Под песню Lana Del Rey - Burning Desire
Был субботний вечер, хоть на Восточном фронте дни недели уже давно ничего не значили. Но вечер был всё равно субботним, это витало в окислившимся воздухе, августовском, суховейном и жгучем. Дождей не было уже очень давно, и это лишало сил и рано или поздно убивало. К вечеру огонь дневной жары не утих, но притух, стал тлеть, перешёл в другое, довлеющее, змеиное и тягучее состояние. Тридцать градусов по Цельсию прибились смолянистыми сосновыми гвоздями к крышке неба в яркой полосе малиново-оранжевого горизонта, запятнанного клубками алых облаков и пунцового заката. Было душно, всё на свете было в огненной пыли, в светло-красном вечернем тумане, в котором долгожданная роса казалась раскалённым льдом, не приносящим свежести. Сумерки опускались, словно ядовитый иприт, но не здесь, а там, за перелеском, за дорогой, за поворотом. От этой шипящей близости чувство нестабильности и притаившейся опасности грызло сердце. Было тихо, и танки, и самолёты, и гранаты и ружья упали без чувств на местах своего ночлега. Даже артиллерия замолкла, стушевавшись перед громогласными пулемётными трелями обезумевших кузнечиков в пересохшей траве. По утрамбованной до плотности бетона грунтовой дороге Иоахим Пайпер вёл легковую машину, вёл её быстро и аккуратно, хоть руки немного дрожали. Он был один, он был идеально одет в свою полевую военную форму. Она была запылившейся и измявшейся, в полосах копоти и земли, как у настоящего солдата. Эта форма была второй кожей. Второй бронзово загорелой кожей был и тонкий слой маслянистой грязи, облепившей кожу первую и греющий её как растёртый спирт. Эта грязь не мешала. Она превосходно гармонировала с грязью душевной. С тем гнилостным, обугленным и кровавым покровом, который обернул сердце и душу в непроницаемую, причиняющую боль и раздающую защиту броню. Эта броня была печкой. Внутри грязной раскалённой клетки горело адское пламя и с лаем и воем пекло и палило изнутри, отчего становилось всё жарче и жарче. Уже плавились мышцы и гнулись ногти, и кости трескались как перезакалённая и истончившаяся сталь. Нервы рвались перетянутыми над огнём струнами. Рвались со звонкими криками. Приближали отчаяние и даже слёзы... Такие дни бывали редко. В остальные дни Пайпер себя контролировал и был для всех своих солдат улыбчивым и уверенным образцом для подражания и непререкаемым авторитетом, но иногда, вот как сегодня, срывался. Для срыва нужна была весомая причина и сегодня она была. Малыша Эриха Хартманна утром сбили над советской территорией. Эта новость с поразительной живостью облетела всю округу. Хартманн ведь был почти знаменит. Он и его популярная эскадрилья, в которой служили самые лучшие и красивые летчики во всём Третьем Рейхе. Самые самовлюблённые баловни судьбы и самые аристократичные засранцы, считающие войну захватывающей игрой, устроенной ради того, чтобы они могли соревноваться друг с другом по количеству воздушных побед. ...Всё началось с того, что в декабре сорок второго Пайпер едва не спился. Морозы стояли такие, что впору было пропитывать одежду керосином и поджигать её на себе под шинелью и под курткой. На улице согреться можно было только водкой, и к этому охотно прибегали все, кто мог себе это позволить. И тем усерднее прибегали, чем каменнее стоял, не сдвигаясь с места, промёрзший до основания фронт. Среди ужасающе сильного мороза и завалившего всю Украину снега наступление было ни с одной, ни с другой стороны невозможно. Весь мир на зимний период застыл в бесконечной тёмной ночи, изредка прерывающейся вспышкой сонного дня. Свистели метели, бушевали вьюги, небо по ночам сверкало от неправдоподобно ярких звёзд, а ночью накрывалось серебряной белизной и к вечеру обрушивало новую порцию ледяного тяжёлого пуха. Пайпер среди других представителей высшего офицерского состава жался по брошенным избам, много курил и мечтал об отпуске домой. Заняться, кроме карт и чая, было нечем. Конечно, нужно было помогать нервным айзанцгруппам разбираться с вездесущими и не боящимися мороза партизанами, а также следить, чтобы во вверенном батальоне техника была на ходу и солдаты не забывали о том, где находятся. Но для этого нужно было выходить из укутанной берлоги на свирепую улицу. А стоило туда выйти, как холод пробирал до костей, сколько бы слоёв одежды не закрывали эти самые кости. Выход был. Приложиться к стеклянной бутылке и перелить в себя глоток прозрачной жгучей жидкости. Так и спасались. И согревало средь зимы пылающее сердце. Пылающее горло, пылающий желудок, плавящаяся голова. Становилось легче и проще. Становилось лучше, дышалось глубже. Пайпер снова начинал улыбаться. И улыбался всё веселее и беззаботнее до тех пор, пока, оступившись, не заваливался в какой-нибудь сугроб, после чего поднимался и в стремительно темнеющем дне шёл спать. Протрезвев, он всегда просыпался среди ночи, часа в три, когда всё вокруг спало беспробудно и безраздельно, спало как сама русская земля под гнётом снегов. Разбудить хоть кого-нибудь в такой час или разжиться источником света было очень проблематично. Приходилось просто лежать и разглядывать тьму. Можно было ощупью выбраться на улицу. А там в такие часы мороз поразительным образом переставал чувствоваться. И можно было, открыв горло и не надевая шапку, смотреть в чернущее небо, усыпанное горстями звёздной мерцающей пыли. И вспоминать, горестно сокрушаясь, думать о том, как они все дошли до жизни такой. Всё началось в октябре сорок первого. Пайпер помнил, как спас и отпустил того русского пса. Дальнейшие события с русским пилотом связаны не были, но, поскольку спасение русского предваряло их, все они образовывали одну картину. Вот он отпускает русского пленного. Уходит из того чудного леса, чувствуя спиной неотступный и взыскательный, хищный и тяжёлый взгляд светло-серых глаз как у рыси. А на следующий идёт дождь. Русский лётчик тут ни при чём. Но дождь начался на следующий день после его ухода, это идущие друг за другом пункты. Дождь идёт пять недель. Наступление вязнет в превратившихся в канавы дорогах. Всюду грязища и некоторые солдаты из тех, что постарше, с умным бывалым видом вспоминают Первую мировую. Но на Восточном фронте всё-таки другое дело. Да, они вязнут в грязи, но продолжают двигаться и наступают, благо почти не встречают сопротивления. Иногда дождь прекращается, но только для того, чтобы присовокупить к себе влажные снежные комья. По ночам вся эта каша замерзает, а днём тает и чернеет. Так продолжается пять недель, слившихся в один муторный тяжёлый день. Первые потери, первые перебои с доставкой, первые недовольные лица, первые желания бросить всё и сбежать домой. Первые колонны русских пленных, понуро проходящие мимо. Пайпер невольно присматривается к ним, в глупом опасении увидеть в них того русского пилота. Не для этого же он его спасал, чтобы лётчик снова попался? Так продолжается пять недель, к исходу которых ничего не пропитавшегося грязью не остаётся. Все эти пять недель Пайпер не получает писем даже из дома и сам никому не пишет. Просто потому что нет времени и почтальон уже сошёл с ума, разыскивая их. Их батальон идёт впереди бумажных штабов. Их батальон почти не несёт потерь. Но на пятой неделе их техника окончательно вязнет в придорожном болоте. Впереди, насколько хватает глаз, простирается огромная грязная лужа мягкой земли, в которую ноги податливо входят по колено, а то и выше. Ко всеобщему удивлению в этой луже мужественно вязнет несколько танков. После этого их мотопехотный полк наконец догоняет разрешение остановиться и подождать до становления дорог. До становления зимы, которую все ждут с содроганием и французским отчаянием. В один такой одинокий и скучный день — моросило и уже смеркалось — Пайпер, находясь в штабе и получая там очередные инструкции, услышал знакомую фамилию. Радоваться или удивляться у него сил не было. Наплевав на почти полное безразличие, с которым измотанное сердце встретило это сочетание звуков, Пайпер переспросил. Да, Герхард Плайс, гаупштурмфюрер. Его полк стоит под Ростовом-на-Дону и с первым морозом пойдёт в наступление. Оказалось, что Ростов-на-Дону совсем близко. Настолько близко, что усталое сердце всё-таки отыскало в себе силы снова забить крыльями. Но это на карте близко. А на самом деле дотуда несколько суток пути. Пайпер раздумывал бы дольше, но ему было жалко времени. Использовав своё положение, получить увольнительную на неделю он мог. Сложнее было выяснить, хочет ли он поехать разыскивать Герхарда. Спрашивая себя об этом, Пайпер прислушивался к своей короне. Она немного поблёкла и покривилась в этой топкой грязи. От усталости она хотела только лишь лежать на одном месте и стонать, словно больная гриппом. Пайпер поехал. Точно рассчитав свой путь и ничего с собой не взяв. Объяснив свою отлучку в штабе секретным заданием от Гиммлера — ему, испуганно щёлкнув зубами, поверили. А он и ожидать от себя не мог, как оживёт и воспрянет, стоит ему выйти из строя. Стоит освободиться от не очень тяготящих, но обступающих плотным кольцом обязанностей. Стать на несколько дней совершенно ничем не обременённым, стать ни одной живой душе не нужным — вот она, истинная свобода. Которая несёт за собой истинное умиротворение и одинокое и печальное, но самое чистое и душевное счастье из всех. От тебя никто не чего не ждёт, о тебе все забыли, ты один в этом мире среди толпы и твои желания и действия только твои и ничьи больше. Это обидно для гордости, но прекрасно. Именно в этом осознании себя алмазной одиночкой — прекрасно. Но это не было бы и в тысячу раз так прекрасно, если бы Пайпер не знал, что впереди его ждёт встреча с Герхардом. За несколько дней пути это событие из простого и рядового постепенно преобразилось в чуть ли не самую ожидаемую минуту всей жизни. Это случилось ночью, в стучащем поезде. Это стало всем. Иоахим невольно в полудрёме разделил жизнь на до и после того, что случится через пару дней. Всё, что было до — уже произошло и никогда не повторится, а значит, бог с ним. Всё, что после — сокрыто густым туманом военных лет, копотью, грязью, усталостью, горечью, проигранной войной, может быть смертью, может быть ранением, может, попаданием в плен и снова смертью, поздно или рано, но там впереди уже не будет ничего... И только эта встреча с Герхардом не могла быть отнесена ни к отжившему прошлому, ни к серому будущему. Она виделась самоцельным событием, единственным, ради которого прошлое ушло назад, а будущее замерло за поворотом. Эта была короткая жизнь посередине другой жизни. Пайпер с трудом мог поверить, что со времен Греции прошло всего полгода. Всего полгода, но человека, к которому он ехал, Пайпер знал тысячу лет, а любил его с начала времён, когда ещё не пели птицы, не росли деревья и не светили звёзды... Если бы не эта поездка, Пайпер не влюбился бы в него, вернее, в светлое и ускользающее греческое воспоминание о нём так сильно, беспросветно и губительно. Не забыл бы о гордости, о разумности, о собственной выгоде. Но он забыл, всё отверг и ничего не осталось, только тоскливая надежда, которая сожрала бы изнутри, если бы не получала ежеминутных заверений, что встреча непременно состоится... Если бы он не поехал, ничего бы этого не было. Но он поехал и окончательно лишился целостности своего сердца и покоя. И уже на подъезде к заветному городу ему казалось, что если он увидит Герхарда, то тогда уж точно будет на всю последующую жизнь счастлив. Счастлив тихо и внутренне, глубоко в себе, но ничего ему больше будет не нужно. Ничего он никогда у бога не попросит. Только бы увидеть его. Только бы увидеть, пожалуйста... Но оказалось, что двумя днями ранее гаупштурмфюрер Герхард Плайс при наступлении подорвался на мине и потерял обе ноги. Вчера на военно-санитарном поезде его увезли. Но он был плох. Совсем плох, понимаете? Пайпер понимал. И знал, что делать. Сейчас же уехать обратно к себе и долгие годы надеяться и быть уверенным в том, что Герхард выжил и в данный момент сидит укрытый пледом в инвалидном кресле на крыльце своего дома в Ремшайде, попивает виски и читает свежие газеты, на страницах которых не найдётся ни одного грязного пятна. Но Пайпер пошёл другим путём. Это было жестоко, но это было правдой. Правдой, которая заключалась в том, что на полустанке на подъезде к городу Таганрогу Герхард Плайс был в числе тех, кого сгрузили с поезда и торопливо похоронили в братской могиле неподалёку от железнодорожного полотна.***
Пайпер вернулся в свой полк и они все вместе пошли в новое наступление. Храбро воевали всю зиму, всю весну, лето, новую осень и снова зиму. И только в декабре сорок второго, одним глубоким вечером напившись до беспамятства, Пайпер заплакал, прижавшись лбом к заляпанному воском столу. Заплакал, от того что понял, что уже больше года живёт как-то неправильно. Потом он, конечно же, опомнился, сам себе улыбнулся и закурил. А ещё через несколько дней поехал в штаб базирующейся неподалёку пятьдесят второй эскадрильи. По различным делам ездил он туда и раньше, но только в туманный день декабря сорок второго он натолкнулся там на совсем маленького светлоголового и очаровательного мальчишку, который очень много о себе думал и считался местным сыном полка. Звали его Эрих Хартманн, ему было двадцать и он был невыносим. Но он был первым, кого Пайпер захотел так сильно, что снова почувствовал в себе что-то огненное и кровавое. Что-то яркое и живое, как греческие звёзды, тонущие в тёмно-серых глазах как у серны. Среди той скучной зимы Пайпер был бы не прочь влюбиться. Но в Эриха он не влюбился. К Эриху он искусственно развил в себе болезненную и ненормальную зависимость, доходящую до жестокости и злобы. Эриха он ненавидел, Эриху мстил и, каждый раз целуя его, кусал его нежные изорванные губы. И каждый раз делал ему больно, каждый раз царапал, грубо имея на холодном полу, на столе, у стены или просто на каком-нибудь ящике. Иногда Пайперу нравилось думать, что однажды он убьёт Эриха, перегрызя ему его задыхающееся тонкое горло. Может быть, вина Эриха была в том, что он слишком сильно был похож на девочку. Но ещё больше вина его была в том, что он позволял всё это с собой делать и, каждый раз увидев Пайпера, заворожённо шёл к нему, словно кролик к удаву. И тихо-тихо погибал, рвано вздыхая, слабо вскрикивая и дёргаясь. Они мало разговаривали. Когда Эрих пытался, Пайпер резко обрывал его. Когда Эрих обижался, Пайпер говорил ему, что ни к чему его не принуждает и если ему что-то не нравится, то он может убираться к чёрту. Эрих тогда, окончательно затихнув, опускал лицо и иногда касался глаз кончиками пальцев. А Пайпер докуривал сигарету и уходил, на прощанье потрепав Эриха по волосам и иногда, только в особых случаях, безболезненно его поцеловав. Пайпер играл по-крупному и по-крупному блефовал, потому что давно уже понял, что если Эрих и правда откажется от этих отношений, то тогда... Тогда он просто не знал, что тогда. Тогда он Эриха и правда убьёт, потому что любит его безумно, а сам пойдёт под трибунал и будет расстрелян, не важно, всё равно уже эта проклятая война надоела до осточертения. Надоела, но Пайпер держал это глубоко в себе, изливая свою злость и боль только на Эриха, а сам по-прежнему вёл себя идеально и идеально выглядел в своём геройском коконе копоти и льда. Его повышали в звании, ему давали награды, его полк болтался под Харьковом, то отдавая город, то снова отбивая его себе. Эрих Хартманн всегда находился где-то не очень далеко. Иногда добраться до него было трудно, но трудности ничего не значили, потому Пайпер понимал, что если не увидит его дольше положенного времени, то просто сойдёт с ума, не сможет быть больше весёлым и милым, а накинется на кого-нибудь и уничтожит. Потому что внутри всё время клокотал злой огонь. Злая река бурлила, и истоком её, не трудно было догадаться, был неизвестный полустанок на подъезде к Таганрогу, который Пайпер, не утерпев, нашёл в мае сорок второго. Разросшаяся братская могила была отмечена большим крестом и табличкой с именами. Прочитав на этой табличке имя Герхарда, Пайпер уехал оттуда, ещё более злой и потерянный, чем приехал. Всё потому, что Пайпер чувствовал себя жестоко обманутым. Ведь когда он ехал в Ростов-на-Дону в первый раз, он в первый раз по-настоящему влюбился. Влюбился в того, кто в тот самый день, когда его полюбили, умер в бреду на полке санитарного поезда, который с гулом пронёсся мимо поезда, в котором ехал Пайпер. Это почему-то было похоже на предательство, на преступление, на подсудное дело. Но предъявить претензии было совершенно некому. Пайпер чувствовал свою гордость растоптанной, а всё хорошее, что было у него в душе — опозоренным. А потому этого хорошего оставалось всё меньше. Там властвовали злость и грязь, непонятная ревность и горящее желание уничтожить что-то прекрасное, как уничтожили его. Поэтому он уничтожал прекрасное в Эрихе и вместе с тем этим прекрасным очень дорожил. Ведь прекрасное в Эрихе было нерушимо. Грязь отскакивала от него, а о грубости и боли он готов был забыть, как только они прекращались. Такая душевная живучесть восхищала Пайпера. А там, где восхищение, там и любовь. И то, что эта любовь есть, стало очевидным и упало на Иоахима как гром среди ясного неба, когда он услышал, что сегодня утром Малыша Эриха Хартманна сбили над советской территорией. Пайпер не знал, как он прожил бесконечный, ужасно жаркий, мучительный и невыносимый день. В этот день они потеряли несколько танков и сотню человек личного состава. Но для Пайпера эти потери были ничем, по сравнению с тем, что потеряло его упавшее в обморок и только по инерции стучащее сердце. К счастью, в этот день сражение продолжалось, оно требовало присутствия и полного внимания, Пайпер, даже если бы хотел, не смог бы думать об Эрихе. А к вечеру, когда всё успокоилось и затихло так безраздельно, будто никогда и не громыхало, пришло другое известие. Что Эрих Хартманн, вы только посмотрите на этого маленького львёнка с храбрым сердцем, вернулся! Перешёл линию фронта, где его свои же чуть не подстрелили. Но он жив и цел, без единой царапины, и из уст в уста уже передаётся бравурная история о том, как Малыш Хартманн голыми руками расправился с поймавшими его русскими и удрал. Не дослушав эту историю, Пайпер сел не в свою машину и поехал в Угрим, где базировался аэродром. Если Пайпер чувствовал себя преданным, когда умер Герхард, то теперь он чувствовал себя обманутым вдвойне. Он бы никому не позволил так жестоко играть со своим сердцем. Он бы никому не позволил так над собой издеваться... Когда он приехал, ему сразу, даже не спрашивая, сказали, где Эрих. Кое-кто, а может быть и все, об их отношениях догадывались, но тут проблем можно было не опасаться. Один —штурмбаннфюрер СС, а другой — один из самых лучших во всём мире пилотов, и это вам не Греция под боком у рейхсфюрера, это летящий к чёрту Восточный фронт. Пайпер налетел на Эриха как огненный ураган, даже не дав времени какому-то человеку, который до этого говорил с Хартманном, покинуть комнату. Эрих счастливо улыбнулся. Эрих повис у него на шее, весело смеясь и твердя имя «Йохен». Пайпер никогда не обнимал его в ответ. Никогда не улыбался ему, никогда не зарывался пальцами в его светлые волосы и никогда не произносил шёпотом его маленькое имя. А сейчас он всё это сделал и обнял так крепко, что Эрих даже заохал от боли. И Пайпер тут же отпустил его. Будто над ними распустилась омела. Сделать ему больно больше было нельзя. Нельзя и всё тут. - Йохен, представляешь, это так удивительно, я даже не знаю... Я не говорил про это другим, но тебе скажу. Там был русский солдат... - Эрих задохнулся, когда Пайпер уверенно и непререкаемо, но как-то поразительно и непривычно осторожно поднял Хартманна на руки и уложил на продавленный какими-то русскими тяжеловесами диван в углу. Эриху не хватало дыхания, чтобы говорить, обрывочно целоваться и шумно выдыхать в ответ на прикосновения губ к своей шее. Шея у Эриха была солёной, горькой и сладкой, как падевый мёд. Знакомый вкус неповторимой ошибки. - ...Такой большой русский парень, такой... Он хорошо ко мне отнёсся, я ему понравился и он меня отпустил. Он дал мне уйти, а ещё он закрыл меня, когда вокруг рвались бомбы, Йохен... - Пайпер избавил извивающегося ужом Эриха от последней одежды. Хартманн, как всегда смущаясь, закрыл глаза и закусил губы. Пайпер был ему за это благодарен, ведь смотреть ему в его чистые голубые глаза и входить в него, слушая его сдавленные писклявые стоны было невозможно. Ведь это были два разных Эриха. Один — неприкосновенный священный ангел из ледяной крошки, а другой — только ко всему привыкшая костлявая человеческая тушка, склонная царапать Пайперу спину и получать от происходящего удовольствие. Пайпер тоже получал. И поэтому накрывшая его нежность к Эриху схлынула и он снова почувствовал, что хочет стать грубым и злым и начать двигаться резче и сильнее, выбивая из Хартманна крики и своё имя. Потому что Эрих так похож на девочку. Потому что Эрих позволяет этому происходить. Потому что Эриху это нравится. А ещё потому что Герхард, искалеченный и измученный, умер в санитарном поезде. А ещё потому, что с Эрихом такого никогда не случится. Потому что Эрих везучий. Потому что к Эриху грязь не липнет и он остаётся чистым к вечеру долгого трудного дня. За это Пайпер его и любит. И ненавидит тоже за это... - Я готов поклясться, что я этого русского где-то видел... Но ведь это невозможно, да, Йохен? Сначала он не показался мне знакомым, но потом... Уже когда я ушёл от него, на меня так накатила благодарность какая-то, что я, представляешь, чуть обратно не повернул! Это была даже не благодарность, ну... Мне просто... Я вспомнил, что я его где-то встречал и мне до жути захотелось выяснить, где именно. Этого русского парня я точно где-то видел. И не просто видел, а что-то между нами было. Я ума не приложу, как такое возможно, но это так... Разве можно в этом ошибаться? - Эрих сидел рядом с Пайпером и, оперевшись о его грудь, водил кончиками пальцев по его лицу. Подобную возмутительную нежность Иоахим впервые ему позволил и Эрих не преминул этим воспользоваться. Хартманн, должно быть, и сам понимал, что его сегодняшнее приключение даёт ему право делать что угодно, поэтому он без опаски играл с Пайпером, как львёнок с хвостом большого льва. Пайпер курил и смотрел на Эриха. В голубых глазах Хартманна как будто бы и правда что-то изменилось. Будто бог узнал его и отнял немного хитрости. Или ангел-хранитель нашёл среди сотен других и запретил быть подлым. Эрих сонно улыбался, крутил головой и то и дело пытался выхватить сигарету, которую Пайпер, не говоря ни слова, ловко от него уносил. Пайпер тоже улыбался, но совсем печально. Он чувствовал, как внутри сердца снова болит отведенный могиле Герхарда участок. Вслед за Герхардом пришла и та затяжная осень. И то, с чего эта осень началась. - Я в сорок первом тоже отпустил одного попавшегося русского пилота. - Да? А у него были не серые глаза? Он был сильный, ростом с тебя, и лицо у него было такое... Ну. Такое... - Не говори глупостей. Я ничего не помню. - Ладно, - Эрих мягко вздохнул и прилёг рядом. - Знаешь, я поцеловал его, и на секунду мне показалось, что ты — это и есть он.