Три десятых секунды

And if we are oceans apart You will always be here in my heart And I'll always wait for you

Ну вот и все. Это действительно конец, хоть никто и не вывел ажурные буковки «The end» в финале человеческой цивилизации. Сирена звучала все громче и громче. Ее надрывный вопль проникал внутрь его головы, под черепную коробку, и обматывал его мозг красно-белой лентой, как на радиоактивных объектах или при дорожно-транспортных происшествиях. Через открытую форточку в комнату врывалась какофония звуков. Машины гудели и сигналили, кричали люди, билось где-то стекло и скрежетали ломающиеся человеческие кости. Трэвис встал и закрыл окно. Постоял немного, прижавшись лбом к холодному стеклу, отражавшему огни города. О, Нью-Йорк! Прекрасный, но лживый, как слезы шлюхи. Город, порожденный безумным сексом Бога и Дьявола. Скоро скачущая кривая твоего пульса оборвется, будто тебя никогда и не было. Трэвис подошел к красивому полированному бару и достал бутылку кальвадоса. Подумал несколько мгновений, потирая рукой подбородок. Достал еще одну. И еще. Сел. Расстегнул две верхние пуговицы у рубашки и снял галстук. Выпил. Ему казалось почти забавным, что все закончится вот так. Он никогда всерьез не задумывался о конце света, но если уж выводить теории из песка, то он бы поставил на ядерную катастрофу, новый ледниковый период или, на худой конец, НЛО и единорогов, пораженных бешенством. А оказалось все куда проще. Комета. Какой-то кусок камня, пусть гигантский и пусть не совсем камня, несся сквозь время и пространство, потряхивая хвостом. Трэвис почему-то считал, что комета непременно должна потряхивать своим огненным шлейфом. Она ведь торопится уничтожить все живое и прекрасное, так что она должна там пританцовывать от радости. Уничтожить все живое и прекрасное. Живое и прекрасное. Глицинии в саду его матери. Могилу Бетси. Шотландских вислоухих. Италию. И её. Он отшвырнул рюмку и сделал большой глоток прямо из горла. Хороший кальвадос. Надо уничтожить, пока его не уничтожила комета. Трэвис задумался о том, что происходило сейчас в городе, в стране, в мире. Люди паниковали, кричали, толпились, дрались, умирали уже сейчас. Они были словно обезумевшие животные. Трэвис как-то раз попал на «Discovery» на передачу о бегемотах. Небритый и загорелый ведущий рассказывал, что ленивые, жирные и глупые гиппопотамы могут озвереть в несколько мгновений и превратиться в машину для убийства, а на фоне в это время демонстрировали фото водоемов, из которых торчали только уши и носы. Слабо верилось в «машину-для-убийства». О том, что Земле предстоит протянуть еще несколько часов, а затем в планету врежется превосходящая ее в несколько раз по размерам комета, объявили всего двадцать минут назад. Трэвис, конечно, предполагал, что этой информацией сильные мира сего владели уже давно, но она, очевидно, проходила под грифом строжайшей секретности. Незачем сеять панику, раз уж изменить ничего нельзя. Пускай люди спокойно едят чизкейки, смотрят тупые комедии и распространяют сифилис. Нужно было позволить дожить свой срок спокойно. По крайней мере, Трэвис бы поступил так. Он опустошил уже половину бутылки, когда снова вспомнил о ней. Хотя нет, это не совсем правда. Он всегда о ней помнил, она была фоном ко всем его мыслям, просто слегка затуманенным, полупрозрачным. Иногда, особенно по ночам, она выходила на первый план, и тогда он просто пил и искал какой-нибудь американский аналог Де Валлена. Он по привычке стянул со спинки стула пиджак, несколько секунд смотрел на него, затем отшвырнул в сторону. Никаких условностей. Он взял в обе руки по бутылке и вышел, даже не закрыв дверь. *** Он хорошо знал дорогу к ее дому. Он сотни раз проходил эту дорогу – мысленно, лежа в кровати, сидя в стриптиз-баре, играя на бильярде. Он проходил эту дорогу во всех состояниях: мечтая расцеловать её ноги, раскромсать ее лицо ножом, подарить ей щенка, связать и избить, сварить ей суп. Он проходил эту дорогу, будучи пьяным, с таблеткой экстази под языком, с Green Day в наушниках, с антидепрессантами в кармане. И он проходил эту дорогу, даже будучи в крови Бетси. Трэвис поднялся по лестнице и нажал на звонок. Она не открывала. Он снова нажал и давил на белую кнопку минуты три, прежде чем услышал громыхание замка с той стороны двери. И вот она – будто бы пречистая Богородица в халате из псевдошелка – стоит перед ним. Глаза у нее – как у испуганной лани. Короткие волосы заправлены за уши, тушь размазалась. Длинные пальцы нервно вертят трубку радиотелефона. – Трэвис! – полувсхлипнула-полувзвизгнула она, бросаясь ему на шею, – Как же я рада тебя видеть, хотя и не понимаю, что ты здесь забыл… Бруклин – не для тебя, верно? Ты же у нас большая шишка, и… И, ох, у меня седой волос, видишь? – она приподняла одну прядь у виска. Трэвис впихнул ее в квартиру, не понимая, как ее могут всерьез волновать такие вещи. Он понял бы, если бы захотела прямо сейчас построить бункер, хотя это бы их не спасло. Он принял бы истерику, слезы, панику… Но седой волос? Серьезно? Впрочем, он никогда ее не понимал. Он просто ее любил. Они были знакомы со старшей школы. У нее была дурацкая прическа, у него – ужасный акцент жителя южных штатов и проколотое ухо. Но он просто однажды увидел ее в коридоре в потоке подростков и понял, что это навсегда. Много воды утекло с тех пор. Она два раза была замужем, сменила множество работ, лечилась от анорексии. Он… Он тоже был женат. Селеста была чудесная, добрая и мягкая, хотя и немного дурочка. Зато она подарила ему Бетси, его маленькую принцессу. Это был его солнечный зайчик, его свет. Пока однажды авария не унесла его свет туда, где ему самое место – на небеса. Он до сих пор помнил запах жженой резины и бензина, залившую все на свете кровь жены, дочери и его собственную. Та поездка на машине осталась в его памяти пульсирующим комком боли, не затихающим и не ослабевающим. Он, конечно, научился жить дальше (две попытки покончить с собой не считаются) и сделал головокружительную, как принято говорить, карьеру. Люди восхищались его смелостью. Восхищались тем, с каким упорством он шел на риск и тем, что он всегда выигрывал. А ему просто нечего было терять. – Я просто оказался поблизости и… – Трэвис оборвал сам себя. Через пару часов его разнесет на части неконтролируем космическим объектом, так к чему какие-то уловки?.. Разве он не пришел сюда, чтобы наконец сказать правду? – Я шел к тебе. Ты – мой самый близкий человек в этом чертовом городе, и я бы предпочел бы сдохнуть рядом с тобой. Точнее, он предпочел бы сдохнуть в ней. Она улыбнулась, но как-то отрешенно, словно и не слышала его вовсе. – Что же нам делать, Трэвис? – А что ты предлагаешь? – он пожал плечами, – Вряд ли мы с тобой сможем построить ракету и улететь на ней в другую галактику в поисках лучшей жизни. Как ни прискорбно, но мы обречены. Все мы. Все человечество. И у нас есть только пара часов, чтобы устроить своему миру шикарные проводы. – И что же ты предлагаешь? – ее глаза шарили по его лицу так отчаянно, словно она надеялась, что он шутит. Он со стуком поставил на стол две большие бутылки. – Пить. *** И они пили. Они вспоминали школу, говорили и признавались в том, в чем никогда бы не признались, если бы не комета. И Трэвиса мучало двойственное чувство: он не знал, проклинать ли ему эту злосчастную комету или же благодарить. – Откровение первое. Я сделала аборт, когда мне было двадцать пять. – Погоди… Ты же была замужем за Майком? – Да. В то время – да. – Тогда зачем? Я думал, вы любили друг друга. – Тогда еще одно откровение. Я никогда не любила Майка. Он не смог сдержать изумления: – Тогда зачем вышла за него? Она хрипло расхохоталась, словно героиня старого нуарного фильма. Для полноты образа не хватало только тонкой длинной сигареты в мундштуке. – Потому что я никогда никого не любила. Представь только – мне двадцать с хвостиком, а я до сих пор никого никогда не любила. Встречалась – да, конечно. Но никаких мурашек, никакого душевного оргазма. Вот и Майка я оценила по достоинству. Он хороший был… Думала, вызовет во мне что-то, взбаламутит. А он не смог. Трэвис глотнул кальвадоса: – А аборт? – Не хотела тогда ребенка. Мы не слишком богато жили, хотя деньги вроде были. Но мне хотелось как-то пожить для себя, понимаешь?.. Дура, короче, была. Хотя сейчас думаю, что это и к лучшему. – Почему? – Ну, конец света и все такое… По крайней мере, я этого ребенка сама убила. По крайней мере, он комете не достался. Трэвис отказался от моральной оценки ее высказывания и просто кивнул. Он не знал, как к этому относиться. Отчасти, в ее словах была логика. Извращенная, порожденная хаосом и предчувствием смерти, но все же логика. – Твоя очередь, – она посмотрела на него сквозь стекло бутылки. – Хмм… С какого же самого страшного секрета начать? – он побарабанил пальцами по столу, – Я увеличил член на три сантиметра. Она расхохоталась. – Ты серьезно? – Ага. – Как? – Что как? – Как тебе это удалось? – Капусты много ел. – А я думала, фокус с капустой работает только с сиськами. – Так вот почему у тебя третий размер! – Отвали! – она улыбнулась, – А если серьезно? – Думаешь, в Последний День с Большой Буквы есть смысл врать про размер члена? – Смысл врать про размер члена есть всегда. – Резонно. Они замолчали, потягивая пряный, почти горький алкоголь. С улицы доносились приглушенные крики, звон и стоны. – Трэвис… Я знаю, что ты, возможно, не захочешь об этом говорить, но… Тот день, когда погибли Селеста и Бетси… Я знаю, что вряд ли сейчас что-то можно исправить, но мне очень жаль, что в тот день мы закинулись этими таблетками… Я даже не помню, что это было… – Амфетамин. Это был амфетамин. – Да, точно. Амфетамин. Между ними вновь повисло молчание, но на этот раз его можно было ножом резать. Оно, казалось, замерзло между ними огромным айсбергом. – Я знаю, что это отчасти моя вина. Та авария, – она выдохнула, – Это же я уговорила тебя попробовать. Но кто же знал, что так получится… Я думала, ты уже отошел. – Но я, как показали последующие события, не отошел. – Прости, – она опустила глаза. Трэвису дико было об этом думать, но с трагической смертью дочери он почти испытал облегчение. Нет, он любил ее. И чем старше она становилась, тем сильнее он ее любил. Но… Но двум женщинам словно было слишком тесно в его сердце. И Бетси пришлось уйти. – Сейчас уже ничего не повернешь вспять, не переиграешь. – Да. – Нас расхреначит огромным куском камня, похожим на таблетку амфетамина, кстати, так что, я думаю, мы заплатим сполна. – Вряд ли когда-нибудь будет достаточно. – Я не знаю. – Я тоже. Снова молчание и снова большие, громкие, глухие глотки. Часы тикают даже слишком быстро, отмеривая время, которое осталось акации за окном, уличному коту, фонарному столбу и этим двоим. – Так странно осознавать, что мы скоро умрем, да? Он покачал головой: – Странно осознавать, что мы умрем, что все умрет, что вся Вселенная сожмется до крошечных размеров, а затем расширится так сильно, что поглотит, подомнет под себя все. И еще более странно, что это совсем меня не волнует. Меня волнует только то, что я здесь, что у нас есть лучший в этом угасающем мире кальвадос и что я хочу тебя поцеловать. И он ее поцеловал. И миллионы дорог сошлись, наконец, в одной точке. Тысячи вечеров, когда он хотел это сделать, но не делал, слились в этом моменте. Почему он, сильный, самодостаточный, так много переживший мужчина за столько лет дружбы не смог поцеловать женщину, которую любил больше всего на свете? Потому что она этого не хотела. Он наблюдал за ней, он знал каждую черточку ее характера. Ее заносчивость, ее эгоцентризм, ее упрямство. И он знал, что она не любит его. Когда он рассказывал о своих неудачных романах, она только жалела его, но никогда не тешила надеждами. Но стоило ему приблизиться к ней чуть ближе, чем это допускала ее зона комфорта, в ее глазах проступало отчуждение и страх. Он знал, что мысль о поцелуе с ним вызывает у нее панику и отвращение, хотя и не знал причины. Но вот он здесь. И он целует ее. И его руки скользят по ее телу, шарят жадно, властно, ищуще. Стены резко ушли вверх, когда два тела рухнули на пол, сметая собой бутылки, скатерть, какие-то фрукты. Они целовались, и эти поцелуи были для них живительным источником. Губы у нее были горячие и сухие, будто бы ее лихорадило. Ее и правда лихорадило. Все потеряло вдруг смысл, кроме них самих, кроме этих поцелуев, кроме этих губ. Она влюбилась в него за три десятых секунды. Мир снаружи раскалывался на части, а в ней было еще столько нерастраченной нежности. Это была любовь, порожденная страхом и отчаяньем. Любовь, порожденная осознанием, что она так и умрет, не узнав, каково это, когда тебя разрывает от любви, когда вся твоя кровь состоит из одних лишь эндорфинов. Возможно, если бы завтра все-таки наступило, и она была бы в этом твердо уверенна, он так и остался бы для нее старым приятелем. Но завтра не наступит никогда, у нее было только сегодня, и сегодня она любила его. Он вошел в нее, повторяя «Я люблю тебя. Люблю. Люблю. И всегда любил», и она задыхалась под ним. Ей казалось, что ее грудная клетка раскрылась, распоролась, и оттуда, словно Венера из морской пены, родилась новая Вселенная. Какая разница, что случится с этим миром, когда она только что создала новый. Стекла с оглушительным звоном посыпались на пол. Обжигающий жар ворвался в комнату, превращая их тела в жаркое. Они достигли оргазма. Они горели, и мир горел вместе с ними.