Как погладить единорога

Надо, чтобы любил. Сцена первая. - Давай пока хоть на словах. - Ага… сейчас… готов. Твердым будь. - Ее слова! - Ею при тебе буду! - Сын! - Ббатя… Мишка цедит слово сквозь зубы, с этой своей гримаскою: букет эмоций, и все ясней ясного, всего ж ясней Федькина жгучая досада, что так несообразителен государь Иван Васильевич, ну куда уж объявить прямее! Так и слышится в слове недосказанное: «Батя… блин!». - Мишка, врешь! - Что? - Текст перевираешь. - А… ах да, точно, прошу прощения! Мишка вроде смущается, глаза опускает, и тотчас вскидывает, и глаза уж иные, горят упрямством: - Но только, Сергей Михайлович, говорю сразу: я в кадре с мужиками целоваться не стану! Сергей Михайлович напускает на себя резонерский вид: - Не с мужиками, а с Николаем Константиновичем… - Какая разница! -… Черкасовым… - Все равно! Еще позлить, иль уже хватит? Уж больно интересен, когда злится! - … народным артистом РСФСР… - Тем более! - Ладно, не будем. Глаза – голубые блюдца: - Как это не будем?!! Не хватает и ему. Сцена вторая. Он смотрит с восторгом: распахнутые очи, девственно-четкая линия сомкнутых губ. -… сына, родного сына… - он смотрит лишь на него – на государя; повинуясь отцовой ласке, опускает голову, все ж не опуская взора. - …единого, единокровного… - не выдержать боле этого света, он опускает наконец ресницы, медленно, еще противясь, еще жадно стремясь не упустить ни крупицы этого царственного света. - … тебе отдаю! – и вскинулся, веря и не веря, и вновь распахнув огромные очи, и впервые – полуоткрыв губы. - Стоп! Ну, как вам кажется, Авмросий Максимильяныч? - Годится, - согласно наклоняет басмановскую бороду Амвросий Бучма, лауреат Сталинской премии второй степени, не убирая руку с киносыночкиного окольчуженного плеча – если сейчас пойдет следующий повтор, так чего ж и убирать? Место выверено до миллиметра, потом заново искать придется. - Нет, не годится! – режиссер отплясывает вокруг живописной группы некое подобие джиги. – Не «годится»… а просто чудо что такое! Мишка, ты – совершенство. Только, смотри, до съемки того, что сейчас сделал, не забудь! Теперь репетируем следующий кусок. Ваше величество, открывайте глазоньки и бегите сюда! - А перекур? – нагло заявляет совершенство. - Курить вредно! Эйзену не стоится на месте: скорей, скорей, пока не растерялся настрой! Крутой разворот – черные крылья: - Ты скажи! Распахнутые очи: - Да! Этот кусок идет хуже. Повторяют сначала. Черкасов крутится – Кузнецов выгибается. Царь спрашивает – Федька отвечает. Все так - да не так. - Мишка, губки! Эйзен делает рукой непонятный жест, едва не мазнув Мишку по лицу. - Чего это вы? - Бантик развязал! Понял Мишка. Начинают сызнова. - Ты скажи! - Да! Уже лучше, да все равно не так. - Михаил Артемьевич, будьте же последовательны: вы сами не пожелали целоваться. - То я, а то Федька! А Федька, насколько я понимаю эту сцену, как раз, как бы сказать, очень даже не прочь… ээээ… поцеловаться. Не научился еще Мишка говорить таких вещей напрямую. Впрочем, говорить о таких вещах в принципе – научился, только держись. Сергей Михайлович изображает возмущение: - Помилуйте, Феденьке пятнадцать лет! - Было в начале. - Ладно, теперь… несколько больше. - А именно двадцать семь. - Мишааа… ну скажи: кто станет это считать? - Я. Что ты будешь с таким делать? Сергея Михайловича не переспоришь, нашел ответ: - Ты не зритель, ты не в счет. - Ну тогда объясните, - Мишка уже не упрямится, не спорит – смотрит прямо, смотрит открыто, честно хочет понять. – Тогда что я здесь играю? - Играешь… голубиность. - Что? - Ангеличность, если хочешь. - А разве не…? - Нет, целовашечки-обнимашечки – это все тоже конечно будет, но потом. А пока Федор чист. Ты должен быть чист, так чист… чтобы погладить единорога. Очи – дымчатый хрусталь. - А почему единорога? - А вот это, Мишаня, изволь понять сам. А надо – в моральном. Сцена третья. За стеною – хохот и патефон. За дверьми – вьюга. Со всяких ног налетело снегу, где еще белые горки, где уже растоптанные лужицы. - Сергей Михалыч, ну наконец-то! Мишка, ныне двадцатисемилетний, забирает у гостя пальто, не забывает отряхнуть от снега. - Осторожно, карман! - Чего карман? - Ну так подарок же! В левом, доставай, чего ждешь? Только осторожнее. Мишка – уголок губ ползет в довольную улыбку – не идет в комнату на свет, не идет за ножом, ногтями расковыривает узелки… - Неужто… он? - Он самый, Мишенька. Белая фарфоровая фигурка лежит на Мишкиной ладони. Белый, крохотный, невесомый… маленький фарфоровый единорог. Мишкины глаза – прозрачные родники. - Так, значит… сумел? Эйзен медленно кивает. - Погладь его, Мишаня. И следит, как бережно, едва касаясь, повторяют кончики пальцев изгиб фарфора. Силен, когда неземной… Примечания. Фразы, выделенные курсивом, взяты из записей Эйзенштейна, касающихся работы над образом Федора Басманова.