Ende des Schweigens

Не стихал ураган. Передавали осадки: то ли дождь, то ли снег, он не вникал. Не стихал. Ветер бросался на прохожих, словно дикий, накатывал с запада, но не отступал. Не успел даже стянуть с улицы сапоги, как в дверь раздался стук – твердый, но неохотный, будто тот, кто по ту сторону, не сильно расстроится, если не дождется ответа. Может, поэтому он открыл. Ривай знал, что они придут – отстреляться сейчас и забыть, это было в его интересах. Шериф напротив него, с готовностью поднесший удостоверение на уровень его глаз, выглядел уставшим, и по остроте осунувшегося лица превосходил самого Ривая, вот что удивило. Он был выше него – и это уже, мать его, раздражало. - Шериф Доук, - представился важно и равнодушно. Ривай приподнял бровь – любили эти полицейские шавки лишние демонстрации. – У меня есть к Вам пара вопросов по делу найденного вчера тела женщины. Ривай клацнул челюстью, голова склонилась к плечу, отблеск лампы в коридоре резанул по зрачку и отбился вспышкой в темноте – шериф не вздрогнул, но вроде немного проснулся, - взгляд стал осознаннее, и, кажется, дернулся кадык, пока он сглатывал. Ривай без слов убрал руку с косяка. - Проходите. Вопросы есть не только у Вас. Черт возьми, он любил вводить в заблуждение, всего-то меняя интонацию в голосе, но на примитивных людей это действовало быстрее, и резко становилось неинтересно. Что ж. Всё оказывалось проще, чем он думал. Они сели друг напротив друга за небольшой чайный столик, Ривай мельком бросил взгляд на зеркало, висящее не стене, и так и не понял, у кого из них профиль резче. Шериф Доук не обращал на него внимания, вяло копаясь в отчетах и снимках покойницы. Он внимательно осмотрел его поддельные документы, пару раз придирчиво поднял на него глаза, как бы сравнивая, Ривай ответил ему взглядом «да, черт возьми», и этот вопрос тоже был исчерпан. Ну, вот сейчас начнется. - Не вспомните, где Вы были двадцать восьмого декабря в период с четырех до шести вечера? Это фиксированное время смерти покойницы. Он должен был сделать вид, что задумался, или и так сойдет? Ривай откинулся на спинку кресла и закинул ногу на ногу – резко захотелось струсить пепел с сигареты или впиться пальцами в ободок чашки, - но он лишь смахнул с лица упавшую челку, что налетела на глаза под порывами того ветра. - Отчего же, припоминаю… Я в этот момент убивал её мужа. Это действовало беспроигрышно. Полицейский бросил на него осуждающий взгляд, явно не ожидая такой наглости, а подозрительности – ни на грамм. Людям сложно было переваривать его сарказм, черный юмор был олицетворением злобы, что плескалась желчью внутри, билась о стенки и создавала всплеск. Эта концентрация травила всех вокруг, удивительно, что не трогала его самого. То, что нечто внутри него было хуже злокачественной опухоли, его не волновало – он был жив, не мучился ни болями, ни мигренями, ни муками совести. Он был жив – и то, что каждая тварь платила за его жизнь своей, стоило усвоить. «Тебе, тебе и тебе, шериф». Долго не засиживались, чая он не предлагал. Зафиксировав все его передвижения и по накатанной опросив, видел ли он что-то подозрительное в тот день, Доук сухо кивнул ему на прощание, не решившись пожать руку. Ривай захлопнул дверь, не успел тот еще убрать ногу с порога. В лицо ему полетел сквозняк, сдул на лоб идеально уложенную прядь. Ривай бросил еще один взгляд в зеркало, подумал – какой плохой, ужасный, кошмарный мальчик. «И знаешь что, Эрвин? В этот момент голос в моей голове был, почему-то, женским». Хотелось от души посмеяться. Не вспомнит ли он, где был двадцать восьмого декабря с четырех до шести вечера? Он ведь не соврал. То, что полицейские не знали, что Александр и София Герцег прибыли в США, будучи мужем и женой, не было его виной. То, что Александр Герцег в свое время писал биографии политиков и любил свою жену, пока не пристрастился к бутылке, его не растрогало. София была невротичкой, она не прижилась на новом месте, замучила супруга рыданиями и тоской по дому, невдомек ей было, что там они уже никогда не будут в безопасности. Невдомек было и ему, что здесь опасность ждала их за каждым углом, и лучше… Лучше, наверное, им было остаться в военной России, потому что за следующим углом – зрачки-его-лезвия разорвали сердце резче, чем нож под ребрами. Как же обидно – что его лицо было последним, что, как правило, видели жертвы. Он косил их без разбора. Устранял основную цель, потом убирал свидетелей – в разведке ему не было равных, да. Нарывался – будто специально. Александр и София давно не жили вместе – возможно, она бы и не стала искать убийцу, захлебнулась бы рыданиями, узнав о его смерти, да и застрелилась бы сама. Но застрахован он не был – и застраховал себя сам. Хмыкнул, поймал пальцами пылинку в солнечном свете, растер между пальцев. Смерть страховала его со спины, дыша в лопатки, и он падал… Падал, не глядя, на доверие, не разбившись пока. Ни один, мать его, раз. *** К ней Нил Доук пришел на следующий день. Она жила этажом выше, а так как накануне он опросил жителей его этажа, этого следовало ожидать. Он вычислил его по вялым усталым шагам и бесшумно последовал за ним по лестнице, отставая на несколько шагов. На её этаже в углу коридора стоял общий телефон, и он деловито зажал трубку плечом, делая вид, что набирает номер. Она явно никого не ждала – невинная, невиданная, такие всегда спят спокойно, не вздрагивая от каждого звонка, спя словно младенцы. Он скосил взгляд в сторону её двери – Нил Доук ковырял носком ботинка отклеившийся уголок линолеума у порога, терпеливо ждал, а она… Даже не спросила, кто там, высунула любопытный носик за дверь. Длинный свой, вертлявый нос. Ривая передернуло. На ней был короткий халат, и этот высокий хвост, вьющийся вокруг шеи терновником, выдавал в ней всего инфантильную девчонку, лазающую по деревьям и разбивающую коленки, падающую на копчик на льду, но бегущую дальше сквозь слезы. Лепящую снежки голыми руками, пока пальцы не замерзнут до боли, попадающую в спину и смеющуюся до искр в уголках глаз, колких, жгучих. Плохая. Он экспертом не был, но девочка из соседнего дома говорила бы о ней своей маме: «Она плохая». «Не буду с ней дружить». - Шериф Доук, - представился важно и равнодушно, это было как… Дежавю или что-то вроде, он не помнил слова, уличным сиротам не давали должного образования в их времена. – У меня есть к Вам пара вопросов по делу обнаруженного два дня назад тела женщины. - Да, конечно-конечно, проходите, мистер Доук. Ой, у меня конечно такой беспорядок, но я отвлеку Вас от него вкусным кофе! Купила сегодня утром свежее молоко, до сих пор не привыкну, что у этих американцев молоко в трехлитровых бутылках, еле дотащила домой, и, главное, зачем мне столько, я старая одинокая женщина, поэтому даже не думайте отказываться, ну проходите же, не стойте! Ну что за дьявол. Ривай скривил бровь, раздраженно сжал губы. Она коснулась кончиками пальцев локтя шерифа легко, приглашая скорее зайти внутрь, и тот, слегка растерявшись, скрылся за порогом. Свернув было к лестнице, он положил трубку на место и обернулся через плечо – она смотрела на него. Эти её пьяные ромовые глаза, и писклявое «мистер Аккерманн!», и радостный взмах руки – выдавали в ней всего еврейскую лицемерную тварь, что, в отличии от покойницы, возомнила, что нашла свое место в жизни. Вырезать её из этой жизни или вырезать жизнь из нее, он еще определялся. Как странно. Но она ведь не окликнула его, не взмахнула рукой – опустила глаза в пол, попятилась задом, захлопнула дверь так, что сорвала уголок на полу еще на половину. Ривай дернул плечами, лопатки натянули тонкую кожу – подошел к двери, скрывшую за собой двоих, хранившую еще её душное дыхание. Цыкнул недовольно, сложил руки в карманы, как бы невзначай придавил носком сапога отошедший уголок. Нажимал на него, диву давался – вот псих. Иди отсюда, беги отсюда, собирай вещи, вон из этого отеля, из этого города, из этой страны, если не хочешь себя похоронить. «Ну чего ты стоишь». Он не хотел себя хоронить, да. Не потому что боялся смерти – он просто ничего больше. В этой жизни. Не хотел… Этого в том числе. *** «У Джонни» как всегда было темно и прохладно. Он не был обычным баром, здесь часто играла живая музыка и много танцевали, поэтому на отопление не особо тратились. Ривай снял плащ и аккуратно повесил его на вешалку. Занял столик в самом темном углу, расслабленно откинул локоть на спинку, расположился полубоком. Подскочивший к нему кельнер получил поручение принести чистый ледяной джин, поспешно кинулся выполнять заказ. «У Джонни» было темно и прохладно – он подкатал рукава черной кофты и, медленно смакуя, клацнул зубами о ледяной стакан так, что свело скулы. И бровью не повел – пальцы пульсировали от холода, горло обожгло спиртом и горечью, мягко ударило в висках. Она зашла в бар, не успел он насладиться одиночеством, ветреная, освежающая. Да-а-а, он бы освежевал её за тем же углом, смаковал это; эта мысль на вкус была лучше, чем хороший алкоголь, не расслабляла разве что – бесила, держала в тонусе. Она прошла мимо его столика, стуча каблуками темных туфель, за ней, держась под руки, прошли здоровяк и блондинка. Ну куда же без них. - Ну куда же без Вас, - прочитал он по её улыбающимся губам, хмыкнул, даже не потрудился разлепить губы. Плохой. «Не будут с ним дружить». «И не просит никто, девочка моя». Она пожала плечами и улыбнулась глубоко в себя, не посылая улыбку ни ему, ни кому бы то ни было в этом зале. Она пожала плечами и усмехнулась, ухмыльнулась, прищурилась – сладко. Ривай отвел глаза и задержал дыхание. Смерть страховала её со спины, дыша в лопатки, и она падала… Падала, не глядя, на доверие, не разбившись пока. Ни один, черт возьми, раз. И знаешь что, Эрвин? В этот момент лицо смерти за её спиной было, почему-то, моим…