Я — Человек. Страшный "Человек, который смеётся". Смеётся над кем? Над вами. Над собой. Надо всем. Я смеюсь — и это значит: я плачу. (В. Гюго «Человек, который смеётся»)
Говорят, тоска — высшая форма зла, ибо она пробуждает потаённые грани души человеческой, надёжно запрятанные в подворотнях отчаяния, глубоко в сердце. Она сжигает человеческое естество изнутри, прахом и пеплом обращает всё то, чем привык человек жить и дышать, что было частью его самого. Самым едким из ядов течёт она по крови, безумием разносится к каждому нервному окончанию. Тоска — форма наивысшего зла, ибо приходит она в самые неподходящие моменты, сметая на своём пути всякое подобие душевного покоя и равновесия. В моменты, когда человек наиболее уязвим, когда сознание его наиболее шатко и не способно своевременно устранить нарастающее чувство апатии и неожиданное множество мыслей и вопросов, в обычной жизни бы откинутых за ненадобностью ещё в зачатках. Тоска — это болезнь. Однако, болезнь истинно-человеческая, а значит, имеющая право на существование. Орихара Изая никогда не был склонен к негативу или скверному настроению, однако же, он — человек во всех смыслах этого слова, и, следовательно, ничто человеческое ему не чуждо. В насыщенной «повседневности» жизни информатора находилось время и простой человеческой тоске, диким изворотливым зверем подбирающейся почти незаметно, еле ощутимо. Тоске, в абсурдности своей граничащей с отчаянием. Иногда, по воле случая или, быть может, по нелепому стечению обстоятельств, но Орихара Изая все же даёт волю потоку собственного сознания. Тогда, по обыкновению, открывая утром глаза и нервно осматривая окружающее пространство, он обнаруживает, что до сих пор сидит в кресле перед окном, судорожно сжимая побелевшими костяшками пальцев подлокотники, словно они — спасательный круг в водовороте его жизни. Навязчивые мысли, приводящие человека к отчаянию, — это змеи: украдкой, зловещим шипением нашёптывают они в уши слова, отравляющие жизнь, тугим кольцом обвивают шею. Забираются поглубже в мозг и не отпускают... Как змеи различаются между собой, так и мысли имеют различные критерии: размер, окраска, степень ядовитости. Последний фактор, как правило, имеет решающее для носителя значение, ведь, как известно, наиболее ядовитые змеи представляют и наибольшую опасность. А змеи Орихары Изаи никогда не уступали своему хозяину ни остротой зубов, ни ядовитостью. Именем главной змеи токийского информатора было лаконичное — одиночество. Не то одиночество, что тяжёлой печатью ложится между людьми, нет, совсем другое одиночество: то, что заставляет скучать по толпе. Изая ненавидел быть вне центра событий и всеобщего внимания, потому что именно в такие моменты отчётливо осознаёшь, что мир не вращается вокруг тебя, что жизнь, даже несмотря на твоё отсутствие, будет продолжаться, идти своим чередом. Что, по сути, ты не столь важная и значимая персона, и, на самом деле, никому до тебя и дела нет. И если бы ты обычно не стоял в эпицентре бури неприятностей, если бы не ты был точкой отсчёта, центробежной силой всеобщей неразберихи, если бы большинство неприятностей не происходили бы по твоей воле, по твоему расчёту, то никто бы о тебе и не вспомнил. Изая ненавидел оставаться вне жизни именно потому, что в такие моменты осознавал всю глубину своего одиночества. А именно в одиночестве человек по обыкновению видит то, чем он является на самом деле... Иногда, по воле случая или, быть может, по нелепому стечению обстоятельств, но Орихара Изая всё же давал волю потоку собственного сознания. Тогда, по обыкновению, он оказывался заложником смехотворно тупой тоски, постепенно тянущей его за собой все дальше, на самое дно. В самую тьму.***
Новый день встретил жителей Икэбукуро и ближайших его районов как-то неохотно, с нежеланием и неприязнью, давящей на плечи какой-то эфемерной печатью апатии и разочарования. Некоторые люди, склонные к тому, чтобы наделять город собственным сознанием, сказали бы, что город устал. Устал, но не от серой повседневности и обыденности, нет, напротив; в городе, перевёрнутом с ног на голову, где каждый день был насыщен множеством событий и происшествий, так не хватало спокойствия и тишины. Цветные банды, якудза, безголовый мотоциклист, потрошители... Возможно, всего этого было слишком много? Быть может, город решил, что, задав людям соответствующее настроение, сможет насладиться краткими мгновениями спокойствия? Хотя, скорее всего, никакой мистики и коварного замысла в происходящем не было: простая бессознательная воля природы. Была на то чья-то воля, или же во всем было виновато дурацкое стечение обстоятельств, но новый день принёс Токио лишь серое, заволочённое тучами небо и холодные дожди. В такие дни обычно не происходит не то чтобы ничего особенного, просто ничего. Люди в такие дни стараются не выходить из дома, или же проводят день в кругу друзей и товарищей, будто родные стены и люди должны стать чем-то особенным, способным отвлечь от внутреннего дискомфорта и неприятных мыслей. Люди закрываются от окружающего мира, чтобы с минимальными потерями пережить серые дни непогоды, ведь в подобные дни в человеческих сердцах зарождаются нарастающие чувства тревоги и какой-то невыносимой тоски. Весь день прошёл в духе какого-то захудалого немого театра: действие, вроде как, есть, да и чувства, если приглядеться, где-то глубоко имеются. Вот только какое-то всё пустое и будто бы неживое. И если присмотреться, то понимаешь, что чувства совсем не ложатся на действие, что они лежат где-то намного глубже: это пробивающиеся чувства самих артистов, понимающих, насколько ничтожна их игра и насколько бесполезны они сами. Дешёвая игра ужасных актёров. Потаённая жизнь несчастных людей? День проходил так, как и подобает таким дням: скучно и незаметно, медленно умирая, утопая в собственной серости. Орихара Изая, нервно кутаясь в куртку и рвано, сдавленно дыша, медленно шёл по серым, полупустым улицам размытого в акварели города. Промозглый моросящий дождь неприятно холодил кожу даже после того, как парень накинул капюшон, а меховая оборочка любимой куртки промокла и раздражающе липла к лицу, дополняя и без того живописную картину под названием «неудачный день». Если бы кто-нибудь сказал ему, что однажды он вот так, по всем канонам дешёвой мелодрамы, будет идти, не различая дороги, полностью погруженный в собственные далеко не радужные мысли, как-то до неприличия напоминающие зачатки самобичевания и жалости к самому себе, он бы рассмеялся такому человеку в лицо: так, как он умеет — задорно, с ноткой какого-то лёгкого безумия и непоколебимой умеренности в себе. Если бы кто-то однажды сказал ему подобное, он бы ни за что не поверил. Однако сейчас реальность кричала как раз об обратном. И, казалось бы, почему всё повернулась именно так? Ведь утро этого дня ничем не отличалось для информатора от сотен, тысяч других дней: проснувшись и выполнив привычный список утренних дел, он сел за компьютер, в надежде найти что-нибудь интересное, ну или хотя бы полезное... Однако, разочаровавшись в этой идее, он стал заворожённо наблюдать сквозь окно за мельтешащими людьми, с высоты многоэтажки напоминающими скорее муравьёв, нервно прячущихся в муравейники в преддверии дождя. А потом, наконец, пошёл дождь, улица опустела, и стало как-то совсем до невыносимости скучно. И, что самое главное, стало как-то слишком одиноко... В такие дни Изае было сложно сосредоточиться на работе, поэтому он, как правило, вёл односторонний диалог со своей секретаршей — Намие: о жизни, о людях, в общем, обо всем, что от скуки приходило в воспалённый ум. Она, в свою очередь, будучи женщиной совсем не глупой, терпеливо пропускала мимо ушей весь тот бред, который нёс начальник. Изая не был против подобного хода вещей: его вполне устраивало и то, что он может выговориться, отвлекаясь тем самым от назойливых мыслей. Однако именно сегодня у Намие был выходной. «Но ведь как совпало» — иронично про себя заметил информатор, не забыв при этом гаденько усмехнуться. Впрочем, это оказалось не последним совпадением за день: какая-то непреодолимая сила украдкой вела его всё дальше от родного Синдзюку. Если бы Изая хоть на минуту задумался о том, что его ноги, словно по привычке, ведут его по вполне определённому и привычному маршруту, если бы он подумал, что, возможно, сегодня и в самом деле не следует соваться на «чужую территорию», если бы он просто развернулся и пошёл домой, то, скорее всего, этот день и в самом деле не стал бы для него чем-то запоминающимся или особенным. В жизни вообще слишком много «если», которые зачастую играют с людьми злую шутку. А иногда становятся истинным благом. Икэбукуро Изая знал доскональною. Он мог с лёгкостью сказать, где находится тот или иной магазин, то или иное здание, где чаще всего собирается молодёжь, цветные банды, якудза. Он знал, какие переулки ведут в тупик, в какие удобнее всего заводить очередную свою жертву, ну или же позволять загонять себя, если хочется острых ощущений. Изая знал Икэбукуро как свои пять пальцев, ведь большую часть своей жизни он прожил именно в этом районе. Теперь он жил в Синдзюку, однако до сих пор позволял себе по-свойски заявляться в старый район, который по праву считал своим домом, раздражая тем самым одного своего старого знакомого, угрозы которого, впрочем, лишь раззадоривали и веселили его. «Старого знакомого» звали Хайваджима Шизуо, хотя Шизуо предпочёл бы никогда вообще не иметь в знакомых этого человека. На улице не было никого, она была тиха и пустынна, а капли дождя отбывали по черепице ритм незамысловатого вальса. Лишь изредка вдалеке мелькали человеческие тени: пролетали и скрывались в ближайших домах. Изая понимал, почему это происходит. Он видел это сотни раз; люди почему-то боятся дождей, лишь дети им чистосердечно радуются, взрослые же стараются как можно быстрее скрыться в тепле и уюте. Эта человеческая тяга к теплу, к конформизму была настолько естественна человеческому естеству, что Изая не находил в ней ничего интересного. Сквозь бесконечные грани окон захудалых кафешек он видел, как в мягком свете, в тепле и комфорте множество людей наслаждаются внешним и внутренним спокойствием. Он видел, как группа подростков дружно смеётся над очередной шуткой своего недалёкого товарища, как молодая девушка, словно промёрзшая пташка, с нежностью прижимается к груди своего возлюбленного. Он видел этот омытый светом мир, и этот мир завораживал его. Но безразличные капли дождя ледяным дыханием обжигали кожу, возвращая тем самым к реальности. Красивые черты лица в одно мгновение безобразно искривились в ухмылке. Сжав зубы и зажмурив глаза, Изая тряхнул головой, сбрасывая со слипшихся волос лишнюю влагу и прогоняя этим незамысловатым движением наваждение. Откинув голову назад, он заливисто засмеялся, судорожно содрогаясь в такт разрывающему гармонию водных нот смеху. Изая думал о том, как прекрасны в своей наивности люди, как они уходят от реальности, не замечая мелочей. Он думал о том, как прекрасны люди в своей глупости, и, думая об этом, он находил в себе силы идти дальше. Он не мог сдержать смеха. И он смеялся. Изая всегда был один, но в некоторой мере осознание отстранённости от любимых им людей доставляло ему извращённое чувство удовлетворённости. С самого детства Изая предпочитал держаться в стороне. Ему нравилось быть в какой-то мере отчуждённым от всего, что творится вокруг, смотреть за всем со стороны. Ему нравилось наблюдать за людьми, нравилось смотреть на них во всевозможных проявлениях чувств и эмоций, нравилось выводить их из состояния иллюзорного чувства равновесия, раскрывать их тайные стороны и желания, так мило скрываемые большинством с целью оставаться на «правильной» стороне жизни. Люди ограничены рамками «правильности» и «дозволенности», устанавливаемыми обществом. Зачастую именно поэтому возникают ситуации, ставящие их в тупик. Люди вообще постоянно сами себя загоняют в тупики. Но Изая принимал человеческую природу такой, какой она была на самом деле, со всеми негативными, отрицательными их чертами и качествами. В его понимании, люди были прекрасны даже в своей безобразности. Он никогда не хотел, чтобы его ненавидели. Однако собственной любви ему всегда хватало, чтобы оставаться довольным. По крайней мере, так ему казалось. Орихара Изая любил людей: искренне и неподдельно, всем сердцем, каждой частичкой своей души. Он был по уши влюблён в человечество, до дрожи в коленях обожал весь род людской. Но это вовсе не значило, что люди любили его в ответ. Мир любви в грязной луже... Да, пожалуй, именно так можно было бы описать его извращённую любовь к людям. Нездоровую, искажённую, «грязную» любовь. Возвышенное, добродетельное чувство, каким оно выступает в понимании большинства людей, в исполнении Орихары стало чем-то неправильным. Но Изая этого не понимал. Он искренне не понимал, почему люди не принимают его любовь. Именно так любовь к людям стала его крестом, бременем, лежащим на плечах тяжёлым грузом. Впрочем, этот крест он принял на себя осознанно и добровольно. Поэтому, как казалось, жаловаться ему не приходилось. Он продолжал идти, не разбирая дороги, и смех его с каждой минутой всё больше и больше походил на звук искорёженных шестерёнок. Он не заметил, как пришёл в менее оживлённый переулок. Не заметил, как прямо перед его носом резко раскрылась дверь, как из раскрытой двери вылетело тело, как оно врезалось в стену и, что-то хрипло прошептав, сползло на землю, в кучу мусора. Как из здания вышел злой, как тысяча чертей, человек в костюме бармена, он тоже не заметил. А зря... Человек в костюме бармена стал приближаться к телу, но на полпути остановился, и, заметив Орихару, повернулся к нему, схватил близстоящую мусорку и, на рывке, бросил её в информатора. — Изаааая! — как-то неистово и устрашающе прокричал Шизуо — человек в костюме бармена. Изая скорее на автомате, на каком-то рефлекторном уровне подался вбок, спасая тем самым своё тело от неминуемого столкновения с равнодушным металлом. — Шизу-чан? — хрипло прошептал Изая и нервно стал осматриваться по сторонам. Человек, минуту назад лежащий в куче мусора, поспешно удалился из переулка, воспользовавшись тем, что о его существовании так кстати забыли. — Сколько раз мне придётся ещё повторять, чтобы ты никогда, НИКОГДА больше не появлялся в Икэбукуро!? Снова будешь говорить что-то из разряда: «ну я же по работе»? Так вот, говорю заранее, мне абсолютно безразлично, что за блошиные дела.... Шизуо бесило в информаторе абсолютно всё: его дурацкая куртка, хитрый прищур сангиновых глаз, протяжный, вечно насмешливый елейный голос, его привычка растягивать слова, походка, мимика... В общем, всё. Каждый раз, когда он видел его, у него возникало одно единственное желание — убить. Однако короткие, почти трогательные разговоры перед вечными схватками стали чем-то вроде традиции, которую было не принято нарушать, именно поэтому сейчас они вновь обменивались «любезностями». — Ну зачем же так грубо, — сладким голосом почти пропел Изая, прерывая неистовую речь монстра Икэбукуро. — Сегодня я здесь просто так. — Просто так? — в недоумении переспросил Шизуо. — Просто так! Представь себе, мне стало немного скучно, и я пришёл, чтобы поразвлечься... — губы информатора вновь растянулись в усмешке, такой привычной и такой раздражающей. Конечно, парень несколько соврал о причинах своего пребывания в Икэбукуро, но не мог же он упустить возможности лишний раз задеть своего давнего врага. Такой, казалось бы, простой фразы оказалось достаточно, чтобы окончательно вывести Хайваджиму из себя: зрачки его сузились, волосы встали дыбом, а на виске выступила вздувшаяся вена. Шизуо до боли сжал кулаки и, как-то почти безумно оскалившись, сделал резкий рывок вперёд в попытке нанести прямой удар Изае по лицу, чтобы раз и навсегда стереть это отвратительнейшее подобие улыбки. Изая плавным, почти змеиным движением уклонился чуть в сторону, так, что ухом почувствовал лёгкое дуновение ветра от пролетающего с бешеной скоростью кулака, и остался на непозволительно короткой от врага дистанции, ведь, как известно, чем ближе к тебе твой соперник — тем в большей опасности ты находишься. Правда, это правило весьма забавно в своей двоякости и подобно тем самым обоюдоострому мечу. Изая, воспользовавшись ситуацией, отточенным быстрым движением достал из кармана нож и полоснул им противника по груди, оставляя неглубокий, но болезненный рдяной порез. Шизуо имел неоспоримое в рукопашном бое преимущество перед Изаей: будучи самым сильным человеком Икэбукуро, он также имел отличную реакцию и эффективность удара. Информатор же стилем своего боя был похож на змея: гибкого и неуловимого, невероятно хитрого, способного находить выходы из самых безнадёжных переделок. Но на этот раз Изая просчитался. Боль от полученного шрама должна была ненадолго вывести Шизуо из реальности, дав тем самым информатору пару секунд на то, чтобы отойти от вышибалы на безопасное расстояние. Но Шизуо, на удивление, на порез не обратил ни малейшего внимания, вместо этого, обратным движением корпуса он с размаху ударил информатора по челюсти и, воспользовавшись его замешательством, схватил Изаю за запястье, вывернул его под неестественным углом, разрывая тем самым связки и сухожилия. Изая что-то невнятно прошипел и, всё ещё не отошедший от удара в челюсть, рефлекторно разжал побелевшие из-за заторможённого притока крови пальцы рук. Любимый нож информатора с жалобным звоном упал на асфальт. Изая попытался вырваться из захвата, но Шизуо, подавляя всякое сопротивление ещё более сильной хваткой, не рассчитал силу. Звук ломающихся костей звоном отразился от серых стен переулка, смешавшись с раскатистым криком боли. Отупляющая резкая боль способствовала мощному выбросу адреналина: зрачки информатора неестественно сузились, и он дико засмеялся. Дождь постепенно стихал и уходил в небытие, оставляя за собой лёгкую свежесть в воздухе: дождь прибил всю пыль к земле, поэтому дышать становилось значительно легче. Однако в переулке отчётливо ощущались отнюдь не приятные ароматы: запах сырости и гниющего мусора, плесени и мокрой земли, превратившейся в грязные лужи. —Знаешь, Шизу-чан, — острая боль вызвала в информаторе какую-то необъяснимую необходимость выговориться. — Сегодня я видел такую картину... очень смешную, наверное. Я видел столько счастливых и беззаботных людей. И от этого, почему-то, мне стало так обидно... Шизуо нанёс очередной удар, на этот раз по животу, выбивая из информатора воздух. Затем резко ударил по рёбрам, упиваясь звуком ломающихся костей и сдавленным хрипом своей жертвы, последний удар пришёлся на грудную клетку: грубым ударом ноги он откинул тело информатора к кирпичной стене. Шизуо явно не был настроен на «разговор по душам», особенно с этой «блохой». Изая сполз по стене, разрывая и пачкая поверхностью стены свою куртку, согнулся пополам и закашлялся. Из его носа и разбитых брови и лба тонкими рубиновыми струйками текла кровь, щека неприятно саднила и опухла, рёбра и запястье были сломаны, нещадно болели живот и грудина. Орихара больше не смеялся, всё его тело сейчас представляло собой сплошную болевую точку, а любое малейшее движение причиняло боль. Но он упрямо продолжал хрипеть. —Тогда в моём сердце зародилось что-то нехорошее. Я захотел, чтобы эта идиллия разрушилась, захотел стереть с их лиц эти дурацкие улыбки. И я поспешил убраться из того места. Я не смог смотреть на всё это. Экс-бармен приблизился к упирающемуся спиной к стене информатору и грубо схватил информатора за горло, приподнял того над землёй. Обычный человек, разумеется, на такое не способен, но ведь мы говорим о том, кто вырывает голыми руками из асфальта дорожные знаки и с лёгкостью поднимает торговые автоматы, что ему до человеческой тушки? —Шизу... — еле слышно, с душераздирающим хрипом прошептал Изая и, подавившись кашлем, продолжил. — Я ведь, на самом деле... люблю людей... Слова Изаи лишь ещё больше разозлили Шизуо. Его бесило то, что даже сейчас, избитый, измазанный собственной кровью и грязью, без живого места на теле, задыхающийся и почти теряющий сознание от боли и нехватки кислорода, он продолжал разводить свою философию, с усердием глупца вновь бросал на ветер пустые слова. Снова повторял заученную наизусть, словно молитву, фразу. Шизуо бесила эта фраза из уст информатора, она казалась слишком фальшивой, а он привык не верить Изае. Никогда. «99%, что жестокая непонятная хрень связана с этой блохой». «Лучше бы его никогда не было». «Убью, убью, убью, убью… определённо убью его!». Шизуо привык ненавидеть Изаю и никогда даже не позволял себе попытки как-либо понять или тем более оправдать его. Орихара Изая — эпицентр неприятностей, язва на теле человечества, бельмо на его глазу, которое следовало бы стереть уже очень давно. Сам же Изая уже не помнил, в какой именно момент начал верить своим собственным словам. —Тогда почему... — закатывая от горечи глаза, почти теряя сознание, он говорил те слова, которые разрывали на части сердце. Своему злейшему врагу он задавал вопрос, который не мог задать даже себе. — Почему люди не любят меня в ответ? Воцарилась тишина. Почему-то слова Изаи показались экс-бармену на удивление искренними. Шизуо потребовалось несколько секунд, чтобы осознать ситуацию; зверь, ещё минуту назад бушевавший в его сердце, зверь, который желал крови и смерти ненавистного информатора, успокоился и стыдливо косился в сторону. Шизуо тяжело вздохнул и ослабил хватку на тонкой шее, давая информатору доступ к такому необходимому сейчас кислороду. Именно в этот момент он ещё острее осознал то, о чем думал уже неоднократно: Изая был одинок. Этот напыщенный ублюдок, эта язва на теле человечества... он был всего лишь человеком. Таким же человеком, как миллиарды других: глупым, несчастным и абсолютно одиноким засранцем. Шизуо опустил руку и нервно потянулся к пачке сигарет, небрежно показывающейся из кармана брюк. Тело информатора весьма специфически отреагировало на полученную свободу: безвольной куклой упало на асфальт, прямо грязную лужу — темно-бурое месиво со специфическим затхлым запахом. —Это потому что ты — идиот, — как-то совсем беззлобно ответил экс-бармен и сделал, наконец, затяжку, наполняя лёгкие никотином; очередная долбанная привычка ещё со времён старшей школы, которой он, кстати, обязан именно тому, кто сейчас в весьма жалком виде валяется на асфальте у его ног. — Какого чёрта ты вообще всю эту хрень на меня выливаешь? Изая, в попытке приподняться на локтях, навзрыд смеялся, упиваясь собственным бессилием и словами того, кого всю жизнь считал монстром. Его приглушённый хрипом смех отражался от кирпичных стен, пробирал до костей и раздражал, но, почему-то, вызывал некое подобие жалости. Ответом на такую реакцию стал приступ кашля с кровью, и Орихара отметил, что, пожалуй, повреждения были чуть более серьёзными, чем он предполагал ранее. —Просто во всём этом долбанном мире ты — единственный, кого я ненавижу, — с желчью ответил информатор, задыхаясь уже не от нехватки воздуха, а от его избытка; от резкого перенасыщения лёгких кислородом, вызванного безудержным смехом. —Безумец, — на выдохе отметил Шизуо, выпуская в небо клуб белого табачного дыма. Орихара бросил попытки подняться: откинувшись на спину и раскинув руки, он жутко улыбнулся, подняв взгляд в небеса. Последнее, что он увидел, прежде чем потерять сознание — бесконечное, чистое небо, пробивающееся сквозь тяжёлые серые тучи и обветшалые стены грязного, гниющего изнутри переулка.