Англия, 1999 год
Темнота. Кромешная темнота, как раздавленные и перемолотые пауки, однородной угольно-черной массы — вот, что я увидел, открыв глаза. Чувство страха... хотя, скорее паническая атака, сковавшая руки и ноги по швам, подвергла атрофии все мои чувства и эмоции, оставив лишь мизерный проблеск надежды. Надежды на то, что я все еще жив. Тишина. Оглушающая тишина, из-за которой барабанные перепонки начинали лопаться, обволакивала меня, подобно заботливой матери, ослепленной любовью к ребенку, обнимала за плечи и давила на грудь, чтобы потопить мою маленькую вселенную в изнанке ада. И вышить из органов чувств паутину — нитями, погрязшими в саже. Сырость. Пробирающая до костей сырость, смешиваясь с витающим в воздухе тухлым, прогорклым запахом, окутывала меня холодом, заползая под одежду, выуживая наружу все остатки тепла моего тела, которые, разлетевшись по сырым частицам, пропитывались черными ледышками и забивались в окоченевшие легкие. Подо мной находился промозглый камень, который ветром раздувал синий холод, превращая мои почки в куцые кусочки льда. Будучи напрочь обездвиженным из-за колкой темноты — без какого-либо просвета, — я начал задыхаться, не имея и доли представления о том, где нахожусь: в узком ли, в просторном ли помещении — не важно; клаустрофобия все равно сдавливала ребра. Казалось, что надо мной покоятся могильные плиты, рядком выложенные над моим хрупким телом. Чернота, застилающая глаза, пробиралась в каждую частичку организма, заполняя собой; даже кожей я чувствовал, как всепоглощающая тьма зазывает мою душу за собой, гладит своими массивными руками мои волосы и пытается затолкать в болотную пучину. Разъяренная вулканическая лава, извергшись, заслоняла все пространство, пожирая каждую клеточку, каждую ниточку, каждую крупицу меня, — обессиленного и потерянного в межпространственной дыре. Постепенно мышцы чуть расслабились — и я смог поймать глоток воздуха, раздувая ноздри что было мочи. Попытки закричать увенчались провалом: рот мой оказался заклеенным крепким скотчем, хлестко скрепляющим губы и причиняющим болезненное ощущение зубам, наезжающим друг на друга. Тогда-то я и понял, что не сплю; сознание пробуждалось, пророча гибель в безызвестности. Внутри все сжималось, сокращалось и горело. Горело так, словно тысячи нашпигованных огненными шарами кактусов насильно затолкали мне в глотку, пропустив по специальной трубке в пищевод, — чтобы начисто разъело желудок и скрутило кишки. Мычания, издаваемые мною, тревожили густоту мрачной тишины. Подобно жертве браконьеров, попавшей в капкан, я стал шевелиться и брыкаться, но каждое мое движение отдавалось едкой болью, иглами морского ежа вонзающейся в виски, артерии, прожилки и вены. После третьего, (тщетного), брыкания я всхлипнул, как ужаленный роем пчел щенок, приняв к сведению факт, говорящий о том, что я больше не могу использовать собственные конечности для выживания. Скрежещущий по камню звук пронзил слух, обостряя леденящий душу ужас. Мои руки и ноги были связаны; не веревкой, — цепями. Из глаз ручьем хлынули слезы, промывая уже засохшие следы на щеках и скулах. Такого страха я не испытывал никогда в жизни. Даже когда тайком, не говоря родителям, зарываясь под одеяло, смотрел ужастики. Даже когда мне снился клоун-убийца, пытающийся вонзить нож мне в горло. Даже когда я разбил губу, грохнувшись с качелей. Никогда мне не было так страшно. В мыслях проносилось то, что произошло; всплывало на поверхность то, что по-хорошему надо было забыть. Обрывками, оборванными кусками мысленных снимков памяти, точечными образами. …Вот я играю с друзьями в футбол, недалеко от школы. …Вот мяч отлетает в сторону, — и я спешу за ним, звонко смеясь. …Вот я нагибаюсь, чтобы поднять мяч, и вижу тень, образовавшуюся на траве. …Глухой удар; мяч выпадает из рук. А дальше наступила пустота. Загробная. Лишь сердце отбивало бешеный ритм, готовясь к прыжку в бездну. Изредка мелькающий свет перед глазами, и серое небо, достающее до верхушек изумрудных листьев деревьев — вот, что я запомнил; сильно трясло все тело, будто везли меня по кочкам и оврагам. И небо, оно жалобно скулило, каплями дождя оплакивая меня. Мужские голоса возникали эхом с разных сторон, как растрескивающиеся по слогам и ударениям слова. Будто искусственно синтезированные. Отчего я и не соображал, сколько человек находится где-то рядом со мной — один, двое, трое?.. И вновь настигла меня мертвая тишина. Точно поместили в могилу — и ушли. Вот и все, что привиделось мне, пока я, парализованный, покоился в затхлом пространстве, озябнув от холода, скрючившись на каменном покрытии. Желание закричать, но прежде прогрызть скотч, перестало зашкаливать до высшей отметки по Фаренгейту, оставшись колебаться в спертом воздухе изгибами стенаний, образуя собой звуковые волны, диффузией проникающие из глотки в легкие. Меня бы никто не услышал. Ни мама, ни папа, ни стражи порядка, ни даже Иисус. В тот момент, казавшийся вечностью, сокрытой под слоем замерзших вод Ледникового периода, я напрочь позабыл о том, что являю собой всего лишь подростка, попавшего в совершенно чуждый мне мир. Я размышлял как находящийся на волоске от смерти слабак, ставший таковым в силу обстоятельств. Вся жизнь, столь короткая и беспечная, пронеслась перед глазами — ведь страх не давал поразмыслить о том, что же будет дальше; будущему не суждено было сбыться. Прикованный к полу, обмотанный как падшая гниль цепями, я отказывался верить в происходящее, желая реальность принять за кошмарный сон. Ждал, что вот-вот наступит рассвет, темнота рассеется, и добродушный голос мамы окликнет меня ради утреннего чая с молоком и овсянки. Только вместо пряного аромата, обитающего обычно в нашем доме, в ноздри забивался далеко не сладострастный вкус… По-прежнему задыхаясь, я предпринял попытку замолчать, не издавая ни мычаний, ни жалкого подобия нытья; для того чтобы прислушаться. Где-то сбоку от меня, отбиваясь рваным эхом, стекали частые капли. Капли чего — можно было лишь догадываться, надеясь, что это просто-напросто вода. Только-только мои рыдания вконец осели на дне легких, как вдруг я вновь услышал посторонний звук, помимо дроби капель. Скулеж. Чей-то еле улавливаемый, робкий плач раздавался поодаль от меня. И… …щелчок. Едва ли я что сообразил, — как в ту же секунду, явившись на смену темноте посредством щелчка выключателя, помещение залил свет. Черноту вмиг разрезали бледно-лимонные блики галогенных ламп. Зрачки сузились донельзя; я зажмурился от боли, попытавшись сдержать за зубами вопль, испещренный ядовитыми мученическими шипами. Силы покидали тело медленно, стирая остатки жизни, как если бы рядом со мной находился сосуд, куда по пластмассовым трубкам стекали бы запасы кровяной гущи. По помещению стал кто-то расхаживать, громко топая. Либо это уже мой слух, выточенный, обыгрывал излучение звуковых волн с новой силой громкости. Не успел я подумать о том, кому могли принадлежать шаги, как они тотчас же стихли. Некто остановился, исследуя обстановку, видимо.«Ну же, малыш, не бойся, я не обижу»
Голос, достаточно громкий и грубый, с притворной жалобностью повис под гулом жужжащих ламп. Но обращался он не ко мне. И моя правда оказалась верной: через силу распахнув глаза, я заморгал, после сощуриваясь и привыкая к острому освещению — и сквозь пелену заволокшего сетчатку свечения, пыльцой застилающего глазные яблоки, смог разглядеть черную фигуру, склонившуюся над мальчиком, — таким же, как я, заключенным в ржавые цепи. Кислорода не хватало; ощущение создавалось, точно трахея была забита песком, а легкие сжались, готовые взорваться силой ядерного гриба, отталкивая воздушные капли и минералы как чужеродные тельца, бактерии. Запредельное желание согнуться в три погибели таранило разум, только вот в тот же клубок я свернуться не имел возможности, будучи прикованным, почти намертво. Зрение вскоре стало слушаться меня, проникая в озаренную приторным светом реальность, и теперь передо мною отчетливо раскрывалась дверь в мракобесную картину, внутри которой я оказался. Прежде нечеткие очертания и расплывчатые пятна воссоединялись тонкими линиями на сетчатке глаза, образуя собой цельное полотно. Вернувшаяся способность различать рисовавшуюся вокруг обстановку лишь усугубило мое положение — уж лучше бы ослепнуть и жить с выколотыми глазами, нежели видеть то, где не по своей воле я пребывал. Огромный подвал — именно таким, исполинских размеров, он мне казался, ведь страх при помощи воображения рисовал детали гораздо страшнее, чем они были на самом деле — хоронил за своими бетонными стенами несколько штук клеток, походящих на собачьи будки, а также не скупился и на свисающие с потолка цепи и заржавелые крюки. На одной из отсыревших стен виднелись кровавые следы, явно размазанные человеческими ладонями, как кровоподтеки на невинно-белом холстяном теле. В углу я заприметил ведро и раковину с неисправным краном, назойливо долдонящим «кап-кап-кап», рядом — лужи бордовых и мутных жидкостей, давно впитавшихся в бетонный пол; оттого и запашок стоял несусветный. Аммиак, нафталин, плесень и горечь, эти ароматические ингредиенты едва ощутимой волной ветра перекатывались от одной части подвала к другой. И так по кругу, по ломаному бесконечному кругу. Как выяснилось, будучи скрепленными меж собой цепями, от моих рук и ног, вплетаясь в кольца ржавых браслетов, отходили гремучие металлические тросы и лески, подвешенные к одному из крюков на потолке. Рот и щеки жутко чесались под давлением тугого скотча, но слез, как ни странно, уже ни капли не скатывалось по скулам. Время приняло обратный ход — песочные часы, отсчитывающие скоротечно испаряющиеся минуты вошли в ход игры. На какой-то момент чувство страха и вовсе покинуло меня; а разум вновь взялся за старое, принявшись весь ужас происходящего списывать на разыгравшееся во сне воображение. Там, где над незнакомым мне мальчишкой склонился мужчина, чуть выступая вперед из-за бетонной балки, виднелась дверь, стальная, заляпанная отпечатками измазанных в крови пальцев. Сердцебиение, прежде вибрациями перескакивающее под кадык, я перестал чувствовать, главный насос всего организма отключился от источников энергоснабжения и попятился назад, разрывая к черту все мембраны, клетки, трубки и артерии, вжимаясь и исчезая где-то в районе крошащегося от холода позвоночника. Развязав мальчика, мужчина присел на колени рядом с ним, придвигаясь как можно ближе. Стоило ему чуть занести руку над мальчиком, чтобы с грубой оттяжкой провести по волосам, как я задрожал. Трясущийся ребенок, избавленный от скотча и цепей с ног, — хотя на руках по-прежнему мелькал ржавый браслет, — попытался высвободиться из лап зверски настроенного мужчины, но тот за такую фривольность отвесил ему смачную пощечину. Заслышав копошение и звук разъезжающейся на джинсах молнии, я замер. Зубы непроизвольно сжались до скрипа, проехавшись острием по эмали, когда наши с черноволосым мальчиком взгляды встретились. Мольба — вот что читалось в его глазах, блестящих от нахлынувшего потока слез. Он поджал дрожащие губы, сдерживая крик о помощи, не сводя при этом с меня глаз. Я не мог... Не мог смотреть на издевательства над бедным мальчиком, — изо всех сил старался отводить взор куда подальше. Но это не представлялось возможным. Крики, срывающиеся с губ мальчишки, сотрясали пустоту помещения, а я, не властвуя над хладным океаном слез, корил себя за то, что не в силах помочь. Ублюдок яростно измывался над исхудалым телом мальчика, не затыкая даже ему рот, словно наслаждаясь душераздирающими воплями. В то мгновение я потерял контроль над собой, и уже не просто страх, а дикий ужас вселился в подкорку головного мозга — я принялся елозить на месте, пытаясь что-либо вытворить, чтобы выпутаться. Бесполезно. Отчаяние застилало сознание; перед глазами поплыло, подвал размытой краской растекался за зрачками. Я сжимал зубы с таким остервенением, что они вот-вот бы рассыпались на мелкие кусочки.«Эй, малыш, я и до тебя дойду, потерпи»
…прохрипел голос. Жар и озноб, чередуясь, расползались по телу. Слезы уже откровенно превращались в водопад. Осознание того, что теперь слышны лишь мои мычания, дошло до меня не сразу. Мальчик в противоположном углу давно замолчал, перестав брыкаться и, по всей видимости, находясь в полуобморочном состоянии. И, открыв глаза, не прекращая рыдать, я оброс цепкими укусами паники, как клейкая лента покрывается мухами, еще сильнее. Даже почувствовал привкус крови во рту: давление перебралось через носовые перегородки. Из носа хлестала кровь, — потеря сознания была лучшим, чего я мог ожидать и до безобразия страстно желать, но и этого не случилось. Я видел все. Слышал. Чувствовал... Психопат добрался и до меня. Это я понял, ощутив, как с присущим ему скрытым гневом мужчина отлепляет скотч с моего рта, и как ноги высвобождаются из оков. Глаза мои сами распахнулись: другой мальчик, свернувшись калачиком, лежал на полу, всхлипывая и кусая большой палец правой руки. Кровь пятнами мелькала у меня перед глазами.«Не бойся, малыш»
На этот раз слова, покрытые хладнокровной интонацией, были адресованы мне. Сопротивляться, ослабленный, я при всем желании никак не мог, — приходилось поддаваться желаниям грязного ублюдка, от которого веяло приторно-горьким ароматом парфюма. Наклоняясь ниже, он терся об мое лицо своей щетиной, слюнявым ртом пытаясь коснуться губ и щек, но я изворачивался. Так и случился первый удар. Со злостью вцепившись в мои волосы, мужчина со всей дури стукнул меня об каменный пол. Мир потек перед глазами моментально, — я отключился, даже не имея сил и возможности противиться психопату. Боль, как вирус, распространилась по всему телу. Внутри и снаружи. Темнота вновь окутала разум; лишь сквозь туманные видения я ловил на себе надрывное дыхание, пока поганый урод вбивал меня в сырой камень. Кости рассыпались на куски, вместе с душой... Когда я очнулся, меня сразу же вырвало. Желудок вывернуло наизнанку с кровью и остатками залежавшейся в нем еды. Руки мои были все так же крепко связаны, валялся я полуголый на бетоне, испачканном кровью. Все внутренности скрутило, а внизу живота разгоралось пламя удушающего огня; принять сидячее положение я не смог: режущая, сосущая боль пронзала прямую кишку. А голова трещала по швам, будто меня раскалывало на две половины — перед глазами не просто плыло, а вертелось, как в калейдоскопе, разламывая реальность на половинчатые узоры. Простонав, я все же чуть приподнялся на локтях, оглядев помещение. И вскрикнул от неожиданности, потому как рядом со мной, привязанный на длинную цепь, сидел мальчик, внимательно рассматривающий меня с сожалением и жалобностью в глазах. На нем висела драная серая футболка, а ниже — ничего, кроме трусов, не было. Выглядел он истощенным, кусая костяшки пальцев и слизывая с них крошки запекшейся крови, бегая притом испуганным взглядом по моему лицу. Походил он на зашуганного зверька — как, наверное, и я. Более-менее оклемавшись, но еще острее проникаясь болью, я попытался произнести хоть слово, но не узнал своего голоса — осипшего и оттененного каким-то гортанным звоном. — Я... я Фрэнки... — все, что выдавил из себя мальчик, как только понял, что я не в силах сказать что-либо внятного, и протянул мне дрожащую, ледяную руку. С предельной осторожностью, содрогаясь, я накрыл его руку ладонью. Нам обоим действительно требовалось ощущение хоть какого-то тепла, раз разносимая тепло кровь перестала стабильно функционировать в венах после попадания в промозглый подвал. — Я… Джи, — едва я выплюнул буквы из опухшей глотки. Мы так и сидели, перебивая гудение ламп своими тяжелыми вздохами. Избитые. Кровоточащие собаки на привязи. Заслышав что-то, Фрэнки в испуге обернулся на дверь, сталь которой, казалось бы, не пропускала ни звука, и обратил мое внимание на себя, заикаясь: «Они скоро п-придут…». Чуть отдалившись от меня в сторону, он прижался к стене и почти шепотом рассказал то, что творилось; по крайней мере, то, что он более-менее понимал. Выходило, что мы не были единственными заложниками сложившейся катастрофической ситуации. Пока Фрэнка тащили в полубессознательном состоянии сюда, он успел заметить еще две двери, они оказались тогда приоткрытыми — и из-за них слышались плач и крики других детей. Подонки — неизвестно, сколько их было — умело прятали лица, да и в связи с неоднократными и разной силы ударами по голове, отрубающими нас, никто не мог точно углядеть их образы. Не знаю, сколько они держали нас с Фрэнком в подвале, но секунды в забетонированном помещении превращались в бесконечный круговорот минутных стрелок и никчемных циферблатов с выжженными на них часами. Эти сволочи приносили нам куски хлеба и кое-какую еду, похожую на собачий корм — приходилось бросаться на подачки подобно голодным хищникам. Как-то раз и тонкие простыни, грязные, нам подкинули, чтобы укрыться хоть каким-то куском ткани. Чтобы согреться, пока они не пришли насилием потешиться над нами — друг у друга на глазах из нас выбивали потроха — мы, насколько позволяла длина цепей, подползали друг к другу и в обнимку качались взад-вперед. Фрэнки был явно младше меня, — и я, чувствуя ответственность, грезя именно о его спасении, прижимал его за хрупкие плечи ближе, укладывая к себе на колени и убаюкивая, при этом напевая, едва размыкая губы, колыбельную, которую на ночь обычно пела мне в детстве мама.Hush, little baby, don't say a word. Papa's gonna buy you a mockingbird And if that mockingbird won't sing, Papa's gonna buy you a diamond ring…[1]
Так он легче засыпал, успокоенный; и бледность алыми порезами таяла на его губах и коже. «Все будет хорошо, Фрэнки. Я вытащу тебя отсюда, обещаю, слышишь?..» — шепот без конца ударялся о стены, пока я охранял сон Фрэнки, гладя его по щеке и заворачивая в простыню; сам при этом не страшился окоченеть. Я намеревался вызволить мальчика на свободу, чего бы мне это ни стоило, сколько бы ни пришлось вынести, хотя он и приходился мне абсолютно чужим и незнакомым человеком. Но, оказавшись взаперти, в смертельной ловушке, оба подписанные на то или иное взаимодействие, мы так или иначе должны были держаться рядом, чтобы оттянуть время до того момента, как на глаза вновь навернутся слезы — от далеко не слабых ударов, оставляемых за собой синяки, ссадины и гематомы по всему телу. Молитвы не помогали. Сколько бы раз я, стискивая зубы, ни произносил зазубренные слова, глядя в бетонный потолок и сталкиваясь с омертвелым ламповым светом и звуками дросселей. Насколько мне помнилось, когда-то, будучи семилетним чадом, я учился у мамы, как правильно молиться на сон грядущий, опускаясь на колени перед кроватью и обращаясь к невидимым силам в небе, чтобы Он оберегал твою душу, сохранив в целости и сохранности до наступления утра. Видимо, синева небес сквозь толщу непроглядного потолочного камня не могла просочиться внутрь, — следовательно, по этой причине и всевышние силы не откликались на мои отчаянные мольбы. Спустя какое-то время пребывания в плену — (а сколько прошло, я не имел ни малейшего понятия; бледно-салатовая яркость ламп рябила в глазах, не ослабевая, ублюдки не оставляли нас в темноте) — нас трогали все меньше и меньше. И я полагал, что это могло означать одну из двух версий: либо от нас собирались избавиться быстро и непринужденно, либо хотели оставить подыхать прямо на полу, в сыром подвале, чтобы потом собрать по кускам наши кости и закопать в лесу, лишь бы ни один свидетель не засек подозрительных вещей. И все же, не теряя надежды, я взялся за более серьезные меры, ухватившись за оставшийся в сознании здравый смысл. Невзирая на вечную боль, я часто привставал, ухватываясь за ржавую привязь, и, переваливаясь с ноги на ногу, бродил туда-сюда по «камере», размышляя о способах вылазки наружу. Подручных средств как таковых у нас вовсе не имелось, — разве что ведро, которым запросто можно было бы оглушить одного из ублюдков; а также цепи и крюки, намертво привязанные к нашим запястьям. Да и вариантов никаких иных не предполагалось, тем более что там, за пределами бетонно-блочной комнаты, замурованной стальной дверью, мы понятия не имели, будучи в неадекватном состоянии, когда нас силком затаскивали в подвал. И шансы выбраться живыми, честно говоря, были невелики. Только вот я не спешил сообщать об этом и без того запуганному мальчику. Обещание мое он схоронил под крохотным сердечком, и я обязался его выполнить. Иначе, зачем обнадеживать того, кто напрочь позабыл о том, что такое надежда?.. План зародился практически слету, потому как времени и без того оставалось катастрофически мало. Либо бежать, либо остаться догнивать в грязи. В любом случае свершение роковой ошибки могло повести за собой до боли печальные последствия. Пока никто нас не касался, я просчитал примерное время и количество раз, что они навещали нас, избивая, либо просто потешаясь, осыпая оскорбительными словечками и выказывая всю свою ненависть к беззащитным существам. Просто так, без видимой на то причины. Первая попытка не увенчалась успехом, и план А с треском провалился. Как только высокий мужчина, пряча лицо за капюшоном, отворил дверь, скрипя замком, я готовился к удару, мечтая как следует вмазать ему промеж ног. Для этого, предварительно осведомив о своей затее Фрэнка, из угла мы вытолкнули ведро, и я пододвинул его на свою сторону. Стоило ублюдку ступить за порог, как я, следуя плану, что было силы ударил по ведру — оно, по идее, должно было отвлечь мужчину, чтобы тот, споткнувшись об него, свалился наземь. Но, увы… Такой просчет чуть не погубил нас обоих, за что удостоились мы ядреных ударов, наносимых под дых, по ногам и лодыжкам. С ярым треском захлопнулась дверь. Фрэнки стонал от боли, уже не издавая ни хныканий, ни криков. Терпел. Стойко, храбро, готовый выплюнуть месиво внутренностей, — но терпел. Я, скрючиваясь от еще более сильной боли, потому как меткими ударами мне попали прямо по правой стороне ребер, подполз к мальчику, успокаивая его все той же песенкой про пересмешника... После этого я додумался до другого. План Б заключался в следующем: всеми силами трения сделать так, чтобы запястья выскользнули из ржавых браслетов. Боль взрывалась по всем венам и жилам нестерпимая. Фрэнки скулил, стирая кожу цепочными наручниками; ему совсем тяжело стало, невмоготу. Но я всячески, (сам превозмогая немыслимую боль), выдавливая жалкие подобия улыбок, подбадривал мальчика, чтобы тот ни в коем случае не останавливался, и безостановочно дрожащим голосом напевал колыбельную. Его она мгновенно успокаивала, будто медом смазывая кровоточащие раны стертой до мяса кожи. Слезы хлестали из глаз, но я старался не подавать виду, что мне больно, продолжая безжалостно крутить рукой, окольцованной тугой упряжкой, чтобы протиснуть кисть. Желание выжить затмевало все существующие и несуществующие чувства. Эмоции, разрастаясь до размеров всепоглощающего торнадо, превращались в громадный клубок, состоящий из отчаяния различных сортов и окрасок. Всхлипывания Фрэнка резали слух — настолько жаль было его, хрупкого и беспомощного, насильно раздирающего свои тонкие запястья. Все — ради спасения. Я ведь пообещал. Когда мне удалось вытянуть правую руку из цепи, я упал на спину и истерично захохотал, — и смех этот, самый искренний, насыщался болезнетворными слезами, стекающими по щекам. Ликование порождало остервенелое чувство, побуждающее к еще большему напору и усердию. Ради попадания в легкие хотя бы одной сотой части кислородных перламутровых капель, я готов был и собственную руку вырвать с корнем — так жадно хотелось жить. В тот момент и Фрэнка поджидал успех. Он с легкостью вытащил тоненькие ручонки из двух цепей-браслетов и, с шумом приземлившись на пол, зарыдал. Зарыдал, почти беснуясь, тряся перед собой руками и с неприкрытым ужасом в глазах пожирая свои запястья. Его колотило так, будто его нервные окончания заволок эпилептический приступ. Кусочки кожи, перемазываясь в льющейся крови, свисали теперь на местах наручников. Нам просто повезло, что между ржавыми кольцами и нашими руками уже имелись просветы, иначе такое не прокатило бы. Расправляясь с левой рукой, я безмолвно смотрел на Фрэнка, забившегося в угол и недоумевающего, куда спрятаться от собственных изуродованных запястий, и всеми силами пытался промычать мотив песенки, приговаривая «тшш» и вновь успокаивая тем, что скоро все образуется. Он лишь молча кивал и впивался зубами в нижнюю губу. Звук поворачивающегося в замке ключа помешал нам. Благо, я успел прошипеть, чтобы Фрэнки спрятал руки за спину так, будто он по-прежнему на привязи. А сам я, копошась и заметно нервничая, начал крутить кольцо еще хлестче. В самый последний момент у меня получилось. Получилось… Мужчина начал прикрывать за собой дверь, как вдруг я, позабыв о боли, управляемый гневом и преисполненный будоражащего сознание желания выжить, вцепился в длинную ржавую окольцованную леску и, не успел ублюдок сообразить, как я со всего размаху сиганул цепью — и удар железкой пришелся ему прямиком в челюсть. «Сученок», — только и услышал я из-за стиснутых зубов; хриплый голос втемяшился в круговорот хаоса в голове. Фрэнки запищал, боясь даже пошевелиться, ведь никто из нас не был застрахован от происшествия очередной, на этот раз судьбоносной ошибки. Чуть попятившись, мужчина сверкнул озорной улыбкой, демонстрируя волчий оскал, собравшись стеной пойти на меня. Но я, спохватившись, еще раз двинул ему, попав уже по животу, оттого-то он и наклонился вперед, прижимая к низу живота руку и шипя, почти рыча. Тогда я без промедления отвесил ему удар по голове цепью, и он упал на колени, все еще трезво соображая; а злость его набирала обороты. Кивком я указал Фрэнку на дверь, призывая к готовности бежать, на что он, боясь лишних телодвижений, моргнул и, поднявшись по стенке, выпрямился и уставился на меня, ожидая дальнейших действий. Контрольным ударом был тот, что я, подобравшись ближе к мужчине, оставил ему коленом по подбородку. И он, похоже, прикусил язык; тем самым я увековечил и закрепил свою ловкость на его бесхребетном орудии пустого трепа. Не имея представления о том, что находилось за дверью, я все же успел проскочить мимо мужчины, потирающего подбородок и собирающегося подняться, и, вцепившись крепкой хваткой в пальцы Фрэнка, потащил его за собой, захлопнув сначала дверь. Нельзя было оглядываться ни на скрежет за дверью, ни на яростный вскрик мужчины, норовящего разорвать нас на куски за такой проступок. Мы просто бежали. Оказалось, это и подвалом-то не было: просто чей-то дом, темный и бесхозный, с облупленной на стенах краской и загробной атмосферой. Все, что я видел, проносилось перед глазами однородной массой и смешивающимися в больничные пятна вспышками. Страх и вправду подгонял нас, вынуждая нестись напропалую, наплевав на ноющую боль и разламывающиеся от тяжести кости. Где-то в доме, пока мы взбирались по покатой лестнице вверх, слышался лай нескольких собак, а позади нас, намного отставая, раздавался преобразующийся в эхо голос того ублюдка. Поднявшись, мы очутились в кромешной темноте, но мигающий фонарь, припрятанный за паутиной, бликами стучался в незашторенное окно. Ни одной двери, будучи ослепленным тьмой, я не приметил, поэтому, не думая о последствиях, залез на подоконник, чуть не споткнувшись о незамеченный мною стул, и наскоро раскрыл окно. Помог вскарабкаться и Фрэнку, после чего мы, подгоняемые еще и нарастающим шумом со стороны лестницы, спрыгнули, приземлившись на сырую траву, и со всех ног рванули вперед. Последнее, что помню — то, как мы каким-то чудом практически добегаем до проезжей части, но ладонь Фрэнка выскальзывает из моих рук. А дальше… Оглушающий визг Фрэнка. И глухой удар, нанесенный мне кем-то по затылку. Кромешная тьма, пустота, вечность. Очнулся я уже в больнице, окруженный накрахмаленными халатами суетящихся врачей, тусклым светом и нафталиновым запахом. Рядом с моей койкой сидели родители, захлебываясь слезами счастья и горечи одновременно. Я же не помнил ровным счетом ничего, за исключением каких-то ярких бликов, лая собак и имени, как мантры, то и дело щиплющим язык…Англия, Бристоль Семь лет спустя
Фрэнки!.. Ударной волной меня выбило из воронки сновидения. Преследуемый кошмарами, я каждый раз с наступлением ночи становился протагонистом в спектакле, созданном собственным разумом. Картинки из прошлого отголосками достигали меня в любой точке, где бы я ни был. По стеклу, едва постукивая, отбивали слабый ритм мелкие капли заканчивающегося дождя, потеснив дневные лучи света. Солнечный перламутр ударил по векам, — и я поморщился, слегка пошевелив головой. Шея затекла; кости во всем теле жутко ломило, они словно крошились и превращались в снежный пепел. Как только возможность полноценно открыть глаза и взглянуть вверх вернулась, я приподнялся на локтях. Первым, что я заметил — перекошенные на окне жалюзи, из-за которых и лезло в комнату холодное дыхание солнца. Вдобавок к этому, фрамуга была распахнута, и ветер просачивался в кислый воздух помещения. Глянув вправо, все еще прищуриваясь, я лицезрел склад осколков, еще вчера представляющих собой стеклянный журнальный столик. Осколки, перемазанные в крови, тонкой дорожкой вели к моим ногам. И только в тот миг, опустив взор на руки, я ощутил дискомфорт и неприятное жжение. Мои ладони омывала кровь, засохшая, грязно-бордовая; правая ладонь поперек была пересечена вырезанной полоской. Я стиснул зубы, издав свистящий звук. Около меня на полу из ворса и стеклышек покоился нож, лезвие которого отсвечивало малиново-рубиновой лужицей на солнце. Я внимательно рассматривал затвердевшие сгустки, застывшие на фиолетовых венах. Поднеся ладони к лицу, вгляделся в узорчатую корку и сглотнул: в горле пересохло, а кровь выглядела чем-то дышащим сочностью, и мне, как зверю, хотелось слизать красноту с рук. Затея не прижилась в здравой части рассудка и, покачав головой, я сплюнул прямо на ковер и тихонько поднялся, отталкиваясь от пола, шипя при соприкосновении израненных ладоней с колючим ворсом. Оказавшись на двух ногах, я пожалел о том, что встал: голову закружило до появления туманных пятен и оптического искажения в глазах. Пришлось буквально хвататься за воздух и перемещаться по стене. Под ногами валялись таблетки, пивные смятые банки и выпущенные из подушек перья. Разгром глобального масштаба своими ломаными линиями, блеклыми красками и тухлым запахом не до конца давал мне понять, что произошло ночью. По пути в ванную меня заштормило сильнее; пришлось остановиться и отдышаться. Перед глазами, как на запиленных негативах киноленты ужасов, мелькали кадры из снов. Сырой подвал. Кровавые следы на голых бетонных стенах. Звон цепей... Опомнившись, я глубоко вдохнул и двинулся дальше, как вдруг услышал, что из-за приоткрытой двери ванной течет вода, барабаня по пластиковому поддону. Меня передернуло. Приближаясь к ванной комнате, я не мог избавиться от привкуса желчи и срывающегося с языка имени: «Фрэнки?..». Резко толкнув ногой дверь, я зашел в ванную; за лиловой шторкой душевой кабины проступали капли; пар, вздымаясь над душем, пестрил белесыми клубами по всему пространству. Слишком хлесткое движение руки послужило одергиванию шторки в сторону. На долю секунды на стене из кафельной плитки проявились размазанные пятна крови. Стоило только зажмуриться, мысленно сосчитав до пяти, и распахнуть глаза, — все исчезло. Лишь вода неугомонно продолжала звенеть посреди тиши. Снова тяжкий стон вырвался из горла. Я выключил воду, закрутив расшатывающийся кран, и повернулся к раковине. На белой керамике были разбросаны таблетки; врассыпную, окрашивая застывшие капли в ядовитые цвета. Оранжевая баночка, перевернутая, лежала на самом краю зеркальной полки около зубной щетки, а само зеркало на аптечном шкафчике изображало мое отражение в двух треснутых пополам частях. Потускневший, заледенелый взгляд; искусанные до мяса губы; волосы, рыжей кровью сползающие на лоб; рано проступающие морщины и кровавая отметка на щеке — вот, кто смотрел на меня с той стороны зеркала. Но, на чем внимание заострялось постоянно, так это на колотом шраме, огибающем ломаной линией правую сторону груди, возвращающем неприятными мерцаниями в прошлое, обрывками мелькающее в голове, если вовремя не принять таблетки. Такой трофей на вечную память достался мне от тех ублюдков, что порезвились на славу с моей психикой. Или от одного ублюдка; я не мог даже вспомнить, воспроизвести события из той черной дыры прошлого, сколько их было. А шрам красовался на мертвенно-бледной коже, вынуждая меня отворачиваться от самого себя или же... бить кулаками по зеркалам. Подвергнувшись однажды надругательству над телом и душой, навсегда выбьешься из привычной колеи жизни; свинцовый отпечаток останется в памяти, сколько бы ни терял картинок и связей с прошлым. Раздосадованный и опустошенный, я включил холодную воду и слегка ополоснул лицо, наклонившись под тонкую струю. Ладони щипало от ножевого пореза и расцарапанной осколками кожи. Переместившись со шрама, взор мой сфокусировался на полу возле туалета. Запах кислоты говорил за себя — вязкая мутно-желтая субстанция распростиралась недалеко от коврика для ног. Взявшись за края раковины, я опустил голову, рассматривая плавающие в воде горсти таблеток. Внезапная вибрация в кармане домашних штанов расшевелила меня. Невзирая на боль, я достал трубку. «Д-р Кэшвил» — гласили буквы вызывающего абонента на экране, как и те самые буквы, черным на белое налепленные на валявшейся баночке, на полке перед моим носом. — Джерард? Все в порядке? Ты не появился на сегодняшнем сеансе, вот я и подумал, что… — на том конце невидимого провода из матричных кодов вдруг осеклись, а я не вымолвил ни слова. — Ты опять забыл принять таблетки? Ничего, я скоро буду. — И отключился, заставив меня слушать писк после нажатия красной кнопки. Меня зашатало, — пришлось выйти из дурнопахнущего пространства и по стене сползти вниз, хватаясь за волосы. Пока доктор стремглав мчался ко мне домой, я начал мысленно воспроизводить те события, что произошли ночью. А именно: я вновь не совладал с собой, отрешенный. При тестировании очередной компьютерной игры, которую мне подкинули пресловутые веб-технари и заядлые гики, отсчитывающие мне за такую славную работенку недурные деньги, я должен был пройти несколько уровней. Поначалу все шло гладко, как и всегда, но, стоило управляемому мною герою переместиться на четвертый уровень, где по задумке он, удирая от убийцы, выбирался из подвала, как я, ослепленный неожиданно стукнувшей по сознанию вспышке, отдернул руку от мышки и, наспех выключив игру, достал из дисковода диск и разломил его на куски. Схватился, помню, я за волосы и, подчиняясь причиняющим вред воспоминаниям о некоем озаренном галогеновыми вспышками помещении, заметался по комнате, стараясь отогнать от себя фантомы, блуждающие по закромам памяти. Боль, ядовитая, захлестывающая, пронзила нейроны. Меня переклинило и, устав от перманентных кошмарных видений, я бросился к аптечному шкафчику, чтобы поскорее затолкать в глотку выписанные психотерапевтом таблетки, но, передумав, вытащил в итоге снотворные и достал из холодильника пиво. Хотел было запить этой горькой дрянью горсть белых пилюль и уснуть вечным сном, но и на это меня не хватило. Я проглотил чуть больше положенного, но не столько, чтобы свести счеты со здравомыслием. Нож случайно оказался под рукой; видимо, я в который раз после такой параноидальной вспышки захотел лишить себя жизни. Только вот снотворное подействовало, и меня вырубило с ножом в руках, лезвие которого во сне, наверное, и царапнуло меня по ладони. И теперь, проклиная себя за несдержанность, я зарывался пальцами в волосы и ожидал приезда доктора Кэшвила. Мне было стыдно. Стыдно за то, что позволял обрывистым кадрам из злополучного прошлого тревожить меня в настоящем. Еще и имя мальчика, чье лицо я не помнил — лишь смутные помехи в виде его образа блестели на сетчатке — не давало покоя, как и то, что совесть постоянно твердила, что я должен спасти его. Фрэнки…«Все будет хорошо, Фрэнки. Я вытащу тебя отсюда, обещаю, слышишь?..»