Пограничный пес Алый

His friends come and go like the seasons and tide. He can't keep a women they all realize: He loves them, leaves them, takes what he needs, He's loyal to no one, no one at all. You were brought up well still in spite of it all, You're touched by nothing, watch a man fall, Put a foot on his back to get a better view Cause your loyal to no one. No one but you. You said we die alone, in this case you were right, No friends by your side or family in sight. There'll be no talking your way out this time, So don't count the cash cause you leave it behind. Когда все началось? Наверное, на Востоке. Когда он взорвал имрановскую бомбу. Я до самого конца был уверен, что Макаров на это не пойдет. Может, будет шантажировать американцев, а, может, просто припугнет. А он велел мне подняться с ним на крышу и взорвал бомбу. Даже вне зоны поражения меня чуть не ослепило взрывом, я инстинктивно заслонился рукой. Когда я перевел непонимающий, полный ужаса взгляд на Володьку — что ты сделал, что мы сделали, — он был спокоен. Так спокоен. Он посмотрел на меня и — улыбнулся. До расстрела гражданских в аэропорту оставалось еще пять лет. Я все еще любил его. Но уже понимал, что хорошим это не кончится. Последние несколько лет я много думал, слушал «вражеские голоса», смотрел ролики на ютьюбе. Пытался понять, кто мы, не только для себя, но для остального мира. Сначала было тяжело, очень. Потом... во мне что-то сломалось. С самого начала во мне что-то неправильно срослось, я стал кривым, я стал больным, я все видел под своим кривым больным углом. Но Володька ударил меня по больному и я понял, что оно все еще болит. Я ломал себя до тех пор, пока не услышал хруст. Тогда все стало на свои места. Когда Володька потащил меня на море, я уже знал, что никакой я не борец за свободу, а убийца и террорист. Но море было теплым, на диком абхазском пляже под крутым обрывом было тепло и солнечно, и Володька помог мне спуститься, перекинув мою руку себе через плечи. (С неделю назад я вывихнул ступню и по косогору ходить пока было тяжело. Даже странно, что он запомнил, обычно Володька не отвлекался на мои ранения.) Оператор перемотал пленку. Мы с ним снова стали молоденькими духами, жадно рванувшими в первую увольнительную. Над обрывом ждали машины с охраной, ждали Володькины люди с автоматами. Но мы не видели их из-под обрыва. Мы снова были вдвоем. Володька сразу пошел плавать, он любил море. Мне нездоровилось, я слегка окунулся и сел на берегу, завернувшись в полотенце. Теплая галька грела пятки. Володька поправился. Он выглядел здоровее, спокойнее. Много и со вкусом ел, завязал с гашишем. С гашишем он завязал уже давно, наверное, Захаев ему сказал. Или он и сам понял, что это плохо для дела. Он стал лощеным, уверенным. Очень красивым. Наплававшись за полчаса вдоволь, он вышел из моря. Долго тряс головой и крутил пальцем то в одном, до в другом, вытряхивая воду. — Эй, — поравнявшись со мной, Володька достал из корзинки и кинул мне штопор. — Чего сидишь? Открывай давай вино. Володька сел на гальку, скрестив ноги, и передал мне бутылку. Он достал из корзинки мелкое, кислое белое колхозное яблоко и начал его со вкусом грызть. Я видел там дебелый шмат сулугуни, лаваш, шашлык, завернутый в виноградные листья. — Из горла? — спросил я, выкручивая пробку. — Обижаешь, — усмехнулся Володька, доставая стаканы — не хрупкие пластиковые, а настоящие граненые. Мы пили и ели, рвали лаваш руками, кромсали сыр швейцарским армейским ножом, который Володька мне недавно подарил, слизывали с пальцев бараний жир, пачкали стаканы и звонко ими чокались. — Надо будет купить тебе костюм, — сказал Володька, прищурившись, и опрокинул в себя прохладное молодое вино с локтя, как водку. — Не надо, — кротко отказался я. — Не ношу костюмы. Я все гадал, куда делось то исступленное обожание, та собачья покорность, с которой я встречал все его прихоти, все его желания. Я жил, чтобы служить ему, я был его рукой, сжимающей пистолет, его пальцами, проводящими по лезвию ножа, его глазами, смотрящими в прицел. Нас было один человек. А теперь я стал порознь. Ничей. Свой собственный. Сам. — В жизни каждого мужчины бывает момент, — мягко возразил Володька, — когда ему нужен костюм. Даже если обычно он их не носит. — На свадьбу что ли? — я хмыкнул. — Я не женюсь. — Конечно, не женишься, — Володька притянул меня к себе, целуя в макушку. — Коронуешься. Вместе со мной. — Юрку с Володькой на царствие, — слабо пошутил я. — Все наше царствие однажды кончится в большой братской могиле. — Распизделся ты что-то, — Володька перехватил меня поперек груди и легонько встряхнул, давая почувствовать силу своих рук. — Нет Имрана, значит и выебываться можно? — Я не выебываюсь, просто костюмы не ношу, — я пожал плечами. — И добра не жду. Володьку вроде успокоил мой ответ. Он ощутимо расслабился и теперь не сжимал меня так, словно собирался переломать все кости, а просто обнимал. Я сел поудобнее, откинувшись в нем, как в кресле. — Дурак ты, Юрка, — он уткнулся мне носом в затылок. — Дурак и совок. Весь в батю своего. Я же говорил, что вижу перспективу? Говорил, что контролирую ситуацию? Сейчас мы сильнее, чем когда либо. Но и это еще не все. У меня припасен туз в рукаве. К самой нашей с тобой коронации. — Я знаю, что ты видишь и контролируешь, — вздохнул я. — Но даже Захаев не взлетал так высоко, как метишь ты. — Что я тебе говорил, Юрка? — Володька наклонился к моему уху. — Что я тебе говорил? — Что мне не надо думать. Думать будешь ты. Мне надо только действовать. — Точно. Ты, главное, верь мне. И я никогда тебя не предам, — Володька положил мне голову на плечо и я накрыл ладонями его руки. Но я уже продал его Шепарду. Пути назад не было. Я жег мосты так яростно, как не взрывал их ни в Чечне, ни в Афгане. Когда я узнал о володькиных планах на аэропорт, я содрогнулся. Но в глубине души я ждал от него именно этого. Володька достиг точки невозврата и несся, вспыхивая, как болотный огонек, туда, куда я не мог за ним пойти. В подвале, куда меня притащили, меня с двух сторон держали Серега и Левка. Они уже отходили меня ногами в подсобке, предусмотрительно сняв бронежилет. Володька вышел из тени, как призрак. Он был все таким же пугающе спокойным. Мне было бы легче, если бы он одним ударом своротил мне челюсть, вымесил бы в кровь своими щегольскими итальянскими ботинками лицо. Мне было бы легче, если бы он сказал, как сильно меня ненавидит. — Мой друг, — начал Володька, — мой союзник. Мой предатель. Он достал пистолет. Я смотрел ему в глаза. Все происходило, как в замедленной съемке. Он вытянул руку и нажал на курок. Пуля пробила мне грудь раскаленным прутом. Я не кричал, нет. От боли я не мог даже дышать. Когда Володька стрелял, его глаза блестели: единственный признак волнения, который я когда-либо у него замечал. Но когда он перешагнул через меня и ушел в темноту, его походка была твердой и уверенной. Как у делового человека, которого начинает поджимать время.