Письмо к матери

Каждый день, будто последний. Держишь за ручку «чемодан срочности», Где уготованы джинсы с футболкой, И спички с солью тихонько припрятаны. Детские вещи, аптечка, памперсы, Пару свечей и комплект постельного, Всё остальное – ненастоящее, Всё остальное – лишь цепь для смертника. Держишь уставших детей за рученьки, Страхом наполненных, недоедающих, Тихо поёшь им колыбельные В месте, куда не проникнет свет. Прячась в подвалах, что тьмой наполнены, Ты при любом непонятном звуке Грудью своих накрываешь детёнышей, Будь им хоть тридцать, хоть пару месяцев. Грустью твои глаза наполнены, страхом, Который нельзя показывать. Дети твои постоянно молятся, Чтоб не ударил в их дом снаряд. В миги затишья шлёшь сообщение, Мол, «Всё хорошо, ты же знаешь, Мы справимся!». Но твоё «справимся» звучит, как «прощай». Болью наполнено каждое слово, Дикой усталостью, страхом за деточек, Тех, что с тобой, и что за границею, Тех, что не сможешь ты грудью прикрыть. Знай же, родимая, глупая, милая, Как больно знать мне, когда нагло врёшь. Знаю – во благо, но ложь во спасение Станет ненужной, когда тебя нет. И каждый день последнею весточкой, Которая вынудит биться в истерике: «Не знаю, умрём ли мы или же выживем. Помни лишь то, что тебя я люблю». И с диким воплем рвутся простыни, Пинаются тумбочки, летят телевизоры, В бессильной злобе лежу в осколках вся, Кляня идиотов, войну затеявших. И каждый миг проверяю почту я, Надеясь увидеть тебя хоть на чуточку, Чтоб убедиться, что вы там живы все, И что война наконец-то кончится. Да, я сбежала. Позорно, выгодно, Кучу причин в оправданье придумала, Но это предательство не окупается Даже морями пролитых слёз. Ты на одной земле, я – на инаковой, Вместе мы – целое, порознь – всякое. Я обязательно приеду, родная. Я буду дома. Я обещаю.