Ende des Schweigens

- Подполковник! Ложитесь! Летит!!! Рядовой рвал глотку так, что у него вибрация пошла по коже от того крика. Идиот невменяемый, и на кой чёрт так орать. Ривай повернулся лицом к эпицентру свиста и – узрел белый день после полуночи. Их, всех, ослепило на секунду – авиабомба на взрыве рассыпалась искрами, огнями, всполохами. Пожарами. Язык пламени, словно древнейший дракон, поглотил темноту, осветил землю, уничтожил мрак – Ривай краем глаза даже рассмотрел какого цвета сапоги у рядового рядом. Рассмотрел – и ну его к чертям. Взрыв раздробился на сверхновые, зазвенел металлом, церковным колоколом разорвался будто в самих мозгах, расколол землю, повыбивал стёкла из окон – осколки посыпались ему в ноги, полетели в лицо, кому-то порезало горло, и тот орал, клокоча кровью во рту, кашлял чернью из горла, задыхался… Ривай стоял, камень – не отрывал взгляда. Его ослепило, но он удержался на ногах, хотя знал, что обычно следует дальше. Взрывная волна подоспела через несколько секунд… - Аккерман! На землю, мать твою!!! Чьи-то пальцы схватили его за воротник формы и резко потянули вниз. Он больно взрезался бедром в твёрдую каменную почву и медленно, словно преодолевая усталость, повернулся лицом к уже лежащему Эрвину. Та блядь. Вокруг был ад, агония, преисподняя. Ривай сплюнул кровь сквозь зубы и с раздражением уставился в небо – черное, прозрачное, в нем отражались горящие обломки от разорвавшейся бомбы и фрагментов разбитых машин. Они попали в облаву, Берлин сиял от обстрелов, как фейерверк последние месяца два, верхушка скрывала очевидные факты, война… Война уже была проиграна. Как же он заебался… Как же… - Как же я заебался, Эрвин… Она, страдалица, обмолвилась как-то, что в Нью-Йорке уже седьмой год, свалила, только первые волны евреев были задержаны, она, сука, вовремя сбросила с себя эту змеиную кожу, сколько ей было – восемнадцать? Максимум двадцать. Она жила здесь свою лучшую жизнь, пока её проклятые соотечественники корчились в агонии, жрали отходы, сгорали заживо, погибали от болезней и обморожения. Где были её родители, когда она пересекала океан без зазрения совести, перекатывая на языке вкус облегчения, мурлыча под нос весёлую песенку; он именно так это и представлял. Где были её братья, сестры, друзья и любовники, пока на свободе она шла на работу и танцевала в пьяном угаре по кабакам? Сколько их было: до и после? Страдалица, он даже мог пожалеть её. Он и жалел, сострадал, кто сказал, что нет – даже сохранил ей жизнь. Всего лишь накрыл её волной своего личного взрыва, тот забил ей пылью лёгкие да отравил кровь. «Запомни, как меня зовут…» - шептал ей на ухо, вползал в сознание рептилией, испарялся кислотой на коже. Запомни. - Нет никаких Людвигов и Францев, нет никаких Фридрихов. Есть Ривай. Для тебя никого больше существовать не может. Когда всё закончилось, он небрежно кинул на стол начатую свою пачку сигарет и расправил перед её зеркалом воротник пиджака так, будто она сама позвала его, а он немного задержался, забыв про дела. Под пальцами минутами назад вибрацией отдавались её хрипы, они покалывали кожу, когда он сжимал пальцы на сухом её горле, подушечками очерчивал губы и кончики рта, проверяя, не улыбается ли она ненароком. Улыбку стёрло – будто с лица земли забрали любую радость. В её жизни радости было с избытком – пожалуй, хватит. У нее горело лицо. У нее горело – она была деревцем, охваченным лесным пожаром. Она была бункером – и внутри всё разрывалось от крика, сгорая живьём. Он ушёл, не проронив ни слова. Спустился в магазин через дорогу, взял виски и сырого мяса. Виски выпил, мясо оставил нетронутым в морозильной камере – наелся. Пресытился, мать его. После виски спал, как мертвец. Как младенец – ему было странно спокойно. И совершенно, абсолютно, парадоксально – интересно. *** Интерес пропал очень быстро. Как рукой сняло. Он сжал губы и краем уха уловил, о чем говорят гости – ему стало так скучно, что он даже приехал сюда, увидеть эти лица из прошлого. Долго внимание держать не получилось – каждый по очереди рассказывал, какой стала их жизнь после капитуляции, и через какие преграды им пришлось пройти, чтобы оказаться в Америке. Все истории были похожими, как одна, он скучающе уронил голову на согнутую в локте руку и неожиданно остановил взгляд на лице Петры, которая, воспользовавшись его безразличием, пыталась изучать его неотрывным взглядом. Он поймал её взгляд настолько открыто и явно, что ладони на её коленях, вздрогнув, невольно сжались в кулачки. Она натянулась одним сплошным нервом и поспешно опустила глаза – и когда Боссард на автомате накрыл ладонью её руку, суетливо поднялась и под каким-то предлогом быстро скрылась на кухне. Ривай медленно поднялся следом, но двинулся к столу с напитками – подлил себе виски, тряхнул на весу стаканом, кинул через плечо Гюнтеру, что нужен лёд. Гюнтер поспешно забрал у него стакан и через минуту вручил его наполненный льдом, будто до сих пор беспрекословно выполнял его приказы. Ривая это могло позабавить – но виски отдал горечью, обжег сухие губы, и он уже забыл, о чем думал. Забил. Когда в дверь позвонили, он уже вернулся на свое место и лениво цедил остатки льда, покачивая ногой. Гюнтер вышел из комнаты – в прихожей послышался звук открываемой двери, шорохи и звук отдалённых голосов. Из кухни выпорхнула Петра с гостеприимной улыбкой, он разобрал мужской голос… и, кажется, женский. Когда в комнату вошли двое, он сверху вниз прошёл по ним медленным взглядом. И внезапно застыл. Каменным изваянием, истуканом, лишь зрачки расширились, и слегка запекло под веками. Да ну нахрен. Да ну что за… Блядство. - Знакомьтесь, это Майк и Нанаба. Мы познакомились, когда у нас за городом сломался автомобиль. Майк помог доправить его до сервиса и выбил скидку на ремонт. Петра улыбнулась. Как по команде заулыбались и все остальные – новые гости поздоровались, не обратив на него ровным счётом никакого внимания. Ривай сделал короткий сухой вдох – и глазом не повёл. Он был спокоен – она словом не обмолвилась о нём своим друзьям, был уверен. Играла в только себе известную подпольную игру – хранила молчание, создавая вокруг себя ауру таинственности, не проговорилась бы даже по пьяни, пока сама бы того не захотела. Лёгкая, несерьёзная, забывчивая… И-ди-от-ка. Ривай шевельнул губами едва и проговорил это по слогам про себя. Майк и Нанаба сели на диване напротив него; громила молчал, пряча улыбку в усы, блондинка вежливо похвалила дом и пригладила ладонью короткую стрижку. Ривай еще раз оценил ситуацию и крупными глотками прикончил виски, запрокинув голову. Если бы она подстроила это, они не вели бы себя настолько непринуждённо, он бы отметил подвох в любом их кривом взгляде. Если бы она подстроила это – они трое бы не дожили до завтрашнего дня. От этой мысли становилось спокойнее. И совершенно, абсолютно, парадоксально – интереснее. - Так Вы тоже немка, Нанаба? – Эрд покачал в бокале вино и скромно улыбнулся, как будто извинялся, если задал некорректный вопрос. - Я из Лейпцига. Уехала сюда на учёбу в тридцать девятом. Как раз совпало с началом войны, – лгала, и глазом не моргнула. Знал он таких. Предатели, поганые шавки, всегда бесили его нытьём и осуждением войны, волнами сбегали заграницу, рискуя своими жалкими жизнями, будто нужны были хоть кому-то, кроме своей страны. Там и ловили их на границах, устраняя на месте или кидая за решётку, и только единицы выбирались, при наличии денег или связей. Дерьмо собачье. - А с Майком познакомились… - Уже в Нью-Йорке, – Нанаба сдержанно улыбнулась. – Нас познакомила моя старая подруга. - Я так рада за вас, - Петра подобралась на кресле и заблестела наивными глазёнками. – Подруга тоже немка? Громила совсем неслышно хрустнул пальцами на руке. Блондинка едва уловимо сжала губы и откинулась спиной на спинку дивана: - Что-то вроде того… Больше собравшиеся о них не говорили. Беседа плавно протекала, касаясь политики, цен на недвижимость, мест, куда можно сходить в городе. Проскальзывали темы массовых протестов в США, восстаний темнокожих, убийц и бездомных на улицах Нью-Йорка. - Буквально пару недель назад оказался на той улице, где насмерть зарезали какого-то русского, - Гюнтер временно отставил стакан подальше, чтобы немного протрезветь – его красное лицо было расслабленным, а реакции заторможены. - Русские, как народ, вообще редкостная падаль, я бы пачками их убивал, чтобы меньше плодились, - Боссард морщил нос, будто говорил о чём-то неприятном, но не забывал держать руку притихшей Петры, довольный, что может её сейчас контролировать. Его успокаивал один факт её присутствия рядом – и если бы Ривай сейчас пустил ей пулю в лоб, он, не задумываясь, следом покончил бы с собой. Так ему казалось. Петра округлилась, похорошела, возможно сказалось отсутствие стресса, он не разбирался. Короткие рыжие волосы обрамляли мягкое лицо, светлые оттенки в одежде подчеркивали естественную красоту и блеск в глазах. Петра округлилась. Похорошела. У той, другой, сухая кожа, местами обгоревшая на солнце, обветренные губы, худые плечи под мужским пиджаком – тот прикрывает её бёдра, как платье, но даже он не может скрыть синяков, кровоподтёками усеявших голые ноги. Пробегала на работе мимо письменного стола и ударилась, или случайно зацепила дома дверной косяк, или неудачно уронила с полки книгу. Или билась о него, когда пыталась вырваться из мёртвой хватки, ступнями безуспешно упиралась в пол, чтобы выгнуться и улизнуть из-под него, куда там. Ривай медленно отхлебнул чёрт знает какой по счёту стакан виски и бездумно уставился в тёмное окно за своим плечом. Куда там… Волна всех настигала всегда через время после взрыва. *** Ханджи сонно моргнула и уставилась в полумрак бара – у стойки приглушённый свет отдавал неоном, и перед глазами ненароком всплывали размытые карикатурные фигуры. Она взяла выпить и отсела подальше от барной стойки, хоть обычно сидела именно там. Но в последнее время она настолько загрузила себя работой, что даже дома просыпалась сидя за столом, обложенная стопками бумаг, и даже на разговоры с незнакомыми людьми не находила прошлых сил. Она, прищурившись, гипнотизировала взглядом дым, который шёл от сигареты молодого мужчины за соседним столиком, но раздражённо сжала губы, еще раз мысленно пообещав себе, что больше никогда не закурит. Обратив внимание на интерес к своей персоне, мужчина отсалютовал ей той треклятой сигаретой, и она улыбнулась в ответ – по привычке, – но тут же спешно отвернулась, уткнувшись в свой стакан. Неряха, весь стол липкий от её газировки, она только и пьёт её, потому что от еды подташнивает, а алкоголь замедляет мозговую деятельность, а ей надо… Надо работать. Надо. Ханджи потуже затянула хвост на затылке, кинула пару салфеток на грязный стол, подавила очередной приступ тошноты. Она часами могла не выходить из ванной, прочищая желудок, у неё что-то было с пищеварением, у неё что-то было с весом, и надо бы записаться на приём к врачу чуть позже, чтобы исключить беременность. Не далёкая от познаний в медицине, она понимала, что этот вариант можно сразу отмести, но комок, клокочущий у неё в животе, по ощущениям напоминающий зияющую дыру, ворочался внутри, словно инородное тело. Ханджи представила в голове длинноволосую девочку с неестественно светлыми глазами, глядящими сквозь завесу чёрных-чёрных прядей – ей она снилась на днях. Ханджи подавала ей овсянку к завтраку и трепала по волосам, но девочка сбрасывала руку и спрашивала, где папа. Ханджи задержала дыхание. Её передёрнуло – и к горлу снова подкатило. Она зажмурила глаза и на судорожном выдохе широко улыбнулась. - Доброго вечера, - она прогнулась в спине, полностью завладев вниманием курящего мужчины. – Вы так элегантно курите, что я не смогла преодолеть желание попросить у Вас одну сигарету. У него был добрый взгляд, и глаза его детей наверняка были бы тёмными, тёплыми… Мужчина, заинтригованный, плавно поднялся и подошёл к её столу – перед её глазами мелькнула новая сигарета, и он протянул её ей, освещая тёмное лицо чиркнувшей зажигалкой. Ханджи сжала зубами фильтр и потянулась к огню, как тот светлячок. Ей было холодно, так холодно… И внутри зрело ощущение, что никто. Уже никогда. Не смог бы её согреть. Ханджи глубоко потянула едкий дым и расцвела благодарной улыбкой в ответ. Расслабление пришло моментально, навалилось лавиной. Кто-то тут. В состоянии её был… Только поджечь.