Ende des Schweigens

Месяц спустя Эрен посмотрел на настенные часы и тоскливо смерил взглядом входную дверь кофейни. Здесь было не светло и не мрачно – серо, скорее всего. Таким словом можно было описать и заведение, и улицу за окном: серые стены, не знавшие шпаклёвки, круглые столики без скатертей, кожаные тёмные стулья. Не помогали даже окна в полный рост – улицу за окном смывало дождём, струи бились о стёкла наотмашь, стирая очертания машин, домов и голых деревьев. Ветви на них, тёмные и беззащитные, дрожа на ветру, как живые, были словно обглоданные собаками, тянули свои «руки» низко к прохожим, не в силах дотянуться до неба. Эрен медленно провёл по ним взглядом, будто погладил – плавно отпустил, задумался о Хистории, что должна была ждать его через час в Центральном парке. Задумался о маме, готовящей на кухне суп ни свет ни заря, плачущей над луком так, будто лук это только предлог. Задумался о полковнике Смите, об отце и о сводном брате. Задумался о том, станет ли когда-нибудь легче… Эрен тяжело вздохнул и отвёл взгляд от мокрого окна. Моргнул. Ривай Аккерманн оказался перед ним, закидывая ногу на ногу, будто освоил телепорт – не быстро даже, – дьявольски неуловимо. Сквозняк на входе всколыхнул пряди волос у лица – и его бросило в холодный пот, как обычно, когда капитан оказывался от него на расстоянии вытянутой руки. Эрен опёрся ладонями о подлокотники, приподнялся, будто пнулся выпрямиться по струнке – капитан Аккерманн взглядом пригвоздил его к сиденью, качнул подбородком; это легчайшее движение могло сдвинуть планету с орбиты, тряхнуть звездопадом, объять земли огнём. Так, всё-таки… Есть ли люди до того исключительные, что рождаются раз в столетие? - Доброе утро, капитан. - Ничего лучше не придумал? Какой я тебе нахрен «капитан»? Хочешь привлечь лишнее внимание и сдать нас? – не дрогнул даже в лице – на миллиметр скосил равнодушные глаза, змеёй влез под кожу хрипотцой из бледного горла. Эрен виновато опустил голову. - Извините, - взял себя в руки, сжал кулаки на подлокотниках – было неприятно. Под боком запульсировало ребро, которое сломал ему капитан одним движением колена пару лет назад – ответственный за него, как за себя, пытался доказать верхушке его преданность. Эрен сжал зубы. - Так что хотел, дурень? Я вроде ясно дал понять, что беспокоить меня без надобности очень не рекомендуется? - Ривай долго смотрел на него, не отрываясь – спесь в мальчишке поднималась желчью в горле, кипятила кровь, мальчишка рос быстро и безнадёжно, и заткнуть ему рот было уже не так легко, как раньше. Ривай схватился за излюбленный портсигар, но закуривать не спешил – дёрнул двумя пальцами перед лицом снующего официанта. – Чёрный чай и виски пятьдесят грамм. Крепкий. Чай. - Есть… Важный разговор. Одна вещь для Вас, - Эрен сглотнул и похлопал по карманам куртки, как бы убеждаясь, что не потерял её по дороге. – Если бы это не было так важно, я бы не побеспокоил Вас. Ривай повёл глазами по тому месту, где покоилась рука мальчишки. Без малейшего интереса, к слову – но с колкостями больше не спешил. Испытующе уставился, вальяжно откинувшись спиной на спинку кресла, не утруждая себя ответом. Эрен скользнул рукой во внутренний карман и достал какой-то тусклый серый конверт. Официант выставил перед ними прозрачный стакан виски и белую чашку с дымящимся чаем. - Спасибо, - кинул Эрен через плечо. Официант кивнул и бесшумно удалился. Ривай не отрывал взгляда от его лица, даже не посмотрев в сторону того. - Что это? - он не терпел, когда кто-то тратил его время зря – знать причину такой срочности ему нужно было здесь и сейчас, без вступлений и консультаций. Узловатая рука скользнула из рукава плаща, ладонью вверх – и выжидающе застыла, не терпя возражений, потребовала вещь себе. Немедленно. Эрен замялся на мгновение. - На днях моя мама получила посылку. Человек, передававший её, отметил, что это… - Эрен кивнул подбородком на конверт, прежде чем осторожно протянуть его через стол и вложить в протянутые пальцы. - …обязательно должно попасть в Ваши руки. У нас есть подозрение, что командир Смит… Осёкся, сорвал дыхание. Ветви за окном всколыхнулись и хлестнули нервно по стеклу, будто боялись разоблачения. Пальцы сжались на бумаге на долю секунды, но тут же небрежно бросили её на стол, будто в руку попало что-то живое и неприятное – капитан агрессивно усмехнулся и бросил в рот незажжённую сигарету. - У вас есть подозрение, что командир Смит остался жив и строчит мне письма из соломенного домика где-то в Южной Африке? Я правильно понимаю? Чудо-то какое, - Ривай резко чиркнул зажигалкой – искривлённое тихой яростью лицо наполовину скрыло горьким дымом. Эрен досадливо покачал головой – не пришёл он сюда поддаваться издёвкам, проглотил скребущую горло обиду. - У нас есть подозрение… Что Эрвин Смит задолго до своей смерти позаботился о курьере, который доставит нужные вещи адресату, если с ним что-то случится. Эрен замолчал. Ривай долго не отвечал. Махом влил виски в чашку с чаем, придвинул поближе белое блюдце – его зрачки медленно ползали по заломам и изгибам конверта. На нём не было адреса, не было адресата. Где-то в глубине него пряталась чья-то шутка, жестокая насмешка. Где-то в глубине него пряталась чёрная буря со штормом, которая обязательно окатит его потоком знакомых каллиграфических строк, окончательно ломая ебучее шаткое равновесие, которое он воскрешал по атомам каждый божий невыносимый день. Ривай выдохнул – и угол конверта глухо затрещал под пальцами. Когда ты будешь читать это письмо, меня, скорее всего, уже не будет в живых… Тьфу ты, какой бред. Ривай скривился и брезгливо отогнул потрёпанные края письма – пожелтевшее от времени, затёртое, около года оно, навскидку, лежало в конверте, путешествуя между океанами. Сделал глоток чая с виски. Эрвин был в своём стиле. …Мог бы написать я, будь тщеславным идиотом, к которому ты так долго привыкал все эти годы. Я, наверное, и был таким. У тебя всегда была привычка думать о людях наихудшим образом – и даже так они казались лучше, чем были на самом деле. Хотелось бы начать не так банально, но я правда верю в то, что, когда письмо это будет вскрыто, я уже буду мёртв… А ты, конечно, выживешь и начнёшь читать эти строки с выражением, от которого уже скисло всё вино в моём кабинете. Ну и чёрт с ним. Интересно иногда складывается жизнь – я не ясновидящий, не монах, не провидец. Не убийца даже технически; я и убивал чужими руками, в особенности - твоими. Но как точно был предсказан мною же мой конец – не постесняюсь даже скромно назвать себя гением. Для того, чтобы видеть будущее, не обязательно обладать потусторонним даром. Способен на всё человек, умеющий мыслить, анализировать и осязать себя в окружении этого мира. Знаю я. Ты будешь сидеть сейчас, сложив ногу на ногу, стискивать зубы, хотя ни один мускул на твоём лице не дрогнет. Ты не сдашь себя даже перед самим собой, подумаешь: «Что за бред он несёт?». У тебя два варианта: ты либо когда-нибудь поймешь, либо никогда – нет. Вселенная не окажется у твоих ног, скольких бы ты не принёс ей в жертву, но она – станет твоей частью, если просто закрыть глаза и научиться слушать её. Даже в кромешной тишине она звучит шёпотом на уровне ультразвука, и для того, чтобы услышать её – надо всего лишь слышать себя. Ты – Вселенная. Всё – очень просто. Помнишь, я говорил? Всё, что нужно нам в этом мире – пройти огонь, воду и медные трубы. И если огонь и вода, убивая всё на своём пути, могут так же спасти жизнь, утолить жажду или согреть, то медные трубы, как символ войны, разрушают не только извне – уничтожают изнутри. Война порождает страх – страх порождает войну. Это замкнутый круг – кто-то слабый в страхе убивает, чтобы не стать первым, и когда жертва начинает защищаться, отчаянно биться за свой дом и семью, на его стороне уже восстание. И пока идёт кровавая бойня, пока машины помогают людям убивать вместо того, чтобы помогать отдыхать и развиваться – растёт, словно в спорах, страх, гниль и ненависть. Я говорил. Всё очень просто. Я знаю, о чём ты сейчас думаешь. Ты думаешь, что почерк мой подделан, а всё это не более, чем чья-то злая шутка, за тобой всегда останется это право. Я, скорее всего, уже мертв, у меня нет времени тебе что-то доказывать. Но раз у тебя нет возможности приводить аргументы, я пока воспользуюсь этой возможностью. Ты сейчас убедишь себя: «Быть такого не может, он шёл до конца в преданности режиму, он не мог так долго врать и не выдать себя». Попрошу не забывать – я гений, а гениям немного подвластно блестящее актёрское мастерство. Для того, чтобы проникнуть в глубину, в самую сердцевину системы, мне нужно было идти прямо, чётко и аккуратно, никого не посвящая в свои истинные цели. Теперь с уверенностью могу сказать, что продал душу дьяволу, чтобы оказаться в указанном месте, ни разу не свернув с пути. Я уничтожил столько людей, сколько по итогу спас. Я обманул всех – и даже немного самого себя. Я хочу поблагодарить тебя – не ведая того, ты сделал всё правильно. Ты был лучшим демоном за моим плечом. И теперь ты знаешь. Я был двойным агентом. И мы нашли способ их уничтожить.

С уважением, твой покорный друг, Эрвин Смит.

Мы нашли способ их уничтожить. Тц. - Я догадывался. Эрен встрепенулся и оторвал спину от сидения, пытаясь расслышать, какую фразу уронил капитан после долгих минут безмолвного чтения. Человек, принёсший письмо, ясно дал понять, что вещь принадлежит исключительно капитану Аккерману – и как бы не было интересно, он не мог к нему прикоснуться, будто строки были прокляты тёмной магией. Он сидел напротив него, обездвиженный, словно статуя на дне океана – темнейший из темнейших. Ривай глубоко затянулся и, опрокинув шею на спинку кресла, отрешённо уставился в неровный потолок. Дым ядерным грибом вырвался из его лёгких, ширясь в пространстве, словно чума, секунда – и люди перестали существовать. Эрен исчез из поля зрения, забрал с собой проклятый конверт, будто не было его, и этого разговора, и места, и города этого. Город потерялся среди звёзд. Ривай тяжело вдохнул дым, медленно, с расстановкой траванул лёгкие. Ветви безнадёжно ломались о ставни, но достать его не могли. - Сэр… С Вами всё в порядке? - А с тобой, Йегер. Всё в порядке? Эрен расширил глаза и в растерянности отпрянул. Его почти придушило нежелание отвечать. Он почувствовал, как жалко сжались губы. - Не хуже, чем раньше, сэр. - Ну вот и держись от меня подальше, сопляк. Чтобы не стало. *** У тебя два варианта: ты либо когда-нибудь поймешь, либо никогда – нет. Вселенная не окажется у твоих ног, скольких бы ты не принёс ей в жертву, но она – станет твоей частью. Хитрый хладнокровный ублюдок! Ривай не замечал, как темнело – казалось, каждый его шаг гасил небо на полтона, дождь закончился, повышенная влажность усилила холод, с размаху швырнула дрожь за воротник. Врал ему каждый день, каждый час, каждый миг. Врал от и до. Врал, свято смотря в глаза ему, слепому от злости, уставшему ребёнку, что ухватился за слабый огонёк надежды быть кому-то нужным. Ему, одинокому побитому сироте, у которого роднее идеологии ничего не осталось, ему… Грёбанному самураю, что никогда не преследовал цель, прогрызая себе один лишь путь. Вперёд, вперёд. Вперёд. Всё, что нужно нам в этом мире – пройти огонь, воду и медные трубы. И если огонь и вода, убивая всё на своём пути, могут так же спасти жизнь, утолить жажду или согреть, то медные трубы, как символ войны, разрушают не только извне – уничтожают изнутри. Чем быстрее он шёл, тем больше его оглушали волны осознания. Они пахли помоями и скошенной травой возле их берлинского штаба. Им говорили. Думать о возвышенном, думать о семье, думать о родине, о чистоте крови – закрывать глаза и чувствовать, как она течёт по венам, отдаваясь теплом в кончики пальцев. В этих пальцах – сосредоточение вселенской силы и власти, что может принадлежать лишь генетически. Эту власть нельзя завоевать, она течёт в крови и слепит простых смертных ярким светом, но можно – забрать у мира обратно, если сильно постараться. Он честно пытался это чувствовать – но кровь его была такой же красной, как и у мальчишки-еврея, которому он перерезал горло на глазах у матери, и, если её было много, он не мог это забыть… Она становилась чёрной. Теперь с уверенностью могу сказать, что продал душу дьяволу, чтобы оказаться в указанном месте, ни разу не свернув с пути. Я уничтожил столько людей, сколько по итогу спас. Я обманул всех – и даже немного самого себя. Я хочу поблагодарить тебя – не ведая того, ты сделал всё правильно. Ривай сорвал с лица чёртову повязку – глаз уже зажил и видел прекрасно, – и сдержал желание проломить кирпичную стену взмахом кулака. Не ведая того, он жрал из двух мисок, слепо следуя за тем, кто щедрее прикормил, и это… Это ничего не меняло. Эрвин хотел сыграть на его эмоциях, как искусный кукловод, с удовольствием корпел над тем письмом, зная всё, но не понимая, тем не менее, всего одного… Он был истинным злом. И вне зависимости от целей, преследовавших сильнейших мира сего, сам лишь грыз себе зубами путь к свободе, не брезгуя убивать и выживать всеми способами. В этом было отличие. В этом сила – убивать, чтобы жить. А убивать – всё равно что дышать. И мы нашли способ их уничтожить… Ривай поднёс к письму зажжённую зажигалку, помедлил несколько секунд – нервно смял отсыревшую бумагу между пальцев, засовывая обратно в карман. Языки пламени грели его зрачки, мерцали кровавым заревом на радужке, но веки не щипали – глаза были болезненно сухими, хоть он возжелал, на мгновение, почувствовать хотя бы тень обиды за совершённый обман. Война была проиграна – и то, что Эрвин Смит посвятил своё сердце для того, чтобы это свершилось, не единожды испачкав в крови его руки… Било по самолюбию, разве что. Да. Всего лишь раздробило его на части, сконструировав по частям обратно, сделало его ещё более уродливым внутри, чем это можно было себе представить. Ривай клацнул крышкой зажигалки, свет померк – и завернул за угол отеля. Ты был лучшим демоном за моим плечом. И теперь ты знаешь… Он увидел это случайно – свет от огня рассеялся на искры и, угасая, в последний миг выцепил на снегу кусочек темноты. Ривай резко вдохнул – лёгкие закололо морозом, – и не поверил своим глазам. На секунду, на мгновение – ему показалось. Он приблизился так осторожно, словно ходил по краю, боясь сорваться в пропасть или чужую могилу. Где-то, где-то уже было это – его мать лежала так же, её грудь была в крови, платье то смятое… Длинные чёрные пряди закрывали изуродованное болезнью лицо, и можно было, просто закрыв глаза, ненадолго представить, что она всё так же красива, и просто заснула, сложив ладони в молитвенном жесте на покрывале из волос. Ривай сошёл с пешеходной дорожки и наклонился над лежащим на снегу телом, слегка вытянув шею, впервые в жизни почему-то – не рискуя приближаться. Тронул носком обуви – женщина была в белой ночной сорочке и, казалось, просто устала и прилегла отдохнуть. Тёмные волосы пролитыми чернилами струились по белому, худые руки крест-накрест, очки… Очки лежали в полуметре. Ривай окоченел и бесконтрольно выбросил своё тело вперёд. Его колени погрязли в снегу и, прежде чем город померк перед глазами, он, пересилив себя, медленно отвел с лица пряди волос. Отвёл – и, не почувствовав на руке теплоты живого дыхания, с трудом преодолел желание отшатнуться. На снегу, ни живая, ни мёртвая, лежала Ханджи Зоэ.