Dos tentaciones

– Кажется, последний ящик! Динки вытер пот со лба и отошёл подальше от сияющего Стенли Руиса, который выглядел так, будто переносил не оружие, а игрушки на Рождественскую ёлку. Спина немного ныла, а руки дрожали от перенапряжения, но жаловаться не хотелось. Всё-таки было в этой подготовке убежища стрелкам что-то от меча, разрубающего Гордиев узел. Иногда думая о запутанности судеб в неизвестной ему игре, Динки ощущал непривычную тяжесть, заставляющую принимать решение с десятью оглядками на причины и следствия. Это утомляло, и хотелось уже поскорее вырваться из узла, пусть даже болезненно, с кровью. Лёгкость решения требовала своих жертв, и Динки всё же был готов их принести. Всё же... Несмотря на то, что... – Эти стрелки ведь будут убивать всех? – необычно резко, даже для себя, спросил Динки своих спутников. – Нас не убьют, – спокойно ответил Тэд. – Я позабочусь, чтобы невинных не тронули. – Невинных? – зло уточнил Динки. – Никто из нас не такой. Если они созданы для убийства, почему бы им не убить и нас тоже? Нас, с таким упоением разрушающих снова и снова. Даже зная, что мы делаем, мы не можем остановиться. Почему... Слова застряли на подходе к выговору. Почему мы должны отличаться от других желающих падения Тёмной Башни? Почему мы так слабы перед собственными слабостями? Почему нельзя обойтись без смертей? Миллионы «почему», тяжёлых, как валуны, падающие в безмятежную водную гладь. Они могут давно затонуть, но круги-воспоминания будут расходиться ещё очень долго. Было бы средство окончательно отвернуться от собственной памяти, возможно, он бы даже воспользовался им – без оглядки на мерзкое ощущение непростительной измены самому себе. – Потому что властвовать и быть нужным – два самых больших искушения любого человека. Прошедшие испытание властью, увязают в желании быть нужным. Очень трудно отказаться от этого, а мы как раз и чувствуем себя нужными, важными, востребованными. – Тэд говорил, смотря на Динки без осуждения, даже почему-то с ощутимым одобрением, от чего ему неожиданно отлегло от сердца. Динки мог вынести неодобрение Тэда, но это оказалось бы тяжелее, чем думалось поначалу. – Стрелки не убивают невинных, – укоризненно глядя на Динки, заметил Стенли – чистая душа ребёнка в теле взрослого, побитого жизнью, мужчины с лицом слабоумного. Динки только фыркнул, помня, что Стенли вообще странно преданно относился к стрелкам, считая их чем-то вроде никогда не ошибающегося орудия вселенской справедливости. Возможно, в этом было что-то личное. Прошлое их друга-телепорта во многом было покрыто мраком тайны, но лезть в душу друг другу никто из них не собирался, зная цену естественно раскрывающемуся собеседнику – добровольным признаниям, за которыми стоит заслуженное доверие. Ощущать себя человеком, заслужившим такое доверие, очень лестно. Тоже большое искушение? Когда они снова брались за руки для переноса назад, в Алгул Сьенто, Динки тихо спросил Тэда, не злится ли тот. – На что мне злиться? – удивился Тэд. – На то, что ты повзрослел? Он внимательно посмотрел в глаза Динки, словно выискивал неведомые признаки необратимых изменений. И хотя снова в его взгляде было удовлетворённое принятие происходящего, внезапно Динки испугался, что Тэд заметит, насколько он повзрослел, и отвёл взгляд. *** Несколько дней назад Динки одолевало странное желание смены сезонов. В комфортно тёплом и ровном климате «Синих Небес», под серой отравленной пеленой не могло быть ничего естественного. Но это естественное сейчас было необходимо Динки. Он чувствовал, что в нём зреет и набухает, подобно весенней почке, сила, не имеющая названия. Для того, чтобы она распустилась, требовалась какое-то завершение и одновременно также начало, имеющее отношение к здоровой природе. Казалось, стоит закрыть глаза, и он услышит тишину падающего снега или учует запах сырой, влажной земли. Привычная раздражительность Динки сменилась молчаливостью, и он подолгу пропадал в местах, где не любил бывать раньше. Сидя в темноте возле баскетбольной площадки, где ещё утром играли, шутливо переругиваясь, тахины и челы, он чувствовал себя незавершённым, бессильным и нелепым. Взрослые в таких случаях напивались. В таверне к желанию Динки отнеслись с пониманием, но без излишнего восторга. В конце-концов Разрушителям позволено делать всё, что они захотят и если действия не носят откровенно криминальный характер, то пусть этот подросток помучается со своим первым похмельем сам. Динки не ожидал, что его так развезёт от пары стаканов пива, но в голове шумело и уши будто бы заложило ватой. Он боялся встать, так как не был уверен, что ноги вообще способны его держать, поэтому выбрал единственно правильный выход – ожидание. Таверна постепенно пустела, скоро Динки остался один. Спустя некоторое время неприятные ощущения прошли, на смену дезориентации пришла лёгкость и желание сделать что-либо из того, что его мать именовала «ублюдочной акселерацией». Поблекший было образ другой, прошлой, жизни развернулся перед глазами во всех нежелательных подробностях. Мать Динки не могла смириться с его недетскими подозрительностью, осторожностью, недоверием. Конечно же, дети не становятся маленькими взрослыми от хорошей жизни, но ей хотелось видеть мир вокруг себя, населённый как раз наоборот – большими детьми. Она не любила видеть реальность в ракурсах жестокости или абсурда, и её гораздо больше утешало бы зрелище сына, ведущего себя, как герои телерекламы, которые бежали вприпрыжку по солнечной лужайке навстречу беззаботным дням. И даже если их положение было далеко от карамельно-счастливого, сын обязан был видеть его именно таким и вести себя соответствующе. Её раздражали разговоры о сексе, деньгах и нюансах человеческих отношений. Раннее взросление следовало запретить, чтобы миссис Эрншоу не волновалась по таким пустякам как адекватная реакция на реальную жизнь. Динки обернулся, услышав за спиной вздох Мамзель Гретхен – тахина с головой сороки. Такое странное прозвище приклеилось к ней, как обозначение стремления к порядку и неподдельной заботливости. У многих челов она вызывала ассоциацию с ответственной гувернанткой, понимающей тебя подчас лучше настоящих родителей. Возможно, Джейку Чеймберзу она бы необъяснимым образом напомнила Грету Шоу. Её редко видели отдыхающей или слоняющейся без дела, так что поздний визит в таверну не выглядел необычно. – Почему мальчики думают, что напившись, выглядят мужчинами? – риторически спросила она, особо не надеясь на ответ. Возможно, Мамзель Гретхен увидела ожесточившееся от воспоминаний выражение его лица и поэтому склонилась к высказанной мысли. Он не чувствовал, что она сердита или недовольна. Она, скорее всего, даже помогла бы ему добраться до комнаты с тем снисходительным сочувствием, которое подчас испытывают при алкогольной солидарности. Динки встал, намереваясь сохранить достоинство и с радостью обнаружил, что ноги снова обрели послушность. Он посмотрел на Мамзель Гретхен, думая ответить, что её помощь не требуется. Но почему-то не мог оторвать взгляда от ладной фигуры тахина под коричневым платьем, которое всегда выглядело самым что ни на есть практичным образом, поэтому вряд ли кому-то приходило в голову испытывать желание к находящейся под этим платьем женщине. Динки подумалось, что за исключением головы, Мамзель Гретхен действительно женщина. А то, что она тахин, разве что придаёт ситуации дополнительную пикантность. Вряд ли он бы сделал это без влияния алкоголя, но сейчас он подошёл и неожиданно уверенным движением положил руки на талию тахина. Он стоял так близко, что даже ощущал тепло живого тела. – Я хочу быть мужчиной не потому, что напился. – ответил Динки ночной гостье. Голос прозвучал низко и тягуче, что удивило его. Мамзель Гретхен молча смотрела на Динки, её чёрные птичьи глаза заблестели больше обычного. Казалось, ситуация ударила в голову и ей, теперь только осталось принять банальное решение по типу «к тебе или ко мне?». Но возможно, это была просто его пьяная самонадеянность. – Хорошо, – мягко сказала она, – пойдём. Сердце Динки забилось быстрее от предвкушения того, что должно было произойти. Он чувствовал себя, как неофит перед посвящением и, погрузившись в переживания одновременно надежды и страха, позволил повести себя в комнату, дорогу в которую запомнил очень смутно. Рука Мамзель Гретхен в его руке, казалось немного дрожала. Сжав её сильнее, Динки почувствовал частое биение пульса. Удивившись, что тахин тоже волнуется, Динки испытал неосознанное, но сильное желание утешения, покровительства. «Сейчас я нужен ей, так же, как и она нужна мне», – подумал он, и эта мысль странным образом и успокоила его, и усилила его желание. В джинсах стало тесно, дыхание сбилось. Уже на месте Мамзель Гретхен зажгла две небольшие настольные лампы, наполнившие помещение красновато-оранжевым светом, и поспешно разделась. Когда она складывала платье, не изменяя своей вечной аккуратности, Динки теперь точно понял, что она дрожит мелкой дрожью. Была ли то дрожь страха или желания, ему было трудно сказать. Тахин грациозно легла на кровать и плавно развела ноги, маленькое помещение наполнилось запахом самки. У Динки пересохло во рту, он не мог оторвать глаз от круглой тяжёлой груди с торчащими вверх сосками, от лобка, покрытого тёмной порослью, от мелких капелек пота под ходившими ходуном рёбрами и от влажно блестящих половых губ между напряжённых бёдер. Она давно была возбуждена, она хотела его. Сердце Динки теперь билось и в груди, и внизу живота, и почему-то в самой этой комнате. Стены будто бы сжимались и расширялись в такт грохочущей в ушах крови. Он подошёл к кровати и, не зная, что делать, замер, вслушиваясь в три разных пульса и растворяясь в них. – Ты передумал? – голосом, гораздо больше обычного похожим на хриплый клёкот, спросила его Мамзель Гретхен. В спокойном состоянии она говорила чётче других тахинов, несмотря на то, что правильная артикуляция при наличии головы птицы была наверное гораздо сложнее, чем со звериной головой. Динки подумалось, что сейчас прозвище совершенно не подходит лежащей перед ним (Женщине? Зверю? Богине?) – Нет, не передумал. – ответил он, сдирая с себя водолазку и принимаясь расстёгивать ширинку. Руки не слушались - и молнию заело. Динки чертыхнулся, пытаясь выпутаться из одежды. Тахин издала нетерпеливый звук и встала так стремительно, что на миг Динки снова охватил страх, который отхлынул, когда её руки проворно и ловко сняли с него штаны вместе с трусами и, пренебрегая аккуратностью, отбросили их прочь. Она увлекла уже полностью обнажённого Динки за собой, и он безо всякой грации повалился на кровать, успев подставить руки, чтобы не распластаться на партнёрше, которая развела ноги ещё шире, так что Динки оказался как раз между ними. Чего-то не хватало. – Скажи мне своё имя, – требовательно прошептал Динки. Отчего-то этот факт казался ему важным. Как разрешение посетить незнакомую территорию. Из клюва тахина вырвалось что-то вроде «Пхетет», произнесённое интонацией, прозвучавшей торжественно и чуждо. Динки вспомнил о древнеегипетских звероголовых богах и его захлестнули странно яркие ассоциации с голосами в темноте бесчисленных подземных коридоров и с вереницами таинственных существ. Закономерный вопрос о возрасте замер на губах, поскольку отзываясь на протяжный стон, полный эротической муки, Динки направил свой почти одеревеневший член во влажное пульсирующее отверстие и проскользнул в тесноту и жар. Когда тахин подалась ему навстречу, оставшийся в лёгких воздух вырвался одним пыхтящим выдохом, и он готов был взорваться сию же секунду... Пхетет расстроенно зашипела и замерла. – Пожалуйста, продержись хотя бы пару минут! – умоляюще сказала она. – Пожалуйста! Динки почувствовал, что завершить всё слишком быстро было бы довольно подло с его стороны. Она вела себя так, будто у неё давно никого не было. Или очень давно. Опять некстати всплыл вопрос о возрасте. «Дамам не задают такие вопросы!» – хихикнул ехидный голосок, выпрыгнувший из его мыслей как чёрт из табакерки. Динки с большим трудом тоже замер и постарался переключить внимание на обстановку в комнате. Ему удалось сделать глубокий вдох и выдох. Немного успокоившись, он наклонился вперёд и опёрся руками возле её головы. Смещение снова вызвало прилив желания, но он уже мог его худо-бедно контролировать. – Я в порядке. – сказал он очень тихо. Пхетет прикрыла глаза и начала двигаться, явно сдерживаясь и не позволяя себе более быстрый ритм. Он поймал его не сразу, но приноровившись, быстро смог привыкнуть к нему и захотеть большего. Он ускорился, чем вызвал у Пхетет удовлетворённый вздох. Убедившись, что Динки не собирается менять ритм, она начала ласкать свою грудь, живот, иногда гладя спину и бока тяжело дышащего Динки. Движения её кистей были непринуждённо красивы и напоминали текучую воду. Чёрные глаза разгорались неуловимым внутренним светом, странно сочетая в своём выражении умиротворение и триумф. Динки не удивлялся, что нечитаемые глаза тахина сейчас выглядели как открытая книга. Пхетет полностью обнажилась перед ним. Динки потерял счёт движениям своего танца-посвящения. Внутрь-наружу, вверх-вниз, тик-так... В этой комнате не действовали законы времени, но ему казалось, что каждый его толчок резонирует со стрелкой на невидимом циферблате, что их несдерживаемое удовольствие запускает какой-то громадный часовой механизм и пробуждает ото сна круговорот сезонов. Казалось, что за окном тихо перешёптывались осенние листья. Он почти чувствовал запах сырой земли и раскалённого песка. «Песок – это её», – подумал он. – «Её Египет». Динки стал переносить вес на одну руку, запустив другую в перья на голове Пхетет. В стремлении доставить ещё больше удовольствия он понял, что больше всего партнёрше нравятся ласки затылка и той области, где у людей находились уши. Динки любовался игрой света на чёрно-белых перьях, в которой птичья голова выглядела нечеловечески прекрасной и величественной. Своё восхищение он передавал через нежность прикосновений, через страстность поцелуев её шеи и ключицы, а иногда и блуждающих по их телам рук. Пхетет тихо стрекотала и тёрлась о его ладонь, подставлялась под его губы, временами произнося что-то на неведомом языке. В происходящем не было никакой «ублюдочной акселерации», а было что-то вечное, простое и прекрасное, что-то первозданное и не знающее законов, запретов и отличий. Хотя внутри неё было гладко, Динки представлялось, что он прокладывает путь по карте незнакомой местности, что его член с каждым толчком заполняет собой каждую впадинку и покрывает каждый выступ, подобно воде, скатывающейся с гор. Это ощущение пьянило его не хуже алкоголя. Сейчас он властвовал над ней и одновременно он был ей нужен. Красноватое освещение сгустилось в его глазах как плотная дымка. Динки почувствовал, что скоро кончит. Судя по судорожным толчкам и хриплым вскрикам, его партнёрша тоже была уже на грани. Он задвигался глубоко и резко, почти сразу после этого Пхетет выгнулась над кроватью и насадилась на Динки до конца, задрожав и издав странный тонкий звук вроде «кьяяррр». Её внутренние мышцы сжали Динки так тесно, что он выплеснулся, хрипя и содрогаясь. Красная дымка заполнила всё пространство перед глазами. Но в этой дымке не было детской чистоты и безобидности, которая была в леденцовых стенах домика Шими Руиса. (Шими? Стенли! Стенли Руиса. Почему всплыло это имя?) Она подавляла своей мощью, оглушала, заставляла неметь перед непостижимым. Красная дымка оформилась в бескрайнее пространство цветов. Шуршание невидимых осенних листьев превратилось в хор, пение огромного поля роз, посреди которого высилась Тёмная Башня – ось, которая держит миры, не давая им распасться. Динки привиделись все, кого он когда-либо знал и кого ему ещё предстояло узнать, спешащие на зов Башни и исчезающие в её стенах. Разрушители были связаны с Тёмной Башней такими же крепкими узами, как и стрелки, а у её подножия все жизни имели одинаковую цену. Или одинаковую ценность. Окно на вершине светилось рубиновым светом, отражая в себе амарантовый закат, алое поле роз, багряное одеяние бесноватого и бессильного узника Башни. Кровь от крови миров... – Мы все жертвуем тебе свои жизни и души, а что же ты даёшь нам взамен? – спросил Динки не голосом, но сердцем. – Что ты даёшь нам, забывшим самих себя? – Что-то, что выше законов, запретов и отличий. – Прозвучавший в ответ тихий голос Динки приписал собственным недавним мыслям и решил, что видение было вызвано ничем иным, как его разыгравшимся воображением. Так было легче считать и он остановился на этой версии. Красная дымка отпустила его. Динки свалился на кровать, стараясь отдышаться и слушая рядом такое же тяжёлое дыхание Пхетет. Возникшая близость растворялась в воздухе, уходила вместе с лихорадочным жаром, сменяясь успокоившимся дыханием и расслабившимся телом. Пхетет спокойно оделась и снова стала Мамзель Гретхен, Динки застёгивался уже не дрожавшими руками. Надо было расходиться, но они всё медлили. Повисла неловкая пауза. – Ээ... Надеюсь, я был не самым ужасным любовником в мире. – попытался разрядить обстановку Динки. – Ты был... неожиданный. – последовал уклончивый ответ. – Ты заставил звучать моё имя, а не прозвище. И я благодарна за это, – подытожила она после очередной долгой паузы. Уже у двери Динки неожиданно пронзила мысль, очевидность которой он никак не заметил раньше. – А что, если ты... «Забеременеешь» – хотел сказать он, но замолчал в поисках подходящей характеристики процесса, которая не звучала бы столь прямо. Его попытки выглядеть тактичным не удались. – Я не забеременею. – ответила тахин деревянным голосом. – У таких, как мы, есть свой срок на то, чтобы иметь к этому возможность и он давно прошёл. – У людей мутанты тоже бесплодны, – она попыталась отшутиться, но Динки явно расслышал горечь этих слов. И понял, что теперь уже никогда не спросит её о возрасте. Он подошёл к опустившей голову женщине с головой сороки – своей зверобогине, своей любовнице – и положил ей руку на плечо. – Прости. Мне очень жаль. – искренне сказал Динки. Тахин благодарно сжала его кисть, и её глаза потеплели. – Я верю, – тихо сказала она. – Спасибо. Динки больше не ждал смены сезонов. Завершение и одновременно начало произошли в нём самом. И хотя он не хотел смерти всех тахинов от руки стрелков, иногда он думал, что смерть – это тоже завершение и одновременно начало. После прожитых тысячелетий смерть должна быть подобна сну после долгого дня. По крайней мере его эта мысль утешала. *** Сюзанна оборвала жизнь ещё одного жителя Алгул Сьенто. В этот раз это оказалась женщина с головой сороки. Она пыталась бежать, издавая панический клёкот, одновременно таща на себе раненного кан-тои. Когда сорокоголовая женщина упала с простреленной грудью, кан-тои не подавал признаков жизни, но на всякий случай стоило застрелить и его, что и было сделано. Женщина? Тахин, не-человек, уродливое существо, оставшееся от жестокого прима. Сюзанна отогнала неожиданно мучительные мысли о виновных и невинных. Здесь нет невинных. Здесь все знали, что происходит и не собирались останавливать разрушение миров. Она прицелилась снова. Должна быть справедливость. Что может быть выше её законов? До смерти её мужа оставалось не более получаса. Но сейчас, конечно же, никто не мог этого знать. 12.11.2014