Красные и белые

В праздник колокола прозвонят нам: «Никто не вечен», В венчиках алых цветов - видим обрывки знамён. Процветанье и власть - лишь сон, лишь весенняя зыбкая грёза: Ты вчера ещё князем был, а сегодня - пыль на ветру

Гэндзи Ёситомо,вакагасира и во всех отношениях удачливый человек, с довольной улыбкой сидел на энгаве своего дома, любуясь на старшего сына, возившегося с огромной черной собакой. Парнишке уже было почти двенадцать, а он был не по годам умен и временами выдавал настолько разумные суждения об отцовских «взрослых» делах, что Ёситомо иногда просто диву давался. Скрип старых теплых досок заставил его обернуться: жена, Токива, предмет зависти и союзников, и врагов, только что торопливо выбежала из дома, держа на руках младшего сына, Ото-куна. Токива недавно родила, и Ёситомо не скрывал гордости: уже в четвертый раз он стал отцом мальчика. — Что-то случилось? — улыбнулся он, протягивая руки, чтобы забрать ребенка. Токива была взволнованна, ее глаза выглядели опухшими и красными, будто что-то успело довести ее до слез. — Нет, нет. Просто... мне кажется, все слишком хорошо, ты не находишь? — утерла она подступившую слезу. - Так не бывает. Когда все так хорошо всегда случается что-то страшное. «Женщины — это создания с другой планеты, вот уж точно», — подумал Ёситомо, только фыркнув в ответ. Придерживая пятилетнего сына за руки, он качал его на одном колене, пока мальчик оживленно пытался рассказать отцу, что сегодня Ёритомо учил его запускать воздушного змея. Ёритомо — так звали того самого старшего сына, что играл во дворе. Это был ребенок от первого, крайне неудачного брака. Развод вышел громкий, отец первой жены бывшего зятя возненавидел... но оный бывший зять все равно не побоялся узаконить свои отношения с красавицей Токивой, девушкой, вхожей в гостиную самой Императрицы. Кажется, ничего не омрачало семейного счастья Ёситомо — проблемы и причины для тягостных раздумий приносила работа. А её вакагасира Гэндзи никогда не мешал с домашними делами. К слову, именно из-за работы сейчас Ёситомо улыбался все реже: Фудзивара Нобуёри, втеревшийся в доверие Императору и занявший недавно высокий пост в Министерстве Обороны, намеревался провернуть одно дельце. Для осуществления своей цели Нобуёри искал союзничества Гэндзи-каи, а уж с кем было решать подобные вопросы, как ни с одним из наиболее влиятельных лиц в клане, с вакагасирой? Чем ближе был срок запланированного налета на штаб-квартиру Хэйкэ-гуми, конкурентов, с недавних пор пытавшейся полностью захватить и власть в Токио, и влияние в среде политиков, тем больше была тревога во взгляде, с которой Ёситомо смотрел на своих детей. Он не имел права отступиться, но уже загодя учитывал наиболее печальный исход...Вот, убьют его, а что будет с Токивой, с мальчиками? Ведь всем известно, что кумичо клана Хэйкэ давным-давно положил на нее глаз. Такой, как он, не постесняется избавиться от отпрысков Ёситомо. Проигрыш в подобном деле сулил потери большие, чем утрата серебряного значка в виде стилизованного цветка горечавки. — Пожалуйста, не ввязывайся ни во что необдуманное — негромко предостерегла Токива, странно потусторонним голосом. По спине Ёситомо пробежали мурашки. *** Говорят, слушать женщин не стоит. Но увы: предчувствие Токивы оказалось точнее некуда. Подорвавшийся поддержать Фудзивару Нобуёри Ёситомо оказался раздавлен и разбит сначала трусостью союзника, вылившейся в настоящую резню на улицах ночного Киото, а затем и разбит в обычном смысле этого слова. Люди Ёситомо разбежались после последней изматывающей стычки, и только человек пять самых верных остались рядом с ним, сопроводили своего командира в сторону района Ясэ. Там-то их и подкараулил полицейский кордон. В том месте с одной стороны оказалась ровная заасфальтированная парковка, заканчивавшаяся у края крутого обрыва. С другой стороны бурлила оживленная трасса. Бежать было некуда... Тут-то и выступил вперед Сайто Санэмори, один из подчиненных Ёситомо. Подняв руки, он шагнул вперед к немигающим фарам и оглушающим сиренам, и прокричал: — Мы — всего лишь ничтожные шестерки. Бежим подальше, не хотим ввязываться в драку. Вы же не станете стрелять по безоружным? Перебьете и только — и ничего дельного не узнаете. Кажется, это сработало — рев сирен поутих, а следом послышался и ответ: — Тогда сложите оружие. Тут-то Санэмори дождался, когда служители правопорядка приблизятся, и принялся палить по ногам. —Ёситомо-сама, бегите! Мне все равно уже нечего ловить. Отступавшие остатки группировки Ёситомо оборачивались, готовые смахнуть слезу. Слышно было только выстрелы и увидели боковым зрением, как Санэмори, точно в замедленной съемке упавшего на колени, а следом и лицом в асфальт. Так благодаря уловке Санэмори оставшиеся сумели пробраться дальше, с трудом, как загнанные собаки, едва справляясь с дыханием. Сердце самого Ёситомо готово было разорваться: мелькали мимо фонари, фары, случайные лица, а он всеми мыслями устремлялся к жене и своим сыновьям. А ведь их теперь было уже трое... если не считать внебрачных детей. Что же будет теперь с ними?.. А с Токивой? Стоило ему погрузиться в ненужные сантименты, как его кто-то окликнул. Обернувшись на голос, он тут же увидел никого иного, как паскуду Нобуёри, побитого, оборванного и хромающего на правую ногу. Утомленный погоней, Ёситомо как будто набрался сил и воспрял духом: подлетев к предателю, он изо всех сил зарядил тому в челюсть: — Такая падла и лезть так высоко! Не ослабляя удары, он продолжал украшать мерзкую морду Нобуёри синяками: — Убью, мррразь! Не выдержали нервы подчиненных Ёситомо, подхватили его под руки, оттаскивая от харкавшего кровью бывшего союзника: — Аники, хорош, хватит! Надо бежать, еще можем оторваться. И бешеный бесконечный бег начался снова. Пока ноги не подкосились, а руки не стали ватными. Ёситомо упал лицом в траву где-то за городом. Он не слышал, как его пытаются окликнуть, не мог даже собрать свои разрозненные мысли в один вменяемый поток. Раздался звонок телефона: непослушные пальцы с трудом нащупали трубку и откинули крышку. Звонил один из подчиненных дяди — Рокуро Ёситаки — и сообщил что тот застрелен. А с ним и мальчишка, числившийся его телохранителем. «Подмога больше не придет» - с ужасом понял Ёситомо, до хруста сжимая в руке ненавистный теперь телефон. Трава шуршала от чьих-то торопливых шагов, а с дороги доносилась вонь паленой резины... Пока он был еще в сознании — слышал выстрелы и предсмертные крики его подчиненных. «Бомон-тян, прости что так вышло» - усмехнулся он, поминая внебрачную дочь, которую очень любил. Это и было последними словами Гэндзи Ёситомо. После того, как пуля вошла ему в затылок, умелые руки кого-то из наймитов Хэйкэ сняли его голову, чтобы преподнести кумичо Киёмори, а потом и кожу с его спины срезали, чтобы подтвердить личность. Останки амбициозного вакагасиры остались в поле на корм воронам и лисам. И сколько бы беспокоящаяся о нем Токива ни набирала номер мужа, — никто не отзывался... *** — Она здесь? — Киёмори деланно-скучающе отодвинул от себя полупустой стакан. Одним указательным пальцем - так двигают фигуры на стратегической карте. Женщина. Она интересовала его многим больше любой, даже самой изысканной, выпивки и манила куда сильнее любой, даже самой искусной, интриги. Самый желанный трофей в этой короткой игре в го. Женщина поверженного врага. За креслом кумичо притаился тенью его старший сын, Сигэмори. В его почти неживых, серьезных глазах цвета графита играли отсветы тусклой лампы. В этом доме было не принято впускать слишком много света: мотыльков он, как известно, губит. — Полчаса назад Мунэкиё доложил, что нашел ее. Ее и... детей Ёситомо, — холодно проговорил он, снова наполняя стакан отца. При отце приходилось изображать жестокость и равнодушие - а до того подолгу тренировать каждый жест и каждый взгляд перед зеркалом. Все для того, чтобы отец не был разочарован. Благо, Киёмори не было дела до того, как старший сын ведёт себя в обыденной жизни. Сейчас, наблюдая за тем, как кумичо выводит пальцем по запотевшему стакану неведомые узоры, похожие на паутину, Сигэмори думал, что его отец, по сути, не больше, чем этакий исполинский паук, поймавший в свои сети сотни душ. — Детей — убрать, Токиву — ко мне, — негромко распорядился Киёмори и тут же приложился к стакану. С ухмылкой прикончив его до дна, он отсалютовал им сыну, воззрившемуся на него крайне неодобрительно и мрачно: — Ну чего ты, м? Место мусора — в яме с перегноем. Рискнув поймать взгляд кумичо в упор, Сигэмори запротестовал. Тихо, не повышая голос, но все же: — Отец. Мне кажется, на первое время лучше этого не делать. Токива-сан слишком страдает от потери мужа. Имея возможность уберечь сыновей, она скорее увидит в вас опору. Послышался смех. Хриплый, недобрый, но такой одобряющий, что становилось даже страшно: — Поэтому именно ты мой наследник. Томомори будет твоим оружием, Мунэмори будет твоей жестокостью, а связи Токуко станут и твоими связями. Из всех моих детей только ты достаточно хорошо соображаешь. Вязкий, неприятный ком стал в горле у Сигэмори. Похвалы отца всегда были приятны, но носили привкус легкого плевка в душу. Значит, его считают слабаком с хорошими мозгами? Хорошо, впрочем, что на нем не поставили крест. Размышления его были прерваны отрывистым стуком в дверь. Любимый племянник Киёмори всунул мордашку в дверной проем: — Кумичо-сама, женщина Гэндзи здесь. Грубовато махнув рукой, Киёмори дал понять и племяннику, и сыну, что им хорошо бы оставить его одного. Он постарался сделать вид, что не заметил, как тягостно вздохнул его наследник, как осуждающе смотрел на него, закрывая за собой дверь. Киёмори придерживался мнения, что его первенцу попросту следовало не быть таким чистоплюем. Женщину привели скоро. Почти внесли — Токива была убита горем. Заплаканные глаза и потухший взгляд, однако, не омрачили ее красоту: даже в столь жалком виде она казалась Киёмори драгоценной яшмой, которая только что упала с самих небес в его цепкие лапы. Влажные, слипшиеся ресницы с трудом приподнялись: потяжелевшие веки женщины будто налились свинцом. Дрогнули искусанные губы, когда подручные Киёмори отпустили ее, и Токива обессиленно упала на колени: — Что будет с моими детьми? Дрожащий, заплаканный голос заставлял только сильнее вожделеть ее. Тени под ее некогда ясными глазами, обломанные ногти — все только добавляло ей ценности. Кумичо готов был пойти на уступку и сохранить жизнь ее выщенкам. Когда Киёмори медленно приблизился к плачущей женщине — не сдержался, наклонился, чтобы погладить по сверкающим волосам, утешающе, покровительственно уложить ладони на ее хрупкие плечи: — Я сохраню им жизнь. Умрет только старший сын Ёситомо. В момент, когда жизнь самых дорогих людей висит на волоске, все другие становятся для человека просто песчинками на ветру. Токива нехотя подняла взгляд на Киёмори и даже попыталась улыбнуться. От переизбытка переживаний несчастная лишилась чувств. Надо ли говорить, что очнулась она в комнате самого Хэйкэ Киёмори? Обнаружив, что одежда на месте и следов изнасилования вроде бы нет, она мысленно вознесла молитву за своих сыновей. Дорогу в ванную она нашла сама, не думая даже, что находится в самом гнезде врага. Та, кого Токива увидела в зеркале, была совсем на нее не похожа. Услышав, что дверь в комнату распахнули, она горько улыбнулась, оттопырила мизинец и протянула его к мизинцу собственного отражения: — Я сберегу их, обещаю. Любой ценой. С наигранной светской улыбкой она вышла из ванной, словно усталость и скорбь отступили прочь. Дурой Токива не была и прекрасно понимала, что от ее поведения зависит то, как долго проживут ее сыновья и свершится ли месть за потерю, которую ей не пережить. — Тебе лучше? — сухо поинтересовался Киёмори, подбираясь ближе. «Паук, да и только», — думалось Токиве, и дрожь невольно сотрясала ее. Мурашки бежали по спине, когда горячие, ненавистные руки обнимали ее — благо от большего позора спасал туго завязанный оби. Но Киёмори не знал слова «нет», особенно когда это слово могло слететь с уст его личной собственности, трофея. Подставляя тонкую шею под шершавые губы, Токива закрывала глаза и старалась не думать о том, что этот человек отдавал приказ снять голову ее мужа. Более того, не думать о том, что ему на руку смерть тех, кому она дала жизнь. — Ты боишься? Не стоит. Я не причиню тебе никакого вреда. Я много слышал о тебе от Токуко. — пробормотал кумичо, не отрываясь от обнаженного плеча Токивы. Токуко была его дочерью, супругой молодого императора и матерью его наследника. Услышав знакомое имя, женщина снова вздрогнула: в памяти пролетели картины из такого теперь неожиданно далекого и недоступного, а главное — счастливого, прошлого. Чаепития, смех высокородных дам, ароматы цветов и мягкая музыка... Все это было как будто кадрами из фильма, который Токива не успела досмотреть. Чем ниже сползал по ее спине дорогой шелк, тем темнее становились кадры. Гостиная императрицы сменялась осенним садом ее собственного дома. На палой листве трепетали пригвожденными бабочками кленовые алые листья. Щелчок вспышки — и они взмывали ввысь мириадами алых мотыльков. А на земле, где они только что лежали, точно мертвые, покоились тела ее мужа и детей, изрубленные и изуродованные. Токива вскрикнула и оттолкнула от себя Киёмори: — Чудовище. Кисло усмехнувшись, кумичо поправил помятую одежду. А потом отвесил Токиве пощечину такой силы, что она пошатнулась и упала, тронула пальцами разбитую губу. Больше она не плакала. Погруженная в мрачные раздумия, она просто смотрела в одну точку, как сломанная кукла. Недолго думая, Киёмори приблизился, да и намотал ее шикарные волосы себе на руку, вознамерившись отволочь несговорчивую даму в соседнюю комнату...Предварительно препроводив в таком виде по коридору. — Осмелела, шлюха? Пойдем-ка покажу кое-что, что тебе понравится. — мрачно пробормотал он, продолжая тащить Токиву к небольшой комнатке в конце коридора. Пнув дверь, Киёмори буквально вбросил женщину в комнату и только потом включил свет. Все, что и было там— грамотно расположенная подсветка и странного вида полотно, растянутое в глубине комнаты, у самой стены. Токива не видела, смотрела в пол, дрожа, пытаясь протянуть руку и ослабить хватку, что едва ли не рвала ей волосы. — Смотри. Смотри, смотри! — рыкнул кумичо, резко одергивая ее за волосы: мгновение головокружения, и Токива все-таки поймала в фокус то, что ей сначала показалось просто расписанной тканью. Из самой груди вырвался истошный крик, слезы хлынули из глаз. Резко мотая головой из стороны в сторону, она как безумная, пыталась избавить себя от этого наваждения. У противоположной стены висела страшным трофеем кожа ее покойного супруга, содранная с его спины. Грубый толчок — и Токива была опрокинута лицом в пол. Ей было уже плевать, что с ней делают, как трещит по швам дорогое томэсодэ, как что-то обжигает жаром, вторгаясь в ее остывшее, опустевшее нутро. Киёмори любил приручать: оттянув желанную добычу за волосы, он вынудил Токиву смотреть на шкуру Ёситомо и обливаться слезами, пока не был удовлетворен. Когда он отстранился и отпустил ее, Токива упала замертво: такая же изорванная, изломанная и убитая морально, как тело ее любимого после надругательства над ним. — Полежи пока тут, подумай. Еще один отказ — и рядом повешу шкуры твоих сыновей. — мрачно предостерег Киёмори, хлопнув дверью. Из импровизированного хранилища для одного-единственного трофея полдня доносились рыдания. *** Всего-то месяц прошел с того страшного дня, когда чудовищное землетрясение разворотило Киото, не щадя ни усадеб власть придержавших, ни небоскрёбов их теневых предприятий. В то время модно было во всем обращаться за советом к всякого рода экстрасенсам, астрологам и парапсихологам, а уж те не скупились на мрачные пророчества, так что клан Хэйкэ пребывал в смятении. Все, от личных советников кумичо по стратегии до жалких шестерок вдруг впали в такую истовую набожность, что офисы, кабинеты и даже залы хост-клубов стали похожи на филиалы храмов. Облепленные офуда, амулетами-омамори, вырезанными из сандала четками и даже серебряными крестами, они приводили самого Киёмори в бешенство. Личный советник Киёмори-кумичо в этом вопросе явился к своему патрону, отчего-то мрачно поглядывая на сидящего по правую руку от отца властного семейства наследника, Сигэмори. Разложив потрепанную колоду таро, он что-то бормотал, упоминая «десятку мечей» и «башню». — Все это очень плохо, кумичо-сама. Подобный катаклизм указывает на то, что высшие силы не на вашей стороне. Сочетание вот этих карт даёт понять, что под ударом окажутся те, кто сейчас выше всех поднялся. Ум, честь и совесть своего семейства, понимаете? Тот тугой стержень, на котором держится вся иерархия клана. Посему берегитесь и соблюдайте пост. А еще лучше попробуйте помедитировать. Сигэмори, будучи человеком искренне верующим, отнесся к предсказанию особенно серьёзно. На следующий же день взял самую скромную машину из имеющихся в семье и в сопровождении единственного телохранителя отправился замаливать прегрешения своей семьи. Как говорили очевидцы, наследник грозы всея Киото денно и нощно молился, делая перерывы только на краткий сон, скудную еду да редкие звонки от жены. Встретившись с настоятелем храма, Сигэмори держался почтительно, но очень нервно: то и дело теребил запонки да скреб пальцами по татами: — Мой отец —прекрасный человек, но в последние годы он стал очень жестоким, действует бездумно, а его примеру следуют и его подчиненные. Я всеми силами пытаюсь его сдерживать от безрассудств, но не получается. Случившееся недавно все сочли дурным знаком, и больше всего я боюсь, что с кончиной моего отца вся иерархия клана затрещит по швам. Гниет ствол — опадают и листья, верно? Если бы моя смерть могла искупить его грехи, я бы с радостью умер. Но, боюсь, даже потеря наследника не сделает его прежним любящим отцом и мудрым главой семьи. Искренние слова Сигэмори так тронули старика-настоятеля, что тот позволил ему провести ночь в самом храме, чтобы молитвы его наверняка были услышаны. В ту же ночь вусмерть перепуганный телохранитель Сигэмори позвонил его отцу, заявляя, что только что видел, как от тела его господина отделилось какое-то бледное сияние. Киёмори не придал этому никакого значения — только махнул рукой и продолжил играть в маджонг со своими приближенными. Череда странных совпадений, последовавших за этим его тоже не особо тронула. Когда уже неделя прошла с тех пор, как Сигэмори отправился каяться за себя и всех своих несдержанных на поступки родственников, к нему приехал его сын, Корэмори, обеспокоенный долгим отсутствием обожаемого отца. День выдался особенно солнечный и погожий, и отец с сыном решили прогуляться по берегу реки, что бежала неподалеку от монастыря. Весело смеясь, они непринужденно беседовали, забыв про все страшные предзнаменования. — Представляешь, Тамамуси снова поймали с треножником на голове. Порчу на Ходзё наводит! Её спрашивают — ты что творишь, а она — папенька же сказал, «Лучи поноса на Ходзё!» — посмеивался Корэмори, беззаботно сложив руки за головой. Он не мог не заметить, что его отец погружён в тяжкие раздумья, которые занимали его целиком. Он даже отвечал лишь рассеянными улыбками и не менее рассеянными замечаниями, часто невпопад: — Она хорошая девочка. Скоро перебесится. Когда они уже собирались возвращаться, их настиг теплый слепой дождь - в знойный день большая радость. Корэмори рассмеялся, подставляя лицо и ладони под струи, и даже Сигэмори довольно прижмурился. Оба были в светлом - но, стоило каплям дождя смочить ткань — та странным образом потемнела, приобретя неприятно-траурный вид. Корэмори досадливо прицокнул языком, смахивая влагу с пиджака: — Вот дерьмо! Ох и дрянь же делают эти гайдзины, а еще дерут такие бабки! Оглядев забавно фыркавшего и всем своим видом демонстрировавшего досаду отпрыска, Сигэмори вдруг отрешенно улыбнулся и сложил руки в молитвенном жесте: —Я был услышан. Через пару дней он вернулся домой и слег с ужасной лихорадкой. Пока наследник клана Хэйкэ валялся дома в горячке, его отец порол горячку не меньшую, продолжая развлекаться налетами на заведения конкурентов и играми во вселенского интригана. Ослабевший Сигэмори улыбался иссушенными губами и твердил, точно в бреду: «Лучше я, чем отец. Я...так будет лучше. Он должен все понять сам.». Дни шли, а никакие лекарства не помогали, и ни один врач, приходивший в дом больного не мог поставить четкий диагноз. На пятый день Сигэмори проснулся будто бы в бодром распоряжении духа и сообщил дежурившей у его постели супруге: — Дорогая, мне приснился удивительный сон... Будто я бреду куда-то, по берегу бухты какой-то, и вижу — стоят у меня на пути высокие алые ворота-тории. Я увидел людей, толпившихся там и спросил — мол, что за ворота. А они берут и подают мне чью-то голову. Естественно, я спросил чья она? И как ты думаешь, что они в ответ? Несчастная жена Сигэмори готова была разрыдаться: полоски потекшей туши рассекли ее щеки ровными линиями. И все же она приулыбнулась, подавая супругу таблетки: — Что же? Сигэмори прикрыл глаза и обессиленно пробормотал в ответ: —Голова Киёмори-кумичо из Хэйкэ-гуми. От него было столько бед простым людям, что ками приказали отрубить ему голову! Через несколько дней Сигэмори скончался во сне. Последней его волей было, чтобы его сыну Корэмори передали старинный меч, называемый “Воронёнок”, который он считал украшением своей коллекции. Странный жест списали на предсмертный бред занедужившего наследника, но все-таки исполнили его желание. Самым непонятным было то, что этот меч Сигэмори велел взять с собой на похороны их отца. Зачем — все только терялись в догадках. Тронуло ли это Киёмори-кумичо? Не слишком. Его горе ограничилось выпитой бутылкой виски, после торжественно разбитой о стену кабинета. Наследником клана был объявлен его средний сын, не отличавшийся никакими достоинствами, которые были присущи Сигэмори. Младший сын Киёмори, Томомори, и так бывший вакагасирой, теперь оказался начальником силовых структур клана. Однако те, кто не умеет делать выводы, как правило, жестоко страдают от последствий своей недальновидности... *** Ёритомо не верил своей удаче. Несмотря на то, что его отец, а вместе с ним и все его люди были убиты, мачеха стала подстилкой Киёмори, а младшие братья оказались разбросаны по всему свету - кто в приёмных семьях, а кто чуть ли не в рабстве, он был жив, получал денежное содержание лично от Хэйкэ Киёмори и обретался в одном из самых дорогих районов Киото. Чему он был обязан такой честью? Явно уж не трудам госпожи Токивы. Все вышло таким удобным для него образом по воле случая. В усадьбе Рокухара, где находилась штаб-квартира Хэйкэ-гуми, обитали не только высокопоставленные члены клана, но и их семьи. Поэтому в один прекрасный день, престарелая мать кумичо, услышав крики и грохот, пришла на шум и обнаружила в одной из пристроек полуголого, связанного Ёритомо, над которым измывались люди её сына. Пожилая дама была так напугана, что чуть не лишилась чувств, и, приказав немедленно развязать ребенка, тут же вломилась в кабинет к Киёмори, отругав его за произвол и издевательство над “несчастным сиротинушкой”. На счастье Ёритомо, кумичо Хэйкэ-гуми больше власти любил только свою маму. На следующее же утро старший сын покойного Гэндзи Ёситомо не только был отпущен из грязного подвала, где его держали, но и был отмыт, причесан и перевезен в снятую для него чистенькую квартирку. С того знаменательного дня он просто плевал в потолок, залечивал раны и потихоньку пытался сообразить, как бы урвать в свои руки наследство отца, пока до него не добрались другие родственники. Увы, для Ёритомо большой новостью стало то, что из Гэндзи-каи его родителя вычеркнули, так же, как и всех его подчиненных. Рассудив для себя, что при таком раскладе ни денег, ни должности ему не дождаться, он испросил разрешения попытаться поступить в престижный вуз, гарантировавший доступ к рабочим местам в высших эшелонах власти. Киёмори, похоже, так жаждал поскорее отделаться от явно не отличавшегося ни талантами, ни умом отродья своего поверженного врага, что дал добро. Встреч со сводными братьями Ёритомо не искал, никаких надежд не подавал - на том о нем и позабыли до срока. Мысленно рисуя себе картины светлого будущего, молодой человек отсалютовал своему отражению банкой «асахи» и деловито закинул ноги на котацу. — Придет срок — всех подомну, ублюдки! *** Со смерти Гэндзи Ёситомо прошло достаточно лет, чтобы его имя было не только вычеркнуто из клановых списков, но и забыто даже его врагами. Киёмори быстро привыкал к безраздельной власти, так что судьбы его врагов ему были ровно до одного места. Даже Токива, бывшая жемчужиной его трофеев, стала ему потихоньку надоедать, как то было с некогда вхожими в его спальню хостесс Гио и Гидзё. Что уж там, даже о детях Ёситомо он напрочь забыл. Но оставались ещё те, кто все еще лелеял в мечтах прекратить правление клана Хэйкэ и урвать себе хоть кусок принадлежащей ему территории. Поэтому вполне закономерно было то, что одним осенним утром в головном офисе «Агэха-констракшн», теневой кампании, принадлежавшей Хэйкэ-гуми, появился бодрый немолодой мужчина, скромно одетый и с бритой головой. Представившись пафосным именем “Монгаку”, он легко прошел пост охраны и вломился чуть ли не в кабинет самого Киёмори. Что это был за наглец? Ответ был прост: им оказался некий Эндо Морито, бывший подчиненный мелкого клана Ватанабэ, вассального Гэндзи-каи. Узнали бы его охранники - погнали бы прочь: господина Эндо среди якудзы считали едва ли не маньяком из-за истории, приключившейся в его бурной юности. Девятнадцати лет от роду он вздумал порешить мужа женщины, в которую безответно влюбился, но на свою беду зарезал эту бедняжку, которая догадалась о его планах и решила уберечь любимого супруга. Морито не выдержал позора и горечи, кинулся в ноги ее мужу, требуя убить его или хоть сдать полиции. Тот отказался и Эндо демонстративно отрубил себе палец и поклялся, что ноги его не будет рядом с якудза. Как это часто бывает, он ударился в религию. Сперва он мотался по всей Индии из ашрама в ашрам, путая Хари-Кришну и Шива-Лингам, а Ошо с Далай-ламой. Потом кончилась виза. Тогда Монгаку начал кочевать по родным святыням - от храма Сумиёси на Кюсю, где он пытался отгрызть кусок деревянной статуи и был бит монахами и охраной, и до мемориала Хэккецу на Хоккайдо, откуда его палками прогнали полицейские. И вот, то ли в Никко Тосё-гу, то ли где-то в развалинах замка Хара, к нему пришло видение. Он осознал явственно и совершенно определённо, что вовсе он не Эндо Морито, и не Монгаку даже, а соединившиеся в едином теле Иисус Христос, будда Гаутама, милосердная Каннон, Амакуса Сиро, Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси. И все эти личности настоятельно желали трёх вещей: почитания, власти и денег. Первого добиться оказалось даже не так уж сложно. Талант рассказчика, диковатая внешность и умение на голубом глазу нести полнейший бред отлично привлекали романтичных пожилых дам, разведенных барышень, измотанный рутинным бытом офисный планктон и молодых студентов, скучавших по высшей правде. А уже дамы, барышни, планктон и студенты обеспечивали деньги, и неплохие. Хватило на то, чтобы выкупить участок в глуши, принадлежавший храму Божьей Защиты, напечатать буклетики и яркие листовки о том, что «спасение заключено в “Ом”»... ну, и заодно оформить пару счетов в зарубежных достойных доверия банках. Но этого было явно недостаточно для исполнения грандиозных планов овладения всей страной. Что уж там, этого не хватало даже на приличное вооружение для охраны и на реставрацию храма. Вот тогда-то Морито и отправился к Киёмори, известного тем, что он жертвовал на храмы щедро и без разбору, спеша задобрить всех богов скопом. — И с места не сдвинусь, пока не пожертвуете денег на восстановление храма Божьей Защиты в Такао! — гордо объявил он, усаживаясь на полу прямо посреди широкого коридора. Пока народ гадал, что делать со странным типом и кто он вообще такой, Суэсада, один из подчиненных фуку-хомбутё, живо метнулся к самому Киёмори, и тот интереса ради пришел взглянуть на юродивого. Пока тот спускался на лифте с тридцатого этажа на первый, Морито успел подраться с двумя дюжими охранниками и даже вырубить одного из них ударом в висок. — Пожертвуйте Иисусу Гаутаме Нобунаге Иэясу! Очистите душу, пожертвуйте. Я за вас помолюсь. О, Киёмори-сама, как я рад вас видеть! Скривившись и презрительно фыркнув, глава Хэйкэ-гуми стряхнул пепел за малым не на лысину «Иисуса Гаутамы» и процедил: — Эндо, вали к херам, пока не выставили пинками. Что это за цирк? Нахохлившись, Морито окинул грозу всего Киото неодобрительным взглядом и нагло-нагло улыбнулся, щуря глаза, как кот на сметану: — Киёмори-сама, ну мы же не враги, нэ? Я постиг тайну Ом, и кроме восстановления святилища в Такао меня не волнуют постыдные мирские дела, власть, деньги и все прочее. Пожертвуйте, вам же плюс в карму! Закатив глаза, Киёмори отошел на пару шагов и подозвал к себе одного из подручных, отдавая какое-то распоряжение. Разобравшись с этим, он снова одарил Эндо своим вниманием: — Ладно, будет тебе пожертвование, только чтобы больше рожу твою тут не видел. Заулыбавшийся Морито стал похож чуть ли не на обнаглевшего тануки из какого-нибудь мультика. Ожидая щедрого отката, он даже поднялся на ноги и низко поклонился. Однако его радость резко обломилась, когда вернулся подчиненный Киёмори. В руках у него было нечто скатанное в рулон наподобие старинного свитка. Издалека как будто и правда пергамент или пожелтевшая бумага с искусным рисунком на ней. Решив, что ему передают какую-нибудь святыню, Эндо склонился, принимая рулон. Он показался странным на ощупь - не похожим ни на шёлк, ни на бумагу - так что Морито не выдержал и развернул его, чтобы полюбоваться. С воплем он выронил свиток из рук. — Узнал? Вот и будет тебе наука. — расхохотался Киёмори, пока Эндо вместе с щедрым пожертвованием от Хэйкэ-гуми волокли под белы рученьки вон из здания. Не прошло и часа, как он с подачи Киёмори оказался в ближайшем сумасшедшем доме. *** Пробыл он там, впрочем, недолго. Не прошло и суток, как главному врачу позвонила спикер палаты представителей, которой позвонила её подруга, вдовушка бывшего министра путей сообщения, и попросила отпустить “святого отца Монгаку”, который, конечно, совершенно здоров. В противном случае она пригрозила больнице судебным преследованием - а кто, даже в справедливейшей и наизаконнейшей Японии, захочет связываться с власть имущими? Итак, Монгаку оказался на свободе, без единого гроша наличных и с отлично выделанной кожей покойного господина. Не то, чтобы он был так уж привязан к Ёситомо; в годы своей криминальной молодости он занимал слишком низкий пост, чтобы хоть раз не то что поговорить, а и просто увидеться с покойным вакагасирой. Но оскорбление, нанесённое самовластным Киёмори, требовало мести. И Монгаку отправился навестить старшего сына покойного, господина Ёритомо, ныне преуспевающего молодого адвоката. Тот принял его, как принимал всех ниже себя рангом: развалясь в кресле и по американской моде закинув ноги за стол. Сперва он даже и слушать не желал никаких предложений: поднять разрозненный и ослабленный Гэндзи-каи против Хэйкэ? Бред и сумасбродство. Кожа его отца? Печально её видеть, но господин Киёмори был в своём праве. Честь и гордость? Нет, не слышал. Они ни к чему деловым людям. Но наконец Монгаку нашёл волшебное слово. - Боевики, - сказал он. - Что? - В обмен на финансовую поддержку я обеспечу вам несколько тысяч боевиков, - повторил тот. - Не зря же я Иисус Гаутама Нобунага Иэясу! Две сотни у меня уже есть - отлично выдрессированы. Родную мать расстреляют во имя божье, то есть моё. А я тебе предлагаю тысячи таких. - И с меня ты хочешь... - Финансовую и информационную поддержку движения “Предельная истина Ом” и голову кумичо Хэйкэ. - Мне нужны доказательства. - Какого рода? - Какого рода... ну, скажем так: хочу увидеть ваших так называемых боевиков в действии. Допустим - только допустим, чисто теоретически - что мне было бы интересно представить, как они - в рамках допущения! - взяли бы в заложники... скажем, школьников из числа своей родни. Как полагаете, смогли бы они их... допустим, расстрелять? Или, например, умучать с особой жестокостью?.. Через неделю все СМИ Японии обсуждали чудовищную трагедию в старшей школе “Глициния”. А Гэндзи Ёритомо задумчиво смотрел на кожу со спины своего отца и продумывал стратегию грядущей войны. *** Когда Сигэмори умер, его сыну было двадцать два года, и он не успел отличиться ничем, кроме редкой красоты и грациозности. Среди прожжённых циников и авантюристов, составлявших костяк семьи Хэйкэ, он казался чужаком, мечтателем, который занят лишь мыслями о вечном и прекрасном. Он занимался традиционным танцем, увлекался театром Кабуки (злые языки, правда, болтали - не столько театром, сколько актёрами), коллекционировал маски Но и писал диссертацию по археологии, где предлагал уточнить датировку артефактов методом сравнительного анализа. В общем, родне он казался чудаком, но чудаком безобидным. Одно только могло навести на мысли о том, что чудаковатый сын Сигэмори мог быть и опасен: всех мужчин, что покупались на его красоту и пытались добиться от него взаимности силовым путем, рано или поздно, а находили мёртвыми. Никаких следов насилия, несчастные случаи в чистом виде. Поговаривали, что молодой господин приколдовывает. Но впрочем, всё это оставалось на уровне сплетен и совпадений, а слегка рассеянный Корэмори оставался любимцем семьи. Так, бывает, любят пушистого кота или собаку особо редкой и ценной породы. Единственным, кто ценил его по достоинству, был его отец. И вот теперь Сигэмори не стало. От него осталась только голова. Голова, которую Корэмори отрубил ему после смерти. Это был приказ, последняя воля. Он не мог ослушаться. Теперь они сидели вдвоём в рабочем кабинете: Корэмори в удобном глубоком кресле в стиле барокко - и отцовская голова в банке с формалином у него на столе. - Знаешь, пап, скоро ты совсем протухнешь. Подумываю всё же избавиться от большей части головы и сделать небольшую чарку из верхней части черепа. Это будет весьма традиционно, не так ли? Он помолчал, глядя куда-то за окно и добавил: - У Тиля Уленшпигеля был пепел Клааса, а у меня вот будет чарка. Скажи, ведь это ужасно обидно - умирать и узнать уже на том свете, что умер зря? А, пап? По сути можно сказать, они тебя довели до суицида. И ничего им за это не будет - так они думают. Еще немного помолчал, осторожно, кончиками пальцев, провёл по стеклу. - Так вот, ты знаешь... меня это не устраивает. Но я пока не могу придумать, что сделать. Одно знаю точно: на стороне помощи искать нельзя. Это будет предательством. Скажешь, я и так всех предал? Может быть. И всё же я не настолько отрекся от чести якудза, чтоб приводить чужака в дом и отдавать ему его. И снова молчание. Корэмори встал, подошёл к шкафу-витрине, из которого слепыми глазами щурились маски Но. Открыл витрину и, словно дурачась, начал их примерять одну за другой, красуясь перед зеркалом: красавица, нежный юноша, старик, демон, птицеликий тэнгу... В этот момент что-то, кажется, забрезжило у него в душе. Опустив маску, он странно улыбнулся. - Но ведь есть те, кто повязан местью Хэйкэ-гуми. Забытые и всеми брошенные, они увядают в небрежении... Нет, я не дам им ключей от своего дома. Но я дам им оружие - и научу, как его использовать. И он рассмеялся - и сам шарахнулся, так странно прозвучал этот смех в полумраке одинокой комнаты, под взглядом равнодушных масок и мёртвой головы. *** Время, как известно, летит быстрее, чем гоночный автомобиль. Вот оно и неслось, и взрослел младший сын покойного вакагасиры Ёситомо, укрытый от глаз ненавистников в борделе где-то в пригороде. В детстве его звали Усивакой - теперь называли просто “Куро”, “Черныш” - кошачья кличка, в самый раз для мальчишки, который, вечно в тёмных обносках, прибирался в комнатах, стараясь никому не попасться на глаза. Как ни тяжело было убираться в помещениях, отданных под подобие лав-отеля, как ни противно было одеваться как девочка и выслушивать комплименты от нетрезвых клиентов, относились к Куро вполне сносно, били только по делу, а продавать свое тело не вынуждали. Так и рос он смазливым, запущенным и неухоженным забитым заморышем. Пока в один прекрасный день в бордель «Курама-тэнгу» не заглянул один из подчиненных Хэйкэ Корэмори, Дзиро-сан, занимавшийся выбиванием денег с подотчетных заведений. Он не то, чтобы даже заметил тщедушное нечто - он об это нечто попросту споткнулся. — Эй, с дороги, мелочь! — прорычал он, закусив клыком сигарету. Мальчик испуганно вскрикнул и отпрянул к стене, давая проход незнакомцу. Отчего-то Дзиро взял и одарил мальца своим вниманием, взглянул на него, да и заприметил то, что совершенно не ожидал: мальчик был точная копия Токивы. Ошибка была исключена — Дзиро что ни день проходил мимо беседки, где эта всегда молчаливая и печальная особа имела обыкновение почитывать книги. Забитость, запущенность и замученность Куро только усилила сходство. — Ты чей, котеночек? — более ласково поинтересовался Дзиро, наклоняясь к ребенку. Мальчик сжался в комок, будто пытаясь слиться со спиной и дрожащим голосом ответил: — К...К-куро. Я...ничей, я здесь полы мою. «Ой врешь, зараза», — подумалось рэкетиру, и он осторожно подловил мальчика за плечо, принуждая подняться на ноги. И правда — те же глубокие, ясные глаза. А если присмотреться — и нос, и губы — все равно, что перед ним была маленькая Токива... ну, разве что волосы были короче. Хлопнув щенка Гэндзи по плечу, он отпустил ребенка, торопливо направляясь по своим делам. На следующий день Дзиро смиренно доложил своему начальству о том, кого обнаружил в борделе. Корэмори любил сюжеты, достойные кабуки. Поэтому его очень заинтересовал младший ребенок человека, так желавшего смерти его дражайшему дедушке. В тот же день, как Корэмори узнал о том, что Гэндзи Усивака обретается в настолько неприличном месте, он в очередной раз заперся в своем кабинете. Разглядывая исказившееся от долгого пребывания в формалине лицо своего покойного отца, он растопырил пальцы, укладывая их на звенья прекрасного веера XVII века, который, если верить аукционному дому "Масуя", принадлежал одному из актеров династии Оноэ. Плавно изогнув запястье, Корэмори протянул: — Однажды небом срок нам дан — так все однажды прахом распадется Но ежели представить это семенем прозренья... какая же мучительная правда! Чуть было приулыбнувшись, он вдруг замер. Как изломанная кукла с вывихнутыми шарнирами, опустил руку, а следом и ухмыльнулся — и расхохотался, как безумный, роняя драгоценный веер. Пробравшись к витрине со старинными масками, он долго пялился в одну точку, точнее — на чуть потертую местами маску карас-тэнгу. С неадекватной ухмылкой Корэмори отпер шкаф и вынул ее, приложил к лицу и рассмеялся снова: — Отец, я понял! Я понял!! А тем временем маленький Гэндзи, свернувшись на давно не стиранном футоне, глухо ревел от злости, сминая грязную ткань и давясь слезами. Его назначили в официанты - подносить гостям чай и выпивку. А ведь по словам работавших в борделе мальчиков и мужчин за этим следовало исполнение и иных желаний гостей заведения... Но что он мог? Только что реветь от злости, да пинать сброшенное платьице с оборками. *** Колеса машины вспахали кашу подтаявшего снега и грязи. В темном переулке, на который выходил черный ход заведения «Курама-тэнгу» часто можно было увидеть такие вот тихие выезды жадных до хорошеньких мальчиков клиентов. Но на этот раз человек, неторопливо и почти театрально выбравшийся из запачканной, непрезентабельного вида иномарки, явно преследовал иные цели. В руках у этого стройного мужчины с прекрасной осанкой был небольшой сверток — с ним тот и отправился за угол. А уж оттуда через минут десять выпорхнул уже не человек в темной, идеально подогнанной по фигуре одежде, а настоящий актер в маске карас-тэнгу. Нетрудно догадаться, что этим эксцентричным господином был Хэйкэ Корэмори. Пробраться в подсобку, где, согласно докладу, обитал интересовавший его субъект, было нелегко. Мысленно посмеиваясь, что со стороны он, должно быть, выглядит как ниндзя из старых второстортных фильмов, Корэмори все-таки сумел бесшумно прокрасться к цели. За дверью слышался приглушенный детский плач. Корэмори ухмыльнулся и мысленно воззвал к покойному отцу, моля об удаче - и вот в узкую щель приоткрытой двери просунулась голова в птичьей маске. — К-кто вы? — пробормотал Гэндзи Усивака, прикрываясь подушкой, как щитом. Поддельный тэнгу отозвался хрипловатым театральным речитативом: — Отринь страх, дитя. Я пришел к тебе, услышав твои мольбы. Я спустился с священных гор, чтобы помочь тебе восстать и отмстить за поруганную честь! В шорохе черных одежд пришельца, в театральной хрипотце его голоса, даже в неожиданном блеске глаз, глядящих в намеренно сделанные прорези в маске Но — во всем маленький Ушивака видел что-то если не сказочное, то настолько таинственное, что его страх отступал: сказочных духов бояться нечего. Бояться стоит только людей. — Ты... - мальчик не сразу решился заговорить, - значит, ты тот самый великий ворон с горы Курама? Из старых сказок? Корэмори кивнул и медленно скользнул ближе, опустился на одно колено, протягивая мальчику худую руку с длинными ногтями, похожими на когти: — Ты хочешь восстановить доброе имя твоего отца, дитя? А хочешь ли повидаться со своими единокровными братьями? Только скажи — и я устрою тебе встречу даже с твоей красавицей-матушкой. Голос существа в маске завораживал, заставляя поверить в невероятное. И вот рука сына Ёситомо и Токивы осторожно легла в ладонь Корэмори. Первый шаг был сделан... *** В борделях слухи распространяются быстро. Особенно если у совсем малолетнего работника появляется богатый покровитель инкогнито. В коридорах стали шептаться, что крошка Куро стал все чаще пропадать: забирали его иногда на целую ночь, а привозили лишь к утру, усталого, всего в синяках, со сбитыми пальцами. Поговаривали, что мальчика заставляли одеваться не в выданное ему казенное платьице в рюшах, а в старомодный наряд послушника храма. Кто-то с ядовитым смешком отмечал, что с тех пор, как у Куро появился обеспеченный любовник, мальчик стал выглядеть старше, кто-то жалел бедняжку, ставшего игрушкой извращенца. Как всегда, слухи врали. В ту ночь, когда Хэйкэ Корэмори пришел в убогое жилище отпрыска давно уничтоженного врага своего рода, им двигала не похоть и не извращенное желание поразвлечься с ребенком. В тот миг, когда взгляд Корэмори встретился со слепыми провалами глаз маски карас-тэнгу, давно таившийся в глубине его души план мести за отца наконец-то сложился из разрозненного паззла в четкую картину, эстетичную и божественно прекрасную. Эта старинная, потертая маска, меч «Вороненок», врученный ему Сигэмори незадолго до смерти с наказом снять им его голову, да еще и тот сон, тот жуткий сон с волей самих богов о том, что Киёмори-кумичо приговорен к смерти. Младший сын убитого по его приказу, посмертно разжалованного с его подачи Гэндзи Ёситомо был последним мотком нити, идеально дополнившим переплетение жутковатого ковра, сотканного безумием. Однажды он, Корэмори, вручит отцовский траурный меч отпрыску их врага, обучит мальчика искусству фехтования и проложит ему путь к возвышению и мести. Ему ли не понять, как больно потерять любимого отца? Да и кроме того, мальчик был хорошенький, послушный и схватывал все на лету. И чем больше времени Корэмори проводил с Ушивакой, тем больше хотелось ему взять этот хрупкий цветок мести в свои руки, обнять, согреть, — но не больше. Слишком легко было сломать его, слишком легко было сбить с правильного пути. Так что множились синяки на теле отпрыска Гэндзи, с каждой новой тренировкой все более искренне и радостно проникавшегося желанием стать сильнее, обучиться у ворона-тэнгу всему, что тот умеет и однажды свершить свое предназначение. Грубый выпад — и Усивака откатился к стене, со скулением потирая бок. Его наставник не жалел мальчика, требуя на каждой тренировке должен выкладываться так, как если бы завтра же ему пришлось сразиться со своим врагом. — Этот Хэйкэ Киёмори...неужели он такой плохой? — наивно интересовался Куро, откладывая синай на подставку. В такие моменты Корэмори радовался тому, что его лицо было скрыто маской: гримаса, исказившая его лицо, никак не подходила волшебному наставнику. Каких усилий стоило ему сохранять ровный тон, тон истинного актера и эстета, знал только он один: — Да, этот смертный — настоящее чудовище, сами боги ненавидят его. Он убил твоего отца, сделал несчастной твою мать, а твоего старшего брата недавно склонил к самоубийству. Впрочем...— мнимый тэнгу осекся, прикусывая губу до крови: — Он довел до смерти и собственного сына. Лучшего из своих детей, достойнейшего. Ушивака подобрался ближе к наставнику и трогательно устроился на полу, укладывая голову ему на колени. Перебирая его гладкие, длинные волосы, Корэмори всегда успокаивался. Смяв в руке складку хакама великого тэнгу с горы Курама, Усивака грустно спросил: — Ёритомо-онии-сан? Старший братик мертв? Оценив свой просчет, тэнгу усмехнулся в ответ: — Нет, твой сводный брат жив. Ты его любил? Кивая головой, расстроенный мальчик уткнулся лицом в плотную, расшитую ткань, втягивая запах чужого пота. Куро не было дела до того, что от ёкая не должно пахнуть ни человеческим телом, ни уж, тем более, одеколоном. Он доверял своему нежданному покровителю, как мог доверять собственному отцу: — Я никогда его не видел. Но мне как-то пронесли старое-старое фото, там были и папа, и мама, и Отовака и Имавака...и старший братик. Имена были подписаны сзади. Потираясь головой о колени Корэмори, как пригревшийся котенок, Куро мечтательно протянул: — Он больше всех похож на папу. Я очень хочу с ним познакомиться. После бдений в снятом на этот случай додзё, сын покойного Сигэмори чувствовал себя несколько утомленным. Встречая рассвет уже в своей комнате, он долго лежал на застеленной постели, глядя в потолок, и думал над словами подопечного. Ёритомо, по мнению Корэмори, был той еще мразью. Избалованным гадёнышем, чудом избежавшим смерти и теперь устроившимся на всем готовеньком. Доходили до него и слухи о том, что поганец собирал силы и страстно желал урвать причитавшийся ему кусок, отобранный у его отца. Но Корэмори был чужд интерес к политическим игрищам верхушки клана. Собрания он давно перестал посещать: тошно было видеть самодовольное лицо деда и опустевшее место по правую руку от него, противно было слышать о том, как делится территория, как растут проценты, как строятся новые многоэтажки. Нервы у творческих людей, как известно, всегда ни черту, так что после того, как однажды его дядя — а точнее, какая-то седьмая вода на киселе —Киёсада, поинтересовался, почему такой одаренный и разумный молодой человек вдруг «подзабил на семейные дела», они сдали и у Корэмори. От резко отвернул лицо от родственника и кинулся прочь, как безумный, пока не влетел на полной скорости в собственного брата, Аримори. Тот только осторожно придержал его за плечи, негромко предупредив: — Аники, ну чего ты? Может быть, все-таки сходишь к тому врачу, которого я тебе советовал? Ничего такого, просто какие-нибудь успокоительные, или... Картинно убрав от себя чужие руки, Корэмори гордо нахмурился: — Я здоров. Это мое дело, ходить на эти жлобские сходки, или занять себя чем-то достойным. Аримори осуждающе мотнул головой: — Ты пропадаешь куда-то ночами. Посмотри на себя, какие у тебя синяки под глазами, как ты похудел. Ты слишком предался скорби, брат. Отмахнувшись еще раз, Корэмори сделал то, что позволял себе сделать разве что в подростковые годы, украдкой — закурил, затягиваясь больше для вида, и оставил за собой только сладко-горький аромат табака и вишни. Провожавшие старшего сына Сигэмори неодобрительные взгляды только заставили его удостовериться в том, что его решение отречься от дел клана — не ошибочно. Кланников его поведение удостоверило в том, что сын Сигэмори сошёл с ума. Следующей ночью Корэмори увидел во сне отца. Покойный, как живой, присел на край его постели и спокойно улыбнулся. От лица и рук Сигэмори исходило странное, потусторонее сияние, золотистое, согревающее. Когда-то Корэмори слышал, что видеть во сне мертвеца, говорящего с тобой — не к добру, но когда ты спишь, вряд ли можно контролировать увиденное — потому-то почивший наследник Киёмори-кумичо и заговорил: — Все верно. Еще чуть-чуть и черные крылья накроют этот дом. Еще чуть-чуть... Сказав так, призрак пропал из вида, а Корэмори проснулся в холодном поту. *** Все не стоит на месте — вот и штаб Хэйкэ-гуми был перенесен в новый, быстро застраивающийся район, Фукухару. Заодно и вместе с офисами ведомтсв, служивших связующим звеном между Императорским двором и Парламентом. Обжился новый штаб быстро и без особых происшествий, и все бы хорошо — да вот с прибытием Киёмори-кумичо на новое место в Фукухаре поселился страх. И не страх от его присутствия, а того хуже: суеверный, затхлый и удушающий. И его жертвами пали не мирные жители пригорода Киото, а все члены Хэйкэ-гуми, от самой мелкой шестерки до самого Киёмори и его ближайших родственников. Началось все той ночью, когда в окно спальни главы клана воззрилась отвратительная морда. Можно было списать на хронический алкоголизм — да вот не вышло: видели разложившуюся, одутловатую рожу и госпожа Токива, и вбежавшие от ее криков сыновья, племянники и прочие домашние Киёмори. Чем ответил глава клана? Просто и спокойно воззрился в ответ, да для верности дела навел на призрака ствол. Пришелец с того света пропал, как ветром сдуло. Но и на этом таинственные происшествия не закончились: хотя двор при новом здании был еще пуст, ни деревца, ни кустика — как-то вечером внезапно послышался треск и стуки, а следом — пронзительный, потусторонний хохот. Так что с того вечера штаб патрулировали — днем до полусотни человек, и ночью — сотня. Смех и треск повторялся с наступлением сумерек каждый вечер, и стоило подбежать на звук или выстрелить в его сторону — все стихало. Стоило отвернуться — и в темноте пустого двора снова звучал оглушительный смех. С наступлением зимы все только усугубилось. Каких бы экстрасенсов или самозваных оммёдзи ни нанимали — Фукухара была полна призраков, будто сговорившихся преследовать Киёмори-кумичо. Однажды утром, едва он встал с постели и раздвинул шторы, давая тусклому солнечному свету проникнуть в темную комнату, его взгляд задержался на странном белом силуэте, который он сперва принял за снеговика. Киёмори с раздражением открыл окно и выглянул наружу. Белые сгустки заполнили двор, сливались, множились, пока не сложились в целую кучу огромных черепов, катавшихся перед домом и жутко грохотавших. Черепа были везде: на недавно посаженных, изогнутых соснах, на привезенных для облагораживания сада камнях, даже на пороге самого дома. Их хаотичные движения продолжались до тех пор, пока они не сложились в один огромный, настолько большой, что он казался просто облаком дыма или густым туманом. На громадном черепе стали один за другим появляться человеческие глаза, живые, моргающие, устремляющие свой пристальный взгляд на Киёмори. Но тот был привычен и к пьяным галлюцинациям, и к вероятностям обмана зрения: от одного ответного взгляда, которого так боялись и враги, и подчиненные, белесый морок рассеялся — и видение сгинуло, как будто и было рассветным туманом. Последней каплей был сон, привидевшийся одному из вакасю клана. С утра он в ужасе пересказывал товарищам то знамение, что явилось ему. Ему приснилось, что в здании старого штаба собралось множество людей, одетых как для важной церемонии — уж не то для похорон, не то для присяги. Лиц этих людей он не рассмотрел — они скорее показались молодому человеку гладкими масками без всяких черт. И на самом неудачном месте, у дверей, сидел некто, отмеченный даймоном Хэйкэ-гуми. Откуда-то послышалось, как прокатился по залу вопрос: как же это так вышло, дескать, что представитель Хэйкэ сидит не на почетном месте. Ответ был непонятен для рядового новобранца, присягнувшего клану, но для верхушки послужил страшным предзнаменованием. Ответ был таков: «Траурный меч передали в руки наследника. Скоро сгорят крылья алых мотыльков, и там, где будет развеян их прах, расцветет горечавка.» Когда слухи об этом предсказании достигли ушей Киёмори, он только пожал плечами и не поверил. Когда же об этом услышал Корэмори — разразился торжествующим хохотом и куда-то пропал на целый месяц. *** Прошла зима, пролетела весна. Еще недавно пышущий здоровьем Киёмори стал все чаще испытывать внезапные приступы болей, сгибаться от удушающего кашля и жаловаться на частые головокружения. По Фукухаре было пробежались шепотки со страшным словом «рак», но внеплановое обследование у лучших врачей показало, что физически кумичо был совершенно здоров. Недавние происшествия, вселившие страх во всех жителей Фукухары, уже как-то забылись в связи с новыми проблемами, внезапно замаячившими на горизонте. Мало того, что нечто необъяснимое происходило с Киёмори, так еще и Гэндзи Ёритомо обзавелся хорошими связями и все чаще появлялся в кампании прежних соратников его покойного отца. В довершение всего, так и не объявился Корэмори. Из своих вещей, наскоро убегая из дома отца, он забрал только несколько книг и старинную маску тэнгу. Предчувствие скорой беды просто витало в воздухе. Томомори, сын кумичо, все чаще мрачно следил за отцом, то и дело страдающим от своих приступов, навевавших уже мысли не о раке, а о порче или сглазе. Забираясь на крышу особняка, Томомори устало вглядывался в огоньки, отмерявшие далекие теперь окна ночного Киото. И раз за разом убеждался в том, что если его отец в скорости скончается — достойного преемника и не найдется. Со смертью Сигэмори все изменилось: были, конечно сыновья его братьев, были все эти многочисленные родственники и вассалы, седьмая вода на киселе, были перспективные вакагасиры, только и ждавшие его смерти, были конкуренты, с завистью смотревшее на кресло главы Хэйкэ-гуми. Но Томомори представлял себе, что произойдет с кланом, если его главы, держащего все в железном кулаке, не станет - и нарисованная воображением картина ввергала его в отчаянье. Закурив, он устроился на краю крыши, глядя вниз. Темная земля казалась волнами спокойного моря...Спокойного — до срока. Послышались торопливые шаги и сбивчивое дыхание: Томомори обернулся и увидел , что на крышу только что взбежал любимый племянник кумичо, Ацумори. Глаза у него слезились, лицо было искажено гримасой страха и горечи. Подлетев к краю крыши, он вскрикнул: — Аники, беда! Дяде очень плохо. Пожалуйста, спускайтесь скорее. Выбросив сигарету, Томомори глубоко вдохнул: значит, вот оно, случилось так, как он и предполагал. Коротко кивнув, он последовал за дрожащим от напряжения юношей. В комнате Киёмори уже собрались и его жена, те из сыновей и племянников, что были неподалеку и успели прийти, и даже Токуко, давившаяся слезами и прикрывавшая лицо расшитым носовым платком. Такого Томомори не видел никогда: его отец орал от боли. Орал, извивался по полу и скреб ногтями, сдирая их до крови. Его лоб покрывала крупная испарина, как при жуткой лихорадке, а домашние только и могли, что в ужасе наблюдать. Несколько отойдя от первоначального шока, Томомори наклонился к Ацумори и негромко вопросил: —Что происходит, почему никто ничего не предпринимает? Мальчик отер слезу и тихо, обессиленно пробормотал: — Все так странно, аники, так странно. Еще утром дядя был занят делами и вел себя, как обычно. А к вечеру у него поднялась температура. Такая жутко высокая, что градусник сломался...врач приходил, тронул его лоб — и получил ожог второй степени. Это как проклятие какое-то, ужасно. Что же будет? Закусив губу, Томомори шагнул в сторону отца, опустился на одно колено, пытаясь протянуть руку и коснуться скрюченных в агонии пальцев отца. Но жар, исходивший от кожи Киёмори, обжигал еще до того, как кто-то осмеливался тронуть его: Томомори, даже не будучи человеком религиозным, прошептал слова молитвы. Поднимаясь, он оглядел лица своих родственников: — Все, что мы можем — молиться. Медленно, как похоронная процессия, толпа все-таки рассосалась: в комнате с умирающим осталась только пара доверенных лиц, хрипящая от рыданий жена да любимый племянник, с горечью следящий за тем, как вскипает пена на губах его дяди, как пар идет от его кожи при прикосновении к ней влажного полотенца-тэнгуи. К ночи выпал снег. Коридоры штаба в Фукухаре были наполнены плотным дымом, — все беспрестанно курили, переговаривались только шепотом, то и дело оглядываясь по сторонам. Однако ожидание самого страшного так затягивалось, что к трем утра большинство домашних разбрелось по своим комнатам — даже жена Киёмори настолько устала караулить последний вздох супруга, что задремала в соседней комнате. *** Прошла неделя с тех пор, как бедняжка Куро собрался с мыслями и сбежал из заведения «Курама-тэнгу». Тренировки с таинственным наставником закалили не только его, некогда тщедушное, тело, но и его, некогда сломленный, дух. Подросток твердо уверился в том, что если у его жизни и есть какой-то смысл, то только один: отомстить Хэйкэ-гуми. Сначала Куро сгоряча подумывал совершить жертвенный подвиг и убить самого Киёмори-кумичо - а там пусть себе казнят. Но вскоре по городу прокатились слухи о том, что самый страшный человек в стране был убит неизвестным в собственной резиденции, и сын покойного Ёситомо наивно и по-детски решил, что это не может быть не связано с исчезновением наставника-тэнгу. Запечатанное письмо от человека в маске горело за пазухой, так и упрашивая, соблазняя - «Ну же, прочитай меня!». Казалось - письмо расставит всё по местам. И вот, наконец, терпение лопнуло: мальчик нашел укромное место на крыше старой пятиэтажки, притаился между вышкой трансформаторной будки и какой-то громоздкой трубой и вынул драгоценный конверт. Такой таинственный, манящий, хранимый у сердца. Бумага оказалась старинной, исписанной красивой и малопонятной скорописью. Приложив драгоценное, но еще не прочитанное письмо к губам, Куро вдохнул запах самого времени... к которому как бы невзначай прибилось послевкусие того сладко-горького аромата, что пропитывал одежды наставника: еле уловимые ноты можжевеловых ягод, цветов жимолости и боярышника. Это спустя годы Куро узнает, что то были не древние благовония, известные только тэнгу из пустынных горных монастырей, а всего-то парфюм Fahrenheit. Но сейчас, в преддверии раскрытия великой тайны, мальчику казалось, что его окутывает туман, плотный, ароматный, скрывающий от всего мира с его жестокостью и злом. Но чем больше Куро вчитывался, чем больше обретали смысл изысканные изгибы скорописи, тем более хмурым он становился. Блаженная улыбка пропала с губ еще на первых словах. Поражённый и раздавленный, он пробегал взглядом письмо снова и снова, тщась убедиться, что оно лжёт: дочитав письмо, Куро едва не выронил его из рук. Его губы нервно дрожали, к глазам подступили слёзы: — Лжец... Лжец! Лжец!!! Ещё недавно бережно и нежно хранимая, бумага отлетела в сторону небрежно смятым комком. Дрожа и давясь глухими всхлипами, Куро упал на колени, уперся лбом в холодный бетони со всех сил ударил кулаком в пол: — Будьте прокляты, поганые мрази! Все Хэйкэ, все до одного! В письме Хэйке Корэмори говорил то, что никогда не доверил бы больше никому: правду. «Я не тэнгу, посланный тебе высшими силами, мальчик мой. Я разделяю поганую кровь с тем, кто лишил тебя отца, матери и братьев. Эту кровь в моей семье принято ставить превыше всего. Ценить родственные узы. А мне они безразличны, как и двойная бухгалтерия устаревшей морали самураев, попахивающая мертвечиной. И какой я, к черту, после этого гокудо? Урождённый. Ты любил своего отца, а я любил своего. Он был хорошим человеком - лучшим в нашем гнилом роду. Он умер ради того, чтобы мой дед - Киёмори, которого я ненавижу не меньше твоего, - и дальше мог предаваться разврату и упиваться чужой кровью. Этого я простить не смог. Поэтому я взял в руки карающий меч и обагрил его кровью. Правда, похоже на красивую пьесу кабуки? Пожалуй, однажды какой-нибудь красавец еще блеснет в моей роли на подмостках. Как бы назвать пьесу, как думаешь, мальчик мой? “Предатель-Корэмори”? “Мотылек-выродок”? Одним богам и буддам известно. Видят они, сначала я хотел использовать тебя, как орудие мести — не марать же руки родной кровью. Но потом я увидел в тебе ту неуловимую красоту, которую так ценю в людях. Светлую и ясную душу, не затронутую гнилью порока. Лотос растет в грязном болоте — так и ты расцвел, Куро. Пришло тебе время сыграть собственную пьесу. Уже без меня. Твой сводный брат собирает силы и готовится перехватить власть в одной их мелких группировок в составе Гэндзи-каи. Найди его. Твоя мать, святая мученица в нашем Аду, ещё жива. Мой дед наигрался ей и вышвырнул на попечение одному из своих вассалов. Ты можешь встретиться и с ней. Она все так же красива, хотя нажила детей уже от двух отцов, не приходящихся ей мужьями. Очаровательные девочки. Глаза у них совсем как у тебя. Мы могли бы, пожалуй, быть неплохими людьми. Даже хорошими - и ты (конечно), и может быть даже я, и уж точно мой отец или его младший брат. Но нам не дали даже шанса: мы рождены гокудо и умрём, так и не сумев стереть это клеймо. Если бы можно было - забыть, уйти, бежать... Но нам - и тебе, и мне - оставлена только месть. И пустота, которая придет потом. Я не прошу прощения. Там, где мы встретимся, оно уже не будет иметь значения. Как цветы под дождем Облетели, следа не оставив - Так, смотри, пролетит наша жизнь, Обращая любви дуновенье В зимний вихрь житейского зла... Хэйкэ Корэмори, твой тэнгу с горы Курама». Когда темнота, застилавшая Куро глаза, рассеялась, он со стоном перекатился на бок, упираясь щекой в неприятно царапавший кожу бетон. От поверхности крыши несло сыростью и голубиным пометом, но сейчас все это было по боку. Темнота сменилась тенями воспоминаний, которые мальчик стремился никогда не оживлять в своей памяти. Как вышибали дверь их дома. Как, до хруста заламывая руки его матери, ее волокли на улицу хорошо одетые мужчины с холодными, бесчувственными глазами без всякого блеска. Как плакали его братья, тянулись ручонками к подолу мамы. А та отбивалась, кричала, умоляла хотя бы детей не трогать. Куро было года три, не больше. А, может, и того меньше. И о маме он помнил только запах ее волос — жженый сахар и фиалки, цвет ее помады — светло-алый, почти незаметный. Строгое черное кимоно, как будто на похороны. И чужие голоса — комплименты, смех, и это «Токива-нээ-сан». Дрожащими губами он повторил имя, будто по тихому зову снова потерянного ребенка мать явилась бы прямо сюда, на крышу: — Токи...ва... Дышать было больно, как после погони. Куро встал, пошатываясь добрел до парапета вдоль края крыши и думал было перевеситься, завершив все прыжком отчаяния в пустоту. Но вместо этого он оттолкнулся от перил и бросился бежать — от воспоминаний, от откровений, от голосов прошлого. По пожарной лестнице, ржавой и шаткой, он пролетел не глядя, несколько раз чуть ли не падая. Ноги то и дело соскальзывали со ступенек, а руки не могли зацепиться за перила. Как маленький тэнгу он спорхнул с лестничного пролета, перелетев через восемь ступенек — и бросился бежать уже по сети переулков и улочек, не глядя ни себе под ноги, ни вперед, ни по сторонам. Этот безумный бег продлился до темноты — и все равно Куро, как игрушка с вечным аккумулятором внутри, метался по городу, словно обезумевший. В его голове была полнейшая каша, его мир уходил из-под ног... *** Бесконечный бег Куро, встретившегося лоб в лоб со страшной правдой, кончился только к ночи. Мальчик выдохся, устал от слез, устал от мыслей, от которых было не сбежать. Опустив голову, Куро бродил по улицам ночного города, пытаясь смириться с тем, что открылось ему. Его мама, любимая, но почти забытая, была жива, но стала игрушкой в руках убийц его отца. Его старший брат, так похожий на папу, готовил войну против Хэйкэ-гуми. Нет, пусть Куро был сломлен, он не мог оставаться в стороне. Устало подняв голову к мутному свету фонарей, он улыбнулся, сам не зная кому: — Моим именем теперь будет Гэндзи Ёсицунэ. Я больше не ребенок, теперь мне не на кого рассчитывать. У меня есть семья, и я буду защищать ее честь, даже если это будет стоить мне жизни. Лирическое настроение, пришедшее вслед за дерзким решением, нарушил грубый окрик хрипловатым басом: — Эй, ты! Откуда такой нарисовался, котеночек? Куро, точнее уже Ёсицунэ, обернулся на незнакомый голос, крепко сжав лямку сумки-переноски, в которой лежал подаренный Корэмори меч. Пусть сэнсей был проклятый Хэйке - меч оставался ценной штуковиной... да и чувства к сэнсею оставались, несмотря ни на что. Как и следовало ожидать, заинтересовался незнакомец именно переноской — будто на нюх учуял не синай и не боккэн — а настоящее оружие. К слову, оказался ночной бандит интереснейшим субъектом. Одетый, как монах из дорамы про историю, круглоголовый, наголо бритый, зато с косматыми усами и бакенбардами, тяжеловесный, высоченного роста - он выглядел донельзя комично на улице современного города. — А ну сюда иди, когда с тобой святой человек говорит! Мост Годзё — моя территория, нечего тут таким мутным, как ты, делать! Сымай-ка сумарь, да показывай, что у тебя там такое! Он был вдвое выше, а тяжелее почти втрое. Но... старинный мост с каменными перилами подсказывал, что не всё потеряно: Куро решил рискнуть — не то от отчаяния, не то от желания впервые проявить себя в настоящем поединке. Быстро-быстро засеменив по ровному асфальту, он разогнался и вспорхнул на перила, словно настоящий карас-тэнгу. Не помешало даже то, что обут был Ёсицунэ в самую что ни на есть неудобную обувь: ободранные гэта, покрашенные черным лаком. — Что это еще за нахрен?! — взревел «монах», подлетая к гордо замершему как статуэтка на постаменте, Куро. А тот только усмехнулся и принял еще более театральную позу: — Первый раз вижу монаха с такой поганой мордой. Меч мой хочешь? А хрен тебе! — воскликнул Куро, кидаясь на противника и целясь каблуком гэта прямо по его широкому лбу. Попал! Бандит выругался и пошатнулся: рассеченная кожа тут же закровоточила, заливая глаза. Пытаясь скрутить ловкого и миниатюрного Ёсицунэ, он несколько раз падал, не в состоянии справиться с таким противником. Драка, естественно, собрала толпу зевак: мальчишка милостью Хэйке-тэнгу стал совсем хорош собой, а вот самозваный монах, регулярно сбивавший деньги с местного населения, уже у всех в печенках сидел. Так что через минут пять Ёсицунэ, все-таки одолевшего громоздкого противника, встретили громкой овацией. Запыхавшийся, побитый и оборванный, бандит валялся на земле, почему-то благоговейно улыбаясь: — Ты был отличным противником...Слышь, пацан, а ты чьих-то будешь? Отряхиваясь и поправляя одежду, Куро наклонился над монахом, стараясь сотворить как можно более пафосное выражение лица: — Гэндзи Ёсицунэ по прозвищу Куро, сын Гэндзи Ёситомо. Случилось необъяснимое: монах вытаращил глаза, удивленно сморгнул — да и ударил лбом в асфальт: — Мои глубочайшие извинения! Вам следовало сказать с самого начала! Удивленный, Ёсицунэ ткнул монаха в бок: — Чего ты там бормочешь, дядя? Ответ был настолько на руку Куро, что тот с трудом сдержал счастливую, торжествующую улыбку: — Когда-то я работал на вашего отца, Ёситомо-сама. Теперь я работаю на вашего старшего брата. Пожалуйста, идемте со мной, я провожу вас к Ёритомо-сама. Деловито похрустев шеей, Куро усмехнулся, пытаясь потянуть монаха за шиворот и вынудить его поднять голову: — Зовут-то тебя как? Наконец-то взглянув в лицо Ёсицунэ, тот отозвался: — Мусасибо Бэнкей. *** — Слышали, слышали? Нашелся младший сын Ёситомо-сама. Бэнкей привел его к Ёритомо, и его взяли на испытательный срок! Сато Таданобу, один из силовиков Гэндзи-каи, искренне негодовал, что кровному сыну его покойного аники отказали в немедленном принятии в группировку: — Поганец Ёритомо! Парень и так столько натерпелся, а он морду воротит. Недовольно приложившись к банке пива, он взвалил ноги на низенький кофейный столик, и обратился к своим товарищам снова: — Этот Ёсицунэ далеко пойдет. Как обменяется с кем сакадзуки — тут же пойду на него работать. Неодобрительный гул пробежался по комнате. Стоявший у стены шкафообразный тип с бритой головой покривился: — Лисица ты, Таданобу. Он, значит, Бэнкею-аники по лбу тапком, двоюродного брата по посылу Ёритомо — укокошил, а ты — ему ботинки выцеловывать? Со своего места поднялся казавшийся до того уснувшим со скуки Бэнкей. Поднялся — и вмазал своему крупногабаритному кохаю в челюсть: — Следи за языком, Хитатибо. Я пообещал Ёсицунэ-сама служить ему, так что не смей разевать пасть не по делу. В комнате воцарилась тишина: если начинал бычить Бэнкей — кончалось все или жутким унижением для того, кому «посчастливилось» стать предметом его насмешек, или массовым мордобоем прямо в ставке клана. На счастье Хитатибо распахнулась входная дверь — и в проходе показался сам Ёсицунэ. Встретившись со старшим братом и исполнив свой первый приказ, он как будто повзрослел, набрался уверенности в себе. У юноши и взгляд сделался серьезным, и жесты — размеренными. Даже голос — и тот теперь казался ниже. — Доброе утро! — поприветствовал он всех, улыбаясь. — У меня отличные новости! Через неделю вся верхушка Хэйкэ-гуми с особо приближенными направится на какое-то важное совещание в ставку дочерней группировки второго звена. Это будет совсем недалеко от Фукухары, в Ити-но-тани. Если мы поднажмем и соберем всех, кто откликнется...сможем накрыть их. Это маленький город — хоть один выстрел жители услышат — и на улицах станет пусто. Ну что, вы со мной? Заинтересованные взгляды всех присутствовавших в комнате тут же обратились к сыну Ёситомо. Но заговорить осмелился только Таданобу: — Это самоубийство. Мало того, что там соберется тьма народу, так еще и ставка Хэйкэ в Итинотани охраняется лучше, чем здание Парламента. Еще построена она по-дурацки: сзади скалы нависают, впереди — дома цивилов. Мы же там все разнесем к хуям, если не поляжем на подходе к ставке. Ёсицунэ, со свойственной подросткам наивностью воодушевляюще принял позу, какую только актер кабуки или «Камэн Райдер мог себе позволить: — Мы спустимся прямо со скал! *** — Мне кажется, случится что-то непоправимое. — голова Ацумори, юного племянника покойного Киёмори-кумичо, покоилась на плече у Хэйкэ Томомори, а тот рассеянно перебирал пальцами волосы юноши, устало вглядываясь в ночное небо. — Случится - значит, такова судьба наша, — вздохнул Томомори, невзначай касаясь губами щеки двоюродного брата. Прикрыв глаза, тот отозвался невеселым смешком: — Это конец, аники. Дяди не стало — и всем нам конец. Ваши братья не только друг другу глотки порвут за власть, но и подставят всех остальных под удар этим гребаным Гэндзи. Я не хочу умирать! Если подумать, конечно, вся жизнь — просто сквозняк, в котором закружились опавшие листья. Может и есть миры, где можно жить бесконечно, не зная никаких забот... но нам отмеряно и так мало — всего лишь лет пятьдесят, от силы. Век якудза и без того слишком недолог. Словно пересчитывая редкие звезды, что было видно в раскрытое настежь окно, Томомори что-то пробормотал одними губами. Ацумори медленно открыл глаза и мрачно заметил: — Как все глупо и бесполезно в этом мире, правда же? Дядя всего добился сам, шел по трупам, и вот — мы даже не знаем, кого винить в его смерти. Все сильные мира сего рискуют стать кормом для червей раньше, чем достигнут той точки, в которой подъем к величию перетекает в резкое падение... Томомори слушал его вполуха, испытал мучительное желание заставить замолчать любой ценой. Слишком тяжело было слышать привычные мрачноватые рассуждения сейчас, когда мрачные предчуствия и без того грызут душу. Приобняв братца одной рукой, он улыбнулся — скорее вымученно и дежурно, чем искренне: — Сыграй для меня на флейте. Кажется, подействовало: к Ацумори вернулось его ехидство, которое он как будто растерял после смерти любимого дяди, казавшегося ему примером для подражания. Он усмехнулся, протянул руку и звякнул застежкой на ремне Томомори: — А мне казалось, тебе сейчас совсем не до этого. Но это была лишь резкая, пошлая шутка: мягко и как будто случайно его ладонь пробежала по паху Томомори — и вот он уже высвободился из объятий и поднялся с постели, доставая из чехла на прикроватной тумбе старинную флейту-сякухати. Он выглядел сошедшим со старинной гравюры, новым воплощением Мори Ранмару - этот хрупкий юноша с флейтой на фоне ночи. Но не к добру были и эта игра на флейте, и безлунная ночь. Сентиментально улыбнувшись, вакагасира закурил: сладостное пение флейты успокаивало и прогоняло эти мысли прочь. — Ацумори, — негромко окликнул он двоюродного брата, когда тот отнял от губ флейту и облизнул пересохшие губы: — Пожалуйста, сделай Тамаори счастливой. Кивнув в ответ, юноша бережно убрал свою флейту и грациозно, гибко взобрался на Томомори, укладываясь сверху, как кошка, стремящаяся согреть грудь своего хозяина перед грядущей бурей: — Обещаю, аники. Она никогда не узнает. «И тем лучше», — мысленно порадовался Томомори. Ему посчастливилось стать отцом трех прекрасных дочерей — мрачной и гордой Тамамуши, мягкой и печальной Тамаори и легкомысленной Тамакото. И если старшая и младшая из сестер унаследовали от матери, дамы из древнего аристократического рода, ее утонченную красоту, то средняя была красива по-иному. В чертах юной Тамаори было больше от отца, чем от матери — но это лицо, словно сошедшее со старинных гравюр, изображавших женщин из самурайских кланов времен Сэнгоку, казалось Ацумори прекраснее, чем лики девушек с картинок Утамаро... Флейту вакасю из Хэйкэ-гуми услышал не только погруженный в мрачные мысли Томомори: на узких уступах отвесной скалы, что накрывала своей тенью побережье, уже притаились люди Гэндзи: Ёсицунэ в нервной дрожи ждал назначенного времени начала их атаки, а чуть поодаль, второй группой руководил неразговорчивый и вообще малоприятный тип по имени Нориёри. Нориёри уже успел обменяться сакадзуки лично с Ёритомо, так что на младшего брата своего аники смотрел как на чужеродный элемент, грозивший впоследствии стать такой же полезной вещью, как проглоченная заточка. — Чертовы Хэйкэ, ишь ты, на флейте играть вздумали! Что ни дегенерат, то выродок. — шепотом пробормотал Нориёри, поглядывая на притаившегося рядом подчиненного, Кумагаи Наодзанэ. Последний был человеком чутким и удивительно человечным: мягко улыбаясь, он только коротко бросил в ответ: — Выродок не смог бы извлечь из музыкального инструмента такие красивые звуки. *** Запланированное Ёсицунэ и Нориёри нападение на штаб Хэйкэ-гуми началось без загвоздок: как и было решено накануне, прямо с отвесных скал во двор усадьбы в старояпонском стиле посыпались дымовые шашки. Пока просыпалась в панике и суматохе ставка врага, группы Ёсицунэ и Нориёри разделились: часть спустилась в город, часть — к побережью. Естественно, Куро не хотел действовать недостойно и неподобающе: это бы сделало его трусом в глазах брата. Поэтому он решил действовать умно. Хэйкэ бы не стали выходить в город и превращать его улицы в поле битвы, а вот Гэндзи вполне могли себе это позволить. Так что один из подчиненных Нориёри, Мураками Мотокуни, уже был занят тем, что поджигал дома мирных жителей, крушил витрины и выманивал часть людей Хэйкэ к себе. В то же время отряд Ёсицунэ собирался уничтожить главную ценность клана противника: на берегу, под защитой скал притаился стройный рад оружейных складов и даже небольшой флот... который, кроме всего прочего, был еще и стратегически удобен для быстрого отступления. «Они поймут, что численное преимущество не на их стороне — и кинутся бежать, как крысы с тонущего корабля. Там-то мы их и прикончим», — рассудил Куро, утверждая такую стратегию. И ведь оказался в выигрыше! На его удачу налетел сильный ветер — и дым пожара, который уже успел накрыть небольшой прибрежный городок, понесло вниз по ровным улочкам, в сторону моря. Видимость стала хреновее некуда, да и когда едкий дым забивается в глаза и мешает дышать, особенно не повоюешь. Первой жертвой из числа родичей Киёмори стала смерть Хэйкэ Таданори, глава дочерней группировки второго уровня и родной брат покойного кумичо. Старик был одним из кандидатов на кресло главы клана, поэтому и явился в Итинотани на очередной семейный совет, на котором Хэйкэ пытались решить, кто же займет место Киёмори. Выдал Таданори сверкнувший в темноте даймон, поймавший тусклый свет фонаря: его заметил Тададзуми Окабэ из клана Иномата-гуми, вассальной группировки Гэндзи-каи, и тут же окликнул. В густом дыме лиц было не разобрать, и Таданори решил выиграть себе время: соврал, назвавшись именем одного из давних врагов. Но удача была не на его стороне: Тададзуми уже поймал его на прицел и только зло усмехнулся в ответ: — Открою секрет. Сегодня среди нас нет ни одного человека с даймоном. Окабэ надеялся прославиться и попасть прямо в лоб высокопоставленному Хэйкэ, но плохая видимость сыграла с ним злую шутку: пуля вошла не в намеченное место, а в скулу, чуть пониже глаза. Таданори тут же упал, взвыл от боли, но, кажется был еще жив. Прикончить его пришлось, всадив танто ему в затылок. Впрочем, это было уже не на совести Тададзуми. Из кармана старика вылетела бумага с написанным на ней стихотворением - и медленно погрузилась в бензиновую лужу поодаль. Хэйкэ быстро осознали, что им не удастся одержать победу в этой стычке: пусть Томомори сражался так, будто смерть уже стояла у него за спиной, и ему везло уходить от пуль и выпадов его противников, не всем оказалось так легко сохранить самообладание. Многие бросились к побережью, надеясь сбежать по морю, в том числе и племянник Таданори — Сигэхира. Увы, пуля попала ему в крестец, а вышла из живота... так что до кораблей он так и не добежал. Боги отвернулись от Хэйкэ-гуми: гибли лучшие люди клана, опытные и сильные — как будто так было предрешено, и против этого нельзя было пойти. Что до Гэндзи-каи... Ёритомо послал в Итинотани почти все пушечное мясо, каким располагал. А располагал он, спасибо Монгаку и его молодчиком, ресурсом почти неограниченным. Разворотили взмахом ножа живот подручного Томомори — вакагасиры Томоаки, застрелили в упор Наримори, который когда-то был другом по играм маленького Ацумори, размозжили голову Митимори, начальнику службы безопасности главного штаба Хэйкэ-гуми... не достигли побережья и многие другие. А те, кто в панике бросился уплывать на немногочисленных судах, скрытых от посторонних глаз, готовы были сталкивать за борт братьев и товарищей только бы спасти свою шкуру. Ёсицунэ был в восторге. *** К рассвету было ясно, что это не просто поражение: Хэйке были практически уничтожены, их репутация упала до нуля. Кумагаи Наодзанэ брел по разоренным улицам Ити-но-Тани, оглядывая картину, оставленную уже оконченным сражением. Пара трупов на асфальте, да несколько аккуратных полос, отмерявших направление, куда отволокли раненных - вот и все, что осталось от ожесточенной перестрелки, в которой он чуть не положил свою жизнь. Еще бы десяток лет назад - и никто бы не поверил, что Хэйке-гуми потерпела поражение от Гэндзи-каи. Подрагивавший свет фонарей, заливавший неровным светом остывающее поле боя, надо сказать, только усиливал ощущение судьбоносности этого момента. Кумагаи устало закурил, вглядываясь в клубы уже рассеивающего дыма. Заглядывая за углы, он со скучающим видом занимался поиском оставшихся врагов. После минут пятнадцати такого монотонного обхода, мужчина уже было думал развернуться и плюнуть на все, как вдруг из темноты послышался шорох. Ускорив шаг, Наодзанэ увидел то, чего не ожидал. Раненный юноша, укрывшийся среди ящиков и мусорных баков, был красив, как айдол или топовый хост. Гладкие волосы, бледное, ухоженное лицо. Вот только из раны на боку текла и текла кровь. Припоминая, что в этой свалке участвовало много молодежи с обеих, Кумагаи решил все-таки сначала спросить мальчишку — свой или чужой: — Эй, ты! Чей? Назовись. Юноша закусил губу и попытался встать на ноги. Но попытка его завершилась тем, что он завалился на колени, повалив несколько поставленных друг на друга коробок с макулатурой на выброс. — Сам бы назвался, старик. Посмеиваясь, Кумагаи все-таки вынул пистолет - больше для устрашения. У него самого был сын такого возраста, поэтому для себя он уже решил не избавляться от наглого мальца: — Я -то? Я человек небольшой, Кумагаи Наодзанэ из Гэндзи-каи. И без того бледное лицо мальчика стало сероватого оттенка: видимо, он не желал попадать в стычку и так будучи раненым. Может, что-то обязывало его остаться в живых? В нем не было страха смерти. — Отлично. Значит, я могу и не называться. — спокойно и зрело ответил мальчишка, усаживаясь в сэйдза прямо на голом асфальте. Было ясно: оставив глупую затею драться, он хотел принять смерть без позора и стыда. «Вот как... думал, чей-то малолетний полюбовник, а он, оказывается, еще и достойный парень. Скорее уж, сын кого-то из верхов», — обеспокоенно подумал Кумагаи и все-таки снял ствол с предохранителя: негоже идти против воли того, кто сам согласен принять смерть с честью. Только вот имя мальчика было бы весьма кстати — объявил бы, что видел только его тело, да устроил бы ему побег. Но стоило сделать шаг, как тот оскалился, нагло и смело глядя в упор: — Ну, чего медлишь? Зассал — так мне пистолет отдай, я-то с ним всяко справлюсь. «А у него кишка не тонка... когда моего Нао ранили в первый раз, я готов был волосы на себе рвать, так каково же будет его отцу! Нет уж, не возьму грех на душу, пусть идет», — мысленно рассудил Кумагаи и опустил оружие: — Я не стану убивать ребенка. Ползи, прячься, беги — как угодно, но спаси себя и доберись до своих родителей. Глаза юноши оскорбленно сверкнули — холодно, точно клинок обнаженный: — Я не ребенок! Если боишься, что за меня отомстят лично тебе — то грош тебе цена, старик. Стреляй! Сглотнув, Кумагаи снова взялся за пистолет и мысленно посчитал до пяти. Нет, нельзя. Нельзя так просто отнимать жизнь ребенка, который сам не может рассудить, каково это, потерять близкого. Тем более, если этот ребенок так странно спокоен, так легко принимает гибель — будто ему и есть что терять, да он предпочитает красиво уйти со сцены, чем прятаться за томэсодэ матери да за спину отца. Его непонятный порыв был достоин... кроме того, юнец только что согнулся пополам, отхаркивая кровь. Вероятно, рана его была далеко не пустяковой, и он сам понимал, что долго не протянет. Побледневшие, обескровленные губы уже совсем потусторонне красивого юноши дрогнули: он мрачно посмотрел на темную лужу крови, образовавшуюся перед ним, отер рот и снова обратил взгляд на Кумагаи: — Быстрее. Дрожащей рукой Наодзанэ навел пистолет на юношу. По щекам бежали слезы, а палец по-прежнему не желал нажимать на курок. Но всего мгновение — и утреннюю тишину, затишье после кровавой бойни, разбил звук выстрела. Мальчишка завалился на спину, глядя стеклянными глазами в светлеющее небо. Густо-алое пятно расплылось по асфальту, создавая темный нимб вокруг головы юного покойника. Совершенно нехотя, Кумагаи приблизился к трупу и бережно, по-отцовски прикрыл ему веки. Дрожа от глухих рыданий, он обыскал труп... и нашел за пазухой красавца старинную флейту-сякухати с потрескавшимся лаком. Все стало на свои места: значит, вот кто играл на флейте ночью перед этой бойней. Как неживой, мрачный и усталый, Наодзанэ вернулся к Нориёри, докладывая о найденных трупах — своих и чужих. Предъявив вышестоящему флейту, он услышал слова, ставшие словно ударом в лицо. — О, Кумагаи, славно потрудился! Это же флейта племянника чертова Киёмори, Ацумори. Щенок был обручен с дочерью Томомори, любимчиком его был. А сучий потрох Томомори сейчас — единственный из спасшихся, кто способен возглавить клан. Ёритомо-сама тебя славно наградит. *** Потери были неисчислимыми, обезглавившими клан. Пытаясь наскоро сообразить, куда податься и как ответить на атаку, Томомори разглядывал распечатанный список погибших. Те, кто был его товарищами, родственниками, подчиненными, теперь стали просто скупыми черными кандзи на белой бумаге. «Как странно, — думал он. — Вот и не верь после этого интуиции и странным предчувствиям...». Постукивая пальцами по столу, вакагасира отложил бумагу и поднял взгляд на бесшумно вплывшую в кабинет старшую дочь. Тамамуси, почти всегда одетая в траурное томэсодэ, сейчас выглядела живым отражением горечи и боли всей Хэйкэ-гуми. Мрачно сжав губы, она поставила на стол чашку крепкого кофе: — Сейчас тебе надо быть сильным, папа. Сильнее всех. Рассеянно кивнув, Томомори сделал глоток и покривился: дочь сварила какое-то горькое варево, а не привычный американо без сахара. Вот уж кому надо было мужчиной родиться, по общему мнению членов Хэйкэ-гуми, «одзё-сан» стала бы идеальным гокудо. Сама же Тамамуси искренне верила, что познала тайны темного оммёдо... Впрочем, тайны эти были просты и посюсторонни: подсыпать яда папиным врагам, притворившись хостесс, или, там, случайно кого-то уронить в бассейн с пираньями. Киёмори-кумичо когда-то величал ее любимой внучкой и, шутя, обещал отдать ей в управление какую-нибудь мелкую группировку третьего звена. Что до Томомори... он гордился ей, принимал ее советы и даже иногда приводил с собой на важные совещания. И сейчас старшая дочь казалась ему едва ли не единственной опорой и отрадой в трудную минуту. — Я пришла не просто кофе принести. — негромко обратилась к отцу Тамамуси, нервно теребя кончиками пальцев край своего рукава. Томомори все же взглянул на нее, не желая выглядеть жалко: — Я догадался. Не томи. Тонкие пальцы дочери вакагасиры провели по бумагам, шурша ими. Она не хотела озвучивать то, что вертелась на языке. — Папа... Ацумори-кун погиб. Только что привезли его тело. Если хочешь попрощаться наедине — тебе надо поторопиться. Чашка выскользнула из рук Томомори, звякнула о край стола — и кофе залил пол, растекся темной лужей, так больно напоминающей поток крови из раны. Хорошо иметь дочь, которая не скажет в лоб — «Папочка, я знаю, что ты спишь с женихом сестренки Тамаори, поэтому первым говорю о его смерти именно тебе». Хорошо иметь дочь, которая молча вытрет пролитый кофе, соберет осколки и понимающе поддержит, помогая подняться из кресла. — Поторопись. Он в кабинете дедушки, там просторнее всего — так что скоро начнется прощание. Я покараулю в дверях. — только и прошептала она, тихо и нисколько не осуждающе. Двери Томомори отворил тихо, по коридору прошел — крадучись. Кабинет его отца когда-то был местом людных собраний всех его приближенных. Там Томомори вошел в клан, там он обменивался сакадзуки с еще совсем мальчишкой Ацумори. И вот этот хрупкий, не по годам зрелый умом юноша лежал в открытом гробу, похожий на фарфоровую ростовую куклу. Он улыбался — ясно и печально — и Томомори невольно зажал себе рот ладонью, чтобы не всхлипнуть громко и постыдно. Медленно он подошел ближе, и каждый шаг давался ему тяжело, словно назад тянул тяжелый корабельный якорь. Не сдерживая слез, вакагасира нагнулся, лбом утыкаясь в грудь покойному, надеясь услышать глухой стук его сердца. — Не сдержал обещание... — прошептал Томомори, выпрямляясь: в последний раз погладил кончиками похолодевших пальцев щеку Ацумори, прошелся ими по навсегда сомкнутым губам, поправил растрепавшиеся пряди волос, обрамлявшие прекрасное, как театральная маска юного придворного, лицо его младшего брата. Скорбно оглядев замаскированную умелым патологоанатомом точку входа пули в лоб юноши, Томомори медленно наклонился и целомудренно, боязливо коснулся своими губами губ покойного. — Спи спокойно, Ацумори. Слышал, христиане говорят, «невинно убиенные ангелами становятся». А ты стань ночным мотыльком. Чтобы когда придет срок ты проводил мою душу к отцу... Идет? … Во время кремации тела Хэйкэ Ацумори плакали почти все — рыдала, уткнувшись в плечо отца Тамаори, дрожала от всхлипов супруга покойного Киёмори-кумичо, утирали слезы оставшиеся в живых Хэйкэ. Утирали слезы — и мысленно клялись как можно скорее дать Гэндзи ответный бой. *** — Ёити-Ёити, глупый-глупый... — пробормотала Тамамуси, раскладывая пасьянс. Её колода Таро была выполнена одним известным художником по персональному заказу: карты с главными арканами украшали изображения прославленных героев и героинь эпохи Хэйан, в том же стиле были выполнены и остальные карты. Сейчас перед дочерью Томомори складывалась неприятная картина: внизу лежал навзничь истыканный стрелами Масакадо, мятежный предок клана Хэйкэ, над ним — погибал в пламени храм Тодай-дзи. Справа безымянный паж мечей грозил своим оружием расположившемуся слева, такому же безымянному, придворному, королю чаш. — Тебя совсем нет в раскладе, но я уже чувствую, что мы встретимся снова... — прошептала Тамамуси, подцепляя острым коготком еще одну карту. Просто так — для личного расклада на день. Разглядывая причудливую картинку, она усмехнулась: на величественном троне восседал Эмма-о, а по левую и по правую руку от него стояли Нарихира и Такайко, оба с петлями на шее. Откинувшись на спинку кресла, ведьма низко расхохоталась, зажимая аркан «Дьявол» между пальцев: — Безнадежность, одержимость властью... Ловушка расставлена нами же самими. Точнее уж, тобой, дедушка. Зазвонил телефон — потусторонне и протяжно затянул мужской голос песенку «Тоорянсэ». Тамамуси отложила карты и ответила на звонок: — Папа? В Симоносеки? Нет, нет, нет, просто глупее и придумать не мог выманивать их туда. Я сейчас же еду! Досадливо цокнув языком, дочь Томомори бросилась к дверям даже не собирая разложенные карты обратно в колоду. Она успела встретить отца до того, как он устроил эту самоубийственную стрелку. В Симоносеки, снова на побережье, в такой опасной близости от фамильного храма. Как будто Томомори хотел, чтобы развязку этой истории видел покойный Киёмори-кумичо, чей прах покоился именно там. Когда-то в шутку он любил рассказывать, что ему являлась морская богиня, дочь Царя-дракона, и предсказала, что его род будет процветать. «Глупости, — мысленно возражала Тамамуси каждый раз, как слышала эту историю. - Дедушка просто был религиозным человеком, но всегда это скрывал. А так было проще нагнуть и многочисленных вассалов приносить пожертвования в старинный и величественный храм, из которого давно ушли все ками». Томомори мрачно курил, обозревая морской берег с высоты крыльца святилища. Даже тихие шаги дочери он легко услышал и, не оборачиваясь, заговорил с ней: — Сегодня на закате все решится. Символично, правда? Тамамуси, славившаяся железными нервами и ледяным спокойствием, не выдержала, подошла к отцу, вцепилась пальцами в его одежду — со спины, опасливо: — Пожалуйста, не делай этого. Сейчас только ты можешь взять Хэйкэ-гуми в свои руки и пустить все в новое русло. Мы... что-нибудь придумаем, уберем этого Ёритомо и его шавок. Если такой человек, как Хэйкэ Томомори принимал решение — то его было уже не изменить. Он просто обернулся и обнял дочь — как в те далекие времена, когда она была малюткой, грозившейся наложить смертельное проклятие на всех врагов любимого папы: — Ты сама говорила, что надо быть сильнее всех. Иногда надо просто красиво уйти. Как актер по ханамити, в закат. *** Насуно Ёити мог гордиться если не созвучием своей фамилии со словом баклажан, то хотя бы тем, что из мелкого мальчишки на побегушках он стал высоко ценимым куми-ин, так еще и лучшим стрелком в Гэндзи-каи. А все потому, что Ёити отличался потрясающей меткостью и зрением хищной птицы. Пожалуй, это когда-то и стало одной из причин его романа со старшей дочерью Хэйкэ Томомори. Тамамуси, тогда более молодая и наивная, восхищалась подобными талантами, да и душу грела возможность выболтать из юного снайпера какой-нибудь секрет конкурентов. Смущало дочь Томомори только одно — на спине у Ёити красовались не карпы, не драконы, а ни с того ни с сего — Амакуса Сиро, благословляющий кого-то резным распятием. — Ну и что это значит? — интересовалась она когда-то, игриво царапая ногтем и без того покрытый шрамами контур ирэдзуми. Ёити смущался и отводил взгляд: — Мне нравится его дзисэй. Очень... в нашем стиле, ну, если ты понимаешь, о чем я. Тамамуси изображала дурочку и посмеивалась, а в глубине души ловила себя на мысли, что Насу Ёити был ей дорог не только как информатор. Сейчас, когда солнце клонилось к закату, готовилось опуститься в волны залива Симоносеки, Тамамуси прочувствовала это снова: «Теперь те, кто был со мной в осаждённом замке, будут моими друзьями в ином мире»... Умирая, оставаться сплоченными. Умирая, рассчитывать на то, что и в другой жизни не исчезнут узы, скрепленные сакадзуки. Не понимая, чему она вообще сейчас улыбается, дочь Томомори вынула заткнутый в оби веер, принадлежавший еще ее бабушке по материнской линии. Раскрыв его, она полюбовалась на золотое поле, на котором в синие волны опускался диск солнца. Совсем как сейчас. Медленный, скользящий шаг вперед — и красавица вытянула руку с веером вперед. Повернулась, поднимая его на уровень своей головы. Танец получался странный, нескладный, полный отчаяния. Прежде, чем Тамамуси успела что-то понять, мимо ее уха просвистела пуля. Алый диск на веере был прострелен ровно в центре. — Я же говорила, еще встретимся. Веер, как сорванный ветром лист, выпал из руки Тамамуси. Через полминуты далеко внизу послышался всплеск: фамильная реликвия коснулась вод залива Симоносеки и пошла ко дну. — Недобрый знак. — пробормотал стоявший позади Томомори. Забрав прислоненный к стене меч, он быстро направился прочь из святилища. — Нет, не пройти нам По камням моста Сандзу. Прямо с горы Осорэ Бросимся в волны реки — Цену греха надо знать. — нараспев пробормотала дочь Томомори, вглядываясь бесконечную синеву моря. Если кто-то из ее родичей и вассалов ее покойного деда еще и надеялся на победу, то она уже знала исход битвы наперед. *** Битва подходила к концу, когда Томомори наконец-то очнулся от кровавого тумана, что заволок его взгляд. Как одержимый, он рубил направо и налево, стремясь забрать на тот свет как можно больше врагов. Но у Гэндзи как будто не иссякали запасы пушечного мяса. И то верно — слишком многим было на руку спихнуть Хэйкэ-гуми с пьедестала и переделить территорию, которую потом и кровью выбил себе Хэйкэ Киёмори. Он начинал с нуля — теперь к тому же нулю грозили скатиться и его внуки. Горько усмехнувшись, Томомори оглядел невеселую картину: как солнце окрасило алым волны залива, так и на земле покоились в самых разных позах мертвецы, чья кровь красила уже землю. Все вокруг было красным — все, от песка под ногами до неба, подернутого розоватой дымкой цвета пенки на губах туберкулезного больного. Да, это был крах Хэйкэ-гуми: поганец Ёритомо не только собрал всех сирых и убогих, желавших падения их клану, но и заручился поддержкой правительства: если при Ити-но-тани был шанс сбежать и приготовить достойный ответ, теперь не было никакой надежды. Томомори остановился чтобы отдышаться. Переступил через изуродованный труп кого-то из мелких подчиненных и пошатнулся, выуживая из внутреннего кармана телефон. Набрал своего личного помощника, которого ума хватило оставить в наскоро сооруженном в Симоносеки штабе: — Накацукаса? Приберитесь в штабе, чтобы все блестело. А потом сожги все документы, и передай людям в столице, чтобы уничтожили все, что несет какую бы то ни было ценность. Да. Это конец. Трубка выскользнула из рук прежде, чем Томомори успел договорить: ладонь была влажной от крови, а плечо заныло от боли. Их предал один из членов дочерней группировки третьего звена: выдал Гэндзи все, что знал о подготовке мести. Выдал всех, кому был обязан крышей над головой и пищей. Хромая, Томомори опирался на ножны своего меча. И никогда еще подъем к фамильному святилищу на высоком морском берегу не казался ему таким трудным. Везде лежали убитые и раненные, отовсюду слышалась ругань и крики. Битва подходила к концу, и сыну Киёмори совсем не хотелось попасть ни в лапы Гэндзи, ни в лапы полиции. В последний раз оглядев панораму проигранной битвы, он рассмеялся, крепче сжал в руке меч, подаренный ему отцом еще в те годы, когда Томомори заканчивал школу, и подошел ближе к деревянным перилам на самом краю галереи храма. Прямо под ногами бились о берег волны, увенчанные белой пеной. Собрав последние силы, Томомори снес к чертовой матери часть перил, пусть это и добавило боли. — Разом поблекла листва на деревьях сяра в час успенья - Неотвратимо грядет увядание, сменяя цветенье. Так же недолог был век закосневших во зле и гордыне - Снам быстротечных ночей уподобились многие ныне... Эти стихи любил его брат Сигэмори. Теперь, готовясь встретиться с ним, Томомори понимал, каким страшным пророчеством стали эти лиричные и грустные строки. Где-то за спиной снова послышались выстрелы и топот ног. Отступив назад, Томомори оттолкнулся от пола и бросился вниз, в неласковые объятия волн залива. Когда эти самые волны, белопенные и ледяные, сомкнулись у него над головой, сын Киёмори улыбнулся, наслаждаясь тяжелым и болезненным проникновением морской воды в легкие. Опускаясь на дно, он просто закрыл глаза — мысли, волнение, тревога... Все осталось позади. При нем остались только честь и безысходность. Да пуля, успевшая настигнуть его мгновением раньше прыжка в воду. *** Время не щадит ни славу, ни молодость, ни беспечность. Почти все члены Хэйкэ-гуми были если не убиты, то взяты под стражу и ожидали не менее печальной участи. Гэндзи Ёритомо получил не только желанный даймон, но и обещанное ему за истребление Хэйкэ депутатское кресло... а заодно с ним — и красавицу Ходзё Масако, дочь министра внутренних дел. Брак был по любви. По любви Масако к власти. Монгаку, то есть Иисус Гаутама Нобунага Иэясу, тоже получил своё. Его адепты своими телами купили Гэндзи победу при Симоносэки - и Ёритомо этого не забыл. Отдельным, и самым дорогим, подарком союзника стал десятилетний Рокудай - сын Корэмори. Его уже доставили в пригородный штаб секты, на который с вывески смотрел мужик с красным, непристойнейшей формы носом. Что до юного Ёсицунэ — то он получил все, чего желал, кроме, разве что любви и уважения собственного брата. Он наконец-то стал полноправным вакасю Гэндзи-каи, у него тут же появились товарищи и сторонники, а главное — он сумел вернуть доброе имя своему отцу. И всё же его всё больше и больше одолевали странные мысли, всё чаще он гулял в пригороде, где стоял ныне закрывшийся и приспособленный, по слухам, под нужды какой-то религиозной организации бордель “Курама-тэнгу”. И всё чаще там, в узких проулках, ему мерещился легкий аромат можжевельника и цветов жимолости, всё чаще он слышал шорох длинных старинных одежд и глуховатый смех Хэйке Корэмори...