Stigmatophilia

"Однажды я буду тем, кто ранит тебя больнее всех. " - гвардеец осушил очередной бокал добротного вина, косовато поглядывая на нервного рейнджера. Пальцы его барабанили по грязноватому столу полутемной каморки-таверны в Колдроке, а глаза то и дело бегали по лицу лучшего друга, ища отклик: - Вельскуд, может быть, пойдем? Еще один стакан браги для заливания пожара в сердце, который пробуждал бархатный испуганный голос друга. Капитан гвардейцев поежился от сквозняка, что шел от распахнутой на ночную улицу двери. Еще один, последний. Денег почти не осталось, шутка ли, пропить недельное жалование за один вечер в такой дыре? Брюнет скучающе глянул на держателя таверны, эдакого тучного мужчину, подкидывая ему несколько монет, и молча поднялся с места. Мир покачнулся перед глазами и наклонился на бок. А впрочем, мир тут ни при чем. Крепкое плечо друга как всегда рядом. Герант тяжело вздохнул, взваливая увесистого гвардейца частично на себя и выводя бедолагу на улицу. Ночь, раскинувшая сети на неуемных путешественников, обломала бы зубы об такую пару. Вельскуда мутило. Голос Геранта доносился откуда-то снизу, словно издалека, хотя шел он совсем рядом. Вот его теплая рука аккуратно придерживает темные пряди волос, вот он едва успевает схватить гвардейца за секунду до падения в канаву близ трущеб. Ночь , раскинувшая сети на неуемных путников, могла собой гордиться. Голова страшно гудела, а в горле было чуть более сухо, чем в пустыне. Рука капитана принялась шарить вокруг, наткнувшись на что-то теплое. Слабый свет огарка свечи мягкими движениями обрисовывал облик рейнджера, дремлющего совсем рядом. Грудь его вздымалась редко, дыхание было совсем тихим. Вельскуд присел на кушетке, которая предательски скрипнула под весом военного, однако не разбудила умаявшегося лучшего друга. Тем лучше. Значит, можно не бояться быть пойманным. В который раз уже Герант приводил подвыпившего друга домой не считал уже никто, как никто и не думал оспаривать право Вельскуда спать с ним в одной комнате. В такие дни, когда блондин уматывался за день и вечер, сон его был особенно крепок. Это было любимое время Вельскуда. Их время. Свободное от тяжких мыслей и мудреных разговоров. Время молчаливых эмоций, когда сдержанный нрав уступал управление чувствам. Губы военного скользили по белоснежному запястью спящего напарника с совсем свежим шрамом, язык осторожно блуждал меж стенок рваной кожи, бережно зализывая неровность. Все в Геранте было идеально: от кончиков пальцев до удивительно мягких волос, но шрамы.. Эти записки из прошлого, которые Вельскуд лихорадочно перечитывал, касаясь доступных ран на теле друга, сводили его с ума. Вот крошечный шрам от стрелы, совсем рядом с ключицей. Нужно быть осторожным, чтобы ненароком не оставить следов. Вот на плече небольшое углубление, как вырванный клок, его шершавая поверхность так и манит дотронуться рукой, нежно погладить по границам. Спускаясь ниже, внимательно и придирчиво оглядывая тело Геранта, Вельскуд изредка останавливался, соприкасаясь с очередным произведением военного искусства на бархатистой коже. Изредка, сквозь сон, он слышит свое имя, слетающее с губ усталого рейнджера. Веки подрагивают, намекая на скорое завершение стадии глубокого сна. Раздосадованный Вельскуд тихо вздыхает. Он ведь еще не все успел потрогать! Но времени нет, потому темные пряди перестают щекотать кожу живота спящего друга, а губы сходятся на кончиках пальцев его правой руки. Тут два самых любимых шрама. Его шрамы. Пускай полученные Герантом и случайно, в ходе тренировки на мечах, но все же его. Сквозь пелену, покрывающую томные горящие глаза, Вельскуд улавливает тончайшее движение внутри крошечных ранок на первых фалангах пальцев - движение смерти. Восторг, с которым рыцарь встречает отмирание увядшей старой кожи, сложно описать словами. Еще немного. Совсем чуть-чуть. Герант начинает ворочиться, приходится отпустить его руку и довольствоваться прикосновением к теплым суховатым губам рейнджера. Вельскуд вновь выдыхает лишь спустя мгновение, когда возвращается в горизонтальное положение подле друга. За окном еще темно, огарок свечи почти погас. Тело, распластанное рядом, тонет в полумраке. "Однажды я буду тем, кто ранит тебя больнее всех. " - мысль возвращается на круги своя, подкрепленная остатками истинного смысла фразы: "И рана эта будет самой прекрасной. Моей."