Когда бриллиант теряет оправу

Гастроли были окончательно и бесповоротно сорваны. Впервые за многолетнюю историю группы. Единственным достижением считалась отбитая у врачей Дрездена Ульрике, которую благополучно довезли до Берлина и сдали на поруки местным эскулапам. Крис слишком хорошо знал домовитую Ули и мог представить, как плохо ей будет одной в чужом городе. Это был единственный способ что-то для неё сделать по старой дружбе. Гольдманн во время транспортировки в себя не приходила. С тех событий прошёл почти месяц. Тоскливый, серый, скучный и никчёмный. Крис предпочёл коротать его в одиночестве в прокуренной студии, чтобы во всём происходящем был хоть какой-то смысл. Когда же не сидел за компьютером, клепая новые песни, предавался нешуточным гулянкам, бросаясь из крайности в крайность и пытаясь заглушить внутренние тревоги и опасения, которые зауныло напоминали, что он должен быть занят другим, а не прозябать без дела. И сейчас, сидя за микшером, Поль старался не думать, что в данный момент, при иных обстоятельствах, во Франкфурте бы гремел концерт его группы. И всё бы шло своим запланированным чередом, а не летело к чертовой матери… – Привет. Тихий бесцветный голос напугал Криса куда больше, чем сам факт присутствия кого-то постороннего в пустой студии. Инстинктивно втянув голову, он резко крутанулся в кресле и увидел перед собой Ульрике. Болезнь оставила на вокалистке отчётливый и жестокий след. Она высосала из Гольдманн весь блеск и живость. Потускневшие огненно-рыжие волосы, ссутуленные плечи, тёмные круги под глазами и нездорово-бледная кожа словно кричали о тяжкой губительной борьбе с недугом, именуемым пневмонией, которая забрала вместе с собой много сил. Наверное, поэтому Ули и не желала принимать посетителей в больнице. Не хотела, чтобы близкие и друзья видели её немощность и неприглядность. Обходилась звонками, сообщающими об её состоянии гораздо больше, чем предпочитала говорить сама Гольдманн, потому что Крис научился не только слушать, но и слышать её. И он знал, что Ули очень много врёт, говоря о благополучном выздоровлении. Ложь крылась в излишней живости голоса – она брала на полтона выше положенного. Один нюанс изобличал всё. Так просто. Нужно было всего лишь знать человека достаточное количество лет. – Всё так плохо, да? – уточнила смущённо Гольдманн. – Ули! – удивлённо воскликнул Крис и принялся разгонять сигаретный дым руками, садясь ровнее. – Нет, просто не ожидал увидеть здесь раньше следующей недели. – Меня отпустили до положенного срока, – тепло улыбнулась Гольдманн, следя, как Поль пытается проветрить помещение подручными средствами. – Тебе, наверное, вредно дышать всякой пакостью, – Крис оставил попытки избавиться от дыма и виновато уставился на неё. – Нет, – покачала головой Ульрике и медленно опустилась в соседнее кресло. – Теперь уже нет. – Пока тебя не было, я довёл до ума пару песен и кое-что сочинил, – похвастался Поль, стараясь порадовать вокалистку. – Время даром не пропало. Кстати, наше выступление в Лейпциге остаётся в силе. Я подумал немного и решил, что пары месяцев на восстановление тебе должно хватить. Ули сидела неподвижно, смотря в монитор, где разноцветными змеями плыли звуковые дорожки, и редко моргая, словно над чем-то размышляя. – А если не успею восстановиться? – вдруг поинтересовалась она и перевела тоскливый взгляд на Криса. Поля вопрос поставил в тупик. Он даже в самых пессимистичных прогнозах не мог представить подобного развития событий. – Успеешь, – упрямо сказал фронтмен, отвернувшись от Гольдманн и с силой клацнув по мышке, показывая, что разговор окончен. – Крис, разве последние события не показали, что нужно иметь запасной вариант, замену? – спокойно спросила Ульрике. – Замену? – Да, – кивнула она. – Дублёршу или, быть может, вторую солистку. – Ули, да кем тебя заменить? – в сердцах бросил Крис, вновь поворачиваясь к собеседнице. – Никто так и не смог к тебе приблизиться! Никто не исполнил партии лучше или хотя бы близко к твоему стилю. Без тебя я не смогу! – Крис, я больна, – тихо созналась Ульрике и опустила глаза. – Без шансов. Поля словно окунули в ледяную воду и оставили в ней погибать, задыхаясь. Он не мог вымолвить ни слова, поражённый до глубины души. Фронтмен наивно полагал, что худшее позади, и осторожно строил новые планы на будущее, бережно храня их в своих мечтах. Однако судьба била резко, без предупреждения и наотмашь, заставляя надежды сыпаться, будто карточный домик, а Криса мысленно выть от тоски. Между Ули и ним стремительно разрасталась широкая пропасть, отделяющая настоящее от будущего. И если здесь и сейчас они были вместе, то дальше им предстояло разделиться и идти порознь – хотят они того или нет. – Чем? – безучастно спросил он. – Не важно. Теперь всё потеряло значение, – с нотками злого отчаяния в голосе ответила Гольдманн, смахивая невидимые пылинки со штанов. – Сколько осталось? – он не хотел уточнять, выдавливая из себя слова через силу. – Врачи дают два-три месяца. В студии воцарилась звенящая тишина. Ульрике всё ещё боялась поднять глаза и посмотреть на Криса, а Крис свои закрыл, чтобы представить, что нет этого помещения, не существовало разговора и не открылось новой пожирающей реальности, с которой необходимо мириться. Поль прекрасно понимал, что теперь всё будет по-другому. – Я уволилась с работы, – сказала Ули негромко. – И что? – рассеянно спросил Крис, открывая глаза. – Отсюда я уходить не хочу, – Ульрике с нежностью погладила пульт и с любовью осмотрела помещение студии, где они вместе с Полем просиживали порой дни и ночи, записывая новые альбомы. – Я не гоню, – протянул потерянно фронтмен. – Знаю, – Гольдманн с грустью посмотрела на Криса. – И я бы больше всего в жизни хотела продолжать всё это: новые альбомы, гастроли и выступления, посиделки после, но время истекло. Я чувствую себя предателем… – Ули… – Позволь мне договорить, – покачала Ульрике головой и накрыла ладонь Криса, лежащую на подлокотнике, своей, – я чувствую себя предателем. Я бросаю родственников, друзей, вас и ничего не могу поделать. Помоги мне избавиться от этого чувства. Скажи, что я нужна тебе в Лейпциге, и я постараюсь дотянуть до выступления. У меня будет стимул, чтобы протянуть чуточку дольше, полагая, что не предаю всех окончательно. – Слишком много, – Поль резко поднялся и подошёл к окну. На улице стояла абсолютно невразумительная погода, полностью отражающая метания самого Криса: солнце то показывалось из-за туч, то снова исчезало, позволяя холодному ветру трепать редкую городскую растительность, увядающую перед близкой зимой, и уже опавшие потускневшие листья. В данных порывах и переменах невозможно было найти доступный ответ – лишь смотреть и гадать, что будет дальше. А она требовала его попросить. Согласившись, он в любом случае будет всё тем же сторонним и безмолвным свидетелем, позволившим себе наблюдать за увяданием человеческой жизни. Она спрашивала слишком много. – И последние дни предпочтёшь провести в суете и суматохе подготовки к концерту? – холодно спросил Крис, зная, какое примет решение, и ненавидя себя. Мучиться придётся не ей, не ему, а им. – Родные сердцу хлопоты, – Гольдманн улыбнулась, форнтмен знал это, даже стоя спиной к ней. – Ты и так нужна в Лейпциге, – прямо сказал Поль и повернулся к Ульрике. – Без тебя будет совсем не то. – Я не подведу, – пообещала спокойно Гольдманн. – Посмотрим, – кивнул Крис и сунул руки в карманы джинсов. – И да... я сочувствую.