Нирвана

На стены ложились дрожащие смутные тени, точно сторонние безмолвные наблюдатели, сотканные из отзвуков боли. Пламя единственной свечи тоже дрожало, будто в страхе перед возможностью погаснуть — трепетный, слабый язычок огня. И Гилберт дрожал всем телом, содрогаясь от впивающихся в спину чужих ногтей. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, взмокший от напряжения, выпачканный собственной кровью. Он не любил вид крови, и она же его заводила. Ему нравилось видеть пальцы Винсента, выпачканные липкой, почти чёрной в золотистом полумраке кровью, нравилось чувствовать болезненно-нежные и контрастно-грубые прикосновения. А Винсент всё знал, и умело этим пользовался. Если бы он мог выразить всю свою благодарность Гилберту, всю свою любовь, всё своё уважение, словами или нежностью, он бы сделал это. Но Гилберт боялся нежности, как огня, он чурался любых проявлений заботы и ласки. Боли он тоже боялся, но боль влекла его, очаровывала, толкала в спину, ближе к бездонной пропасти слепой похоти. Винсент знал, почему у Гилберта никогда не было женщин — ни одна женщина не могла дать то, что безвозмездно дарил ему родной брат. Винсенту немного его жаль, ведь Гилберту было так стыдно за свои желания, он стыдился связи с мужчиной, братом, просто садистом, и стыдился получаемого от боли удовольствия. Он мог не появляться долгое время, стараться держать себя в узде, но всё равно срывался и возвращался к Винсенту, злясь на себя, стыдясь и краснея. Гилберт такой слабый, лишённый силы воли. Он даже бросить курить не мог, поэтому он никогда не бросит Винсента, ведь боль, сплетённая с наслаждением — это самый пьянящий наркотик. Гилберт вздрогнул, когда Винсент вплёл пальцы в его волосы на затылке и с силой потянул назад, вынуждая запрокинуть голову, открывая горло. Винсенту нравились смоляно-чёрные волосы Гилберта, нравилось ощущение его беспомощности, когда его, словно куклу, бросали на постель, нравилось его страдальческое выражение лица. Гилберт был мучеником, скорбящим о своём потерянном господине; мучеником, отчаянно жаждущим наказания. Спина Гилберта красиво прогибалась в пояснице, и к ней вниз, от лопаток, неторопливо стекали мелкие, густые капли крови, выступающие из неглубоких, но отчётливых порезов. Свободной от волос Гилберта рукой Винсент собрал на кончики пальцев несколько капель влажно поблескивающей в свете свечи крови и поднёс к чужим губам. Губы у Гилберта были сухими и горячими, и он этими губами с будоражащей воображение готовностью собрал с пальцев собственную кровь, тщательно слизывая её с кожи. Гилберт приемлет к себе только жестокость, а ведь он был единственным, для кого Винсент готов проявлять заботу. Но желание Гилберта — закон, желание Винсента — пустота. Если Гилберт хочет так, подчиняясь и утопая в боли, пусть. Винсент сделает всё, ведь его собственная жизнь и состоит из причинения Гилберту боли, как физической, так и моральной. Винсент всегда слепо зависел от него, но удовлетворения от зависимости брата не чувствовал. Если бы эта зависимость была на эмоциональном уровне... Зависимость простая, низменная его мало волновала, и всё же тело Гилберта тоже оказалось своеобразным наркотиком. Гилберт, подчиняясь резкому движению руки, перевернулся на спину, и Винсент, в одной расстёгнутой сорочке, склонился над его грудью, дотрагиваясь губами до грубого шрама, оставленного мечом Оза Безариуса. Винсент любил этот шрам, любил целовать шероховатую в этом месте кожу, проводить по ней самым кончиком языка и видеть, как сильнее заводился от этого Гилберт. А ещё Винсенту нравились его руки с сильными, но длинными изящными пальцами. Он целовал запястья Гилберта, жадно ловя губами слабую пульсацию, целовал его ладони, обводил языком сначала кончики пальцев, а потом проходился по всей длине, так, чтобы они блестели от слюны, и смотрел, как Гилберт опускает руку между широко разведённых бёдер, как проталкивает влажные пальцы внутрь себя, как отчаянно краснеет от стыда, смешанного с удовольствием. Гилберту нравилось, когда на него смотрят, и он безумно боялся признать это. Но Винсент и не требовал, а просто смотрел, мягко улыбаясь, заправляя длинные спутанные пряди волос за ухо и наклоняясь к чужому животу. В глубине души Гилберт был очень развратным — он до крови кусал губы, давя рвущиеся из груди стоны, когда Винсент целовал внутреннюю сторону его бёдер, поднимался губами выше, сознательно раздразнивая. И пальцы Гилберта зарывались в его волосы на затылке, неосознанно грубо и болезненно сжимая пряди, с силой прижимая к себе теснее. Стук в дверь прозвучал, как выстрел — неестественно громко, вспарывая тишину. — Гилберт, открой, надо поговорить! — голос Элиота оказался столь же отчаянно громок. Гилберт стих, опасаясь выдать себя хоть одним звуком. А ведь дверь не заперта — Винсент специально «забыл» повернуть ключ в замочной скважине. Ему нравилось смотреть на панику в янтарных глазах Гилберта, на его страх быть застигнутым в постели с собственным братом. А ещё ему нравилась острота ощущений, и игра с чужой скромностью, особенно со скромностью Гилберта, доставляла едва ли не больше удовольствия, чем сам процесс. — Входи, Элиот, — негромко, но отчётливо сказал Винсент, не поднимая головы от низа чужого живота. Пальцы каменной хваткой сомкнулись на запястьях рванувшего в сторону Гилберта, удерживая его на месте. Даже жаль немного Элиота, такого же скромного мальчика, как сам Гилберт, но он просто оказался не в том месте, чтобы увидеть то, что не должен бы видеть, — ради удовлетворения Винсента. Он взглянул в сторону распахнувшейся двери. Выражение лица Элиота дорогого стоило, и жалеть о содеянном Винсент точно не будет. Как же они с Гилбертом всё-таки похожи в некоторых аспектах, просто удивительно. Только Элиот хоть и мальчишка совсем и ему всего пятнадцать, сильнее и твёрже Гилберта. — Хочешь к нам? — Винсент с усмешкой вновь заправил за ухо непослушную прядь. — Элиот, дверь закрыть забыл! Конечно, он знал, что Элиот, раскрасневшийся, испуганный, злой, мгновенно сбежит, но был бы не прочь разделить его с братом — с родным братом. Винсенту было чуждо чувство собственности. Он перевёл взгляд на Гилберта, очаровательного в своей гневливой обиде, застывшей в глазах. Пусть стыдится, пусть ненавидит за этот поступок, пусть мучается и боится показаться Элиоту на глаза — всё равно он счастлив одновременно со своей злостью, и это так по нему заметно: по его напряжённости, по его острой реакции на любое лёгкое касание, по нетерпеливому покусыванию губ. Да, пусть ненавидит и Винсента, и себя, ведь если не будет этой ненависти, чувство вины пожрёт его без остатка. Боль и ненависть — единственное лекарство от отчаяния.