Гость в полночной тишине

— Вы улыбаетесь, — сказал он. — И вы так спокойны? Почему вы не кричите? — Я кричу, — возразил Гребер. — Только вы не слышите. Э.М. Ремарк, «Время жить и время умирать»

Когда человек умирает, за его душой прилетает ворон и уносит её в мир иной. Но иногда, если случается что-то ужасное и душа не может обрести покой в загробном мире, ворон разрешает ей вернуться в наш мир, чтобы восстановить справедливость. Ворон зовёт. Ворон — чёрный, блестящий, с маленькими глазами-бусинами; чернильное пятно на могиле. Тучи — низко-низко, рваные, грязные, мрачные. Тяжёлые, точно свинец, вот-вот рухнут, погребая под собой памятники и склепы. В кисельно-густом, душном воздухе роится туча мошкары, и звенят комары. Гром рокочет, гневливо, угрожающе, но тихо, и дождя всё нет. А земля сухая, выжженная солнцем, отдающим остатки своего жара в начале осени. Земля стонет, хочет влаги. Большой чёрный клюв бьёт в серый мрамор надгробия, царапает его, портит красивую сложную гравировку. Ворон стучит, зовёт нетерпеливо, хлопает крылами, каркает громко, и гром звучит эхом его раскатистому карканью. Тяжело идёт воронов зов, медленно, просачивается ядом в землю, и от зова этого не укрыться, не спрятаться, не отдаться спасительному покою. Забытье и забвение — прочные силки, но зов ворона сильнее. Зов ворона — петля на шее, и петля эта тянет, тянет из могилы прочь, вырывая из сухих и уютных объятий истерзанной зноем земли. Ворон видит. Земля вздыбливается и опадает, идёт трещинами, осыпается, будто под ней кто-то ворочается — большой и сильный. А потом хватка земли слабеет, и могила разверзает свой зев, выпускает, выплёвывает наружу человека, и небеса лопаются, обрушаются на кладбище тяжёлым ливнем, пригвождающим к земле. Человек сжимается в комок, цепляется пальцами за землю, пытается встать, падает на колени, разбрызгивая дождевую воду, и снова поднимается. Но его попытки неудачны, боль точит его тело, точно жук — кору. Он агонизирует — боль похожа на разряды молний. Она выкручивает суставы и жжёт кожу. Нет осознания, нет понимания, нет воспоминаний — нет ничего, кроме боли. Ворон знает. Знает имя человека — его звали Лео, когда он был жив. Знает, отчего Лео так больно. Знает, почему он умер — удар пришёлся прямо в сердце, рассёк его и оборвал крепкие — крепче любых смертных — связи с жизнью. Знает, почему смерть отпустила его и позволила вновь вдохнуть воздух, вновь ощутить вкус жизни. Знает, ради чего. Ради справедливости. Отчаяние и страх пожирали Лео перед смертью, и теперь ворон сидит на земле, отпрыгнув в сторону от разверстой могилы, и смотрит на него, и зовёт, и ждёт. Каплет вода с длинных тёмных волос. Шумит дождь — шумит так, что в уши — словно ваты натолкали. Гремит гром — всё смелее, всё громче, всё ближе, всё неотвратимее. Мешаются слёзы с дождевой водой, и дождь становится солёным и горьким, точно полынь. Но дождь не может идти вечно. Оз сидит у окна. Снаружи — буря, и внутри него — тоже буря. Гилберт стоит рядом и курит. Над тлеющим кончиком сигареты курится сизый дымок, тянется вверх, наполняет комнату горьковатым запахом табака. Озу тоже хочется курить. В рубиновом огоньке сигареты сосредоточено время, и когда во рту сигарета, время останавливает свой бешенный бег; можно посидеть, прикрыть на минутку глаза, расслабиться, дать мыслям свободно течь в произвольном русле. Так кажется Озу — что в сигарете кроется его спасение. Ведь внутри него — дремлющее чудовище, готовое в любой момент влезть в голову, перехватить контроль и уничтожить всё, что так любит Оз. Вернее, всё, оставшееся от того, что он любил. А осталось так мало. У него нет даже собственного тела. — Ты так спокоен, — говорит Гилберт, но на Оза не смотрит — изучает раскинувшийся под окном осенний сад. Кровавый багрянец и червонное золото. Оз улыбается, и эта улыбка даётся ему тяжело, болезненно, точно осколки стекла режут губы. Его улыбка — разбитая. Он сам — разбит. И цельным уже никогда не станет. — Паника мне ничем не поможет, — отвечает он, вновь отворачиваясь к окну. — Баскервили хотят моей смерти, и иногда мне кажется, что они правы. Но, — он прислоняется лбом к холодному стеклу, — Я вспоминаю Элиота. Он бы не одобрил. Гилберт напрягается при словах о смерти, но лёгкая, невесомая улыбка трогает его губы, когда Оз упоминает Элиота. Он умер, но отчаянно хотел жить. Несгибаемый, волевой, твёрдый Элиот. Оз тоже больше не желает сдаваться. Ради Алисы, ради Гилберта, ради дяди Оскара, ради Ады, ради самого себя. И ради Элиота и Лео, чтобы их смерть не была напрасной. Смерть Лео такая глупая, бессмысленная. Нож в сердце, медленная, в силу особенностей Баскервилей, смерть. И смерть Элиота у него на глазах. — Может, мне просто сбежать? — говорит Оз, а потом дышит на стекло, так, чтобы оно запотело. — Туда, откуда Джек не найдёт выхода, даже если вырвется на свободу? Запереться где-нибудь? — Чем это лучше смерти, Оз? — Гилберт стряхивает пепел с сигареты в тяжёлую хрустальную пепельницу. — Ты можешь бороться, я знаю. Он кладёт затянутую в перчатку руку на плечо Оза. Успокаивающий жест. Оз немного расслабляется, прикрывает на секунду глаза, а потом протягивает руку и лезет в карман Гилберта. Под пальцами скользит чуть шероховатая поверхность сигаретной пачки. Гилберт косится неодобрительно, но не возражает, когда Оз вытаскивает пачку, достаёт из неё сигарету и негнущимися от нервного напряжения пальцами суёт её меж губ. Гилберт даёт прикурить. Оз глубоко, подражая Гилберту, затягивается и заходится в кашле от обжегшей горло горечи. То, что нужно. Горечью табачной — перекрыть горечь в душе. Оз не может не думать об Элиоте. Они стали друзьями, и его смерть до сих пор больно режет и выворачивает наизнанку. Оз не может не думать о Лео — он хотел бы узнать его ближе, стать ему другом, возможно, столь же близким, как Элиот. Лео — россыпь цветных стёкол, и чтобы его понять, нужно собрать эти стёкла в единую, цельную картинку витража. И тогда витраж заиграет ослепительными красками. Но уже поздно. Оз до боли вжимается лбом в стекло и тихо смеётся. Мимолётная слабость. Сейчас он позволит себе побыть слабым — только пока не докурена сигарета. А потом он погасит окурок в пепельнице Гилберта, снова улыбнётся и, окутанный призраками, продолжит борьбу. Мысли в голове — хаос, череда воспоминаний — ярких, счастливых, болезненных, отчаянных. Он знает, что его зовут Лео, а всё остальное теряется в густой пелене боли и слабости во всём теле. Ноги едва держат, он оступается и оскальзывается в лужах, но всё равно упрямо бредёт туда, куда ведёт его ворон. На Лео — чёрный фрак и чёрная сорочка, надетая под него. Он весь — чёрный, как чёрен ворон, бритвой рассекающий дождевую завесу. Дом вдалеке — мрачный особняк, похожий на склеп. В особняке тихо и сыро, но наверху кто-то есть, Лео знает. Он знает это, потому что знает ворон, ведь они теперь — одно. Лео тянет на себя дверь. Она не заперта, и мрак принимает его в свои тёплые объятия. Лео колотит мелкая дрожь — он вымок под дождём, ему холодно, ему больно, он хочет упасть и не двигаться, но он должен идти за вороном, потому что ворон поможет ему всё понять и всё вспомнить. Перед глазами встаёт единственный образ — светлый, точно звёзды. Элиот. Где Элиот? Ворон ведёт Лео по погруженному в сон особняку. Лео касается лакированных перил и вздрагивает — в его мысли вклиниваются картинки из прошлого, яркие видения, пришедшие откуда-то извне. Элиот дотрагивается до перил, поправляет свободной рукой лямку чёрного футляра за спиной, а потом оборачивается и мягко улыбается. За окнами — яркое утреннее солнце, и Элиот сам весь светится, впитывая в себя этот свет и сияя светом своим собственным. Видение гаснет быстро, резко, выбрасывая Лео обратно в густой мрак. Он бредёт дальше, доходит до нужной двери, тяжело наваливается на неё плечом, оставляя мокрые разводы на тёмном дереве, и входит внутрь. Здесь всё чисто прибрано. Одежда лежит аккуратными стопками и Лео вспоминает, как сам складывал эти вещи перед скорым отъездом обратно в Латвидж. Он дотрагивается до сложенных сорочек и видит, как Элиот, обнажённый по пояс, берёт одну, легко набрасывает себе на плечи, продевая руки в рукава, и, чуть хмурясь, поворачивается к окну. За окном — серость, и эта серость отражается в пронзительно-голубых глазах Элиота. Лео проводит ладонью по столу. Вот Элиот входит в комнату, когда он наводит порядок, протирая пыль мягкой тряпкой. Элиот подходит к нему сзади, обнимает робко, осторожно, зарывается носом в волосы. Они поссорились накануне, но Лео всё прощает. Внутри щемит от болезненной нежности, которой он не смеет дать выход — боится, панически боится. А Элиот ничего не боится — он открыт, прям, честен с ним и с собой. Он нервничает, краснеет, но всё равно не запирает всё внутри. Всё равно берёт за руку, неловко притягивает к себе, целует. Лео смеётся над ним — так неуклюже Элиот целуется, точно губы у него деревянные и сам он — истукан. Элиот обижается, злится, уходит, а Лео догоняет его — нервный, обескураженный, испуганный и вместе с тем ощущающий внутри удивительную лёгкость. Воспоминания снова меркнут, и Лео не выдерживает их напора, падает на колени, сжимает в пальцах мокрые пряди волос. Ему хочется кричать, ведь на смену тёплым воспоминаниям приходят иные. В груди — кинжал, боль нестерпима, но Лео всё равно сползает с жертвенного камня — живой, вопреки здравому смыслу. Он видит труп матери Элиота, убитой им самим. Видит ужас в глазах Элиота. Видит клинок, вонзённый в руку. Лёжа на полу, в луже собственной крови, слышит слова отречения, пытается дотянуться до Элиота, и не может. Крик рвёт лёгкие, и вместе с криком рваными толчками из тела исторгается жизнь. А потом — пустота. Лео вжимается лбом в пол, рвёт на себе волосы. По щекам текут слёзы — раскалённые, обжигающие лицо. Крик раздирает всё внутри. Здесь всё пропитано Элиотом, Лео тонет в воспоминаниях о нём, и раз за разом прокручивает в голове его смерть. Элиот умер, стучит в висках. Элиот умер. Элиот умер из-за него. Он убил Элиота. Слышится топот ног и шум голосов. Дверь отворяется, кто-то вбегает в комнату, замирает. — Господин... Глен? — звучит неуверенный женский голос. Это имя незнакомо Лео, и всё же задевает какие-то струны внутри. Он с трудом поднимает голову, пригвождённый к полу гнётом боли, и смотрит на женщину с бледно-розовыми волосами и расширенными от удивления глазами. Она вся — точно розовый бутон, и Лео кажется, что когда-то они встречались, но он не может припомнить её имени. Вокруг неё — ореол из золотых искр-светлячков. Лео знал: никто не видит этих искр, кроме него. Плод его больного разума. Женщина отступает на шаг, другой, прижимает ладонь к губам, а потом бросается к Лео, резко, отрывисто говорит что-то через плечо. Лео пытается оттолкнуть её, но женщина всё равно обнимает его за плечи, пытается помочь подняться. И перед глазами — снова вспышки света. Женщина с розовыми волосами. По её спине струится тяжёлый алый плащ. Рядом с ней — ещё люди в плащах, и вокруг каждого — золотые светлячки. Напротив — Оз, растерянный, подавленный, а между ним и людьми в алых плащах — старший брат Элиота, Гилберт. Женщина говорит о Лео, но Лео не понимает смысла этих слов. А потом она обвиняет во всём Оза и кричит, что он должен умереть, иначе погибнет весь мир. Лео отшатывается от женщины и вновь падает на пол. Он не хочет ничего видеть про Оза Безариуса, про себя, про Элиота. Он хочет снова умереть. Громко каркает ворон, стремительной ширококрылой тенью проносится над головой и садится на плечо. Женщина испуганно отстраняется, а ворон всё каркает и хлопает крылами — гонит её прочь. — Господин Глен, — говорит она. — Мы думали, вы погибли. Меня зовут Шарлота... Лотти. Пожалуйста, позвольте помочь вам! Лео смотрит на неё из-под густой завесы слипшихся от влаги волос. В мыслях крутится какая-то особая мысль, главная мысль, суть его воскрешения. Но она ускользает, сколь бы Лео ни пытался ухватиться за неё. Лотти опускается рядом на колени, смотрит на него немигающим взором своих странных глаз. Её юбка очень короткая, обнажает ноги, кажущиеся в темноте очень белыми, словно фарфор. Кукла с нелепо выкрашенными волосами и глазами, нарисованными больным кукольным мастером. — Мы — Баскервили, — говорит Лотти, и подбирается чуть ближе — осторожно, точно кошка, и каждый мускул её тела напряжён. — Мы прошли сквозь Бездну из столетнего прошлого. В те времена, — она делает паузу, жадно всматриваясь в лицо Лео, — я слышала легенду о вороне. — Её взгляд мечется с Лео к тяжёлой чёрной птице, устроившейся на его плече, и обратно, а потом — вновь с Лео на птицу. — Иногда, когда случается что-то ужасное, ворон возвращает душу умершего человека и даёт ему шанс свершить справедливость. Господин Глен... — её рука — точно белая змея, ладонь скользит по полу к руке Лео. — Вы вернулись, чтобы убить Джека Безариуса? Лео знает, зачем вернулся, но не понимает этого. Он пытается выцарапать знание из глубин своих мыслей, но у него не выходит. Тогда он протягивает дрожащие руки к Лотти, сжимает пальцами её виски и впитывает поток воспоминаний, идущий от неё. Впитывает спокойно, сосредоточенно, отгородившись от боли. — Да, — говорит он. — Я вернулся убить Джека Безариуса. Это — его справедливость. Разве Элиот желал бы, чтобы мир, в котором он жил, рухнул в Бездну по воле одного сумасшедшего человека? Элиот не стал бы убивать, он слишком добр и благороден, а Лео... он всё сделает сам. Он повинен в смерти Элиота и теперь возьмёт на себя грехи новых смертей. Но это ничего. Ведь это — справедливость. Замкнутый круг разорвётся. Лео поднимается на ноги и нетвёрдой походкой идёт к столу. Выдвигает ящик, роется в нём, а потом находит искомые ножницы и подходит к большому напольному зеркалу в простой деревянной раме. Он режет свои волосы, и мокрые пряди осыпаются под ноги. Он состригает чёлку, не слишком задумываясь об аккуратности, срезает локоны, оставляя прежнюю длину, но так, чтобы волосы больше не скрывали вуалью лицо. Хватит прятаться. Он прятался всю жизнь и в итоге оказался виновен в смерти Элиота. В смерти человека, ради которого жил последние годы. В Элиоте — всё, а без него — пустота, напоенная болью. Лотти сидит на полу, смотрит на Лео, не понимает, что он делает — зачем срезает свои волосы. А Лео с радостью резал бы самого себя на куски, лишь бы унять эту дикую боль внутри, словно в груди у него — зияющая дыра. Он видит в зеркале отражение человека с густыми волосами цвета золота. Глаза у него разного цвета, а на губах играет лукавая улыбка, так плохо сочетающаяся с серьёзным вдумчивым взглядом. — Позвольте, я помогу, — говорит он, и Лео вспоминает: это — Винсент, брат Элиота. Он позволяет Винсенту взять ножницы; на краткий миг их пальцы соприкасаются, и Лео видит, как Винсент в бессильной ярости вспарывает ножницами шторы, обивку мебели — всё, что попадается под руку. Ему больно, он хочет, чтобы Элиот жил, и он всей душой ненавидит отца Элиота, отчасти повинного в его смерти. Лживый, беспринципный, извращённый Винсент, чьи прикосновения к волосам так мерзки, но Лео не отстраняется. Он позволяет стоять рядом с собой, потому что их двоих тонкой, но прочной нитью связывает скорбь по одному человеку. — Где Бернард Найтрей? — спрашивает Лео, глядя, как аккуратно Винсент придаёт форму криво остриженным волосам. — Скрылся, — отвечает Винсент. — Я пришёл к нему в тот день, когда Элиот умер. Хотел... убить. Но он исчез. — Я найду его, — говорит Лео и проводит рукой по непослушным, но теперь ровным волосам. А потом бьёт кулаком в стекло и улыбается, глядя, как по зеркалу расползается паутинка трещин. На костяшках пальцев — рваные раны и кровь, и Лео бьёт стекло снова, и снова, и на третий удар оно осыпается крупными осколками под ноги. Лео больно, но он видит, как его рана затягивается на глазах. Рука вся в крови, кровь капает на пол, на стекло, и боль торопливо растворяется. И Лео снова бьёт кулаком пустую раму в поисках физической боли. Он ненавидит этот мир. Он жаждет разбить его, как разбил это зеркало — за то, что мир отобрал у него Элиота. Но он не сделает этого, ведь смысла нет, он мёртв, и Лео тоже мёртв. Нет, не то. Он ненавидит... себя. Благословенна смерть, избавляющая от боли и вины. Ворон каркает и, сорвавшись с плеча, вылетает в распахнутое окно. — Сколько прошло времени? — спрашивает Лео. — Три месяца, — отвечает Винсент и увлекает его за собой. — Вам стоит переодеться: вы промокли. Лео ступает за Винсентом, а следом, неслышно поднявшись с пола, идёт Лотти. Её каблуки громко и ритмично стучат по полу. Как дождевая капель. А ворон летит. Он знает, где Бернард Найтрей, и Лео видит вороньими глазами академию Латвидж, слуг, спящих в своих постелях, самого Найтрея, сидящего у одинокой свечи. Как он жалок! Он мог бы исправить ошибку Лео, мог бы помочь сыну разорвать контракт, пригласить врачей, чтобы справились с его запечатанной, тяжёлой раной. Но вместо этого он позволил Элиоту убивать родных и медленно умирать самому. Оз дремлет, и ему снится сон. Он видит фотографическую карточку, где все они — счастливые. Элиот хмурится, ему неловко, но рядом с ним — Лео, прижался к его руке, смотрит только на него. И Алиса, и Брейк, и Гил — все они дороги и любимы. Он видит Элиота. Элиот сердит, но не говорит, почему и на кого. Он сидит в музыкальном зале академии Латвидж за роялем, но не играет — руки его скрещены на груди, уголки губ недовольно опущены вниз, брови нахмурены. Озу не по себе, страшно, что это он вызвал гнев Элиота. Но на него Элиот даже не смотрит — взгляд его устремлён на что-то, находящееся позади Оза. Оз оборачивается и видит за своей спиной неясную чёрную тень. Он просыпается. Глаза влажные, и он торопится утереть их рукавом, пока Гилберт не увидел. Уж больно сильно он беспокоится, а тревожить его боязно. Оз лежит и смотрит в темноту. Он уже много времени провёл на одном месте, взаперти, спасаясь от Баскервилей, — не столько из страха за свою жизнь, сколько из опасения, что, почуяв опасность, Джек выйдет из-под контроля. Оз — цирковой эквилибрист, он ходит по канату над пропастью и в любой момент может рухнуть вниз. И тогда всё будет кончено. Он — словно больной опасной редкой болезнью. Уж конечно Джек — болезнь, раковая опухоль на теле этого мира. Вот только болезнь эта неизлечима. Внутри закипает острая необходимость что-то сделать, куда-то поехать, вырваться на свободу хотя бы ненадолго. Может, ему можно взять экипаж и съездить в Латвидж? Сон не даёт ему покоя. Почему Элиот — в Латвидже и почему он сердит? «Просто дурной сон», — думает Оз, одеваясь для поездки. Но что-то неуловимо влечёт его туда. Сигареты оказалось мало. Он должен расслабиться, должен окунуться в море призраков, позволить себе отчаяние, и страх, и боль. Он слишком устал постоянно держать себя под неусыпным контролем. Ему страшно засыпать — вдруг однажды он откроет глаза и будет уже не Озом, а Джеком? Оз осторожно заходит в спальню Гилберта. Тот спит, его волосы разметались по подушке, а губы приоткрыты. Гилберт тяжело дышит — ему тоже снится дурной сон. Ночь кошмаров. Оз касается его лица, нежно очерчивает линию скул, приглаживает пряди. Такую нежность он может себе позволить, только пока никто не видит. Только так он находит силы вновь заковать себя в цепи самоконтроля. А пока Гилберт спит — он не опасен для цепей Оза. Можно наклониться и легко поцеловать его в уголок губ, поправить на нём смятое покрывало, просто посидеть рядом, посмотреть, сколь беззащитен Гилберт во сне. Насладиться близостью. Озу каждую ночь снятся кошмары. Ему хотелось попросить Гилберта оставаться с ним в одной комнате, но он не смел. Дашь слабину единожды — расклеишься окончательно. А это — непозволительная для Оза роскошь. Он не имеет права на слабость. Он встаёт с кровати Гилберта и уходит в конюшню. Там он будит конюха и велит подать экипаж. Ему не хочется ехать верхом из опасений глубоко задуматься в пути и заблудиться. Сонный кучер забирается на козлы; Оз, извинившись перед ним за столь позднюю прогулку, влезает в экипаж и велит ехать в Латвидж. До Латвиджа дорога дальняя, и Оз успевает задремать под мерный скрип колёс и стук дождевых капель в дребезжащие стекла. Ему снятся яркие, красочные и тревожные сны, но, очнувшись от дремоты, он не может их вспомнить. Когда они подъезжают к академии, дождь перестаёт, и Оз выходит из экипажа с непокрытой головой и полной грудью вдыхает ночную свежесть. Воздух напоен умиротворяющей влагой. И тишина здесь — особенная, бархатная, упоительная. Оз идёт по дорожке к академии, и гравий скрипит под ногами. Студенты давно спят, и лишь в единственном окне горит одинокая свеча, но на неё Оз не смотрит. Он останавливается у парадного входа, закрывает глаза, слушает тишину и представляет, что Элиот и Лео сейчас спят в своих кроватях в одной из сотен комнат, и скоро Оз тоже наденет белый студенческий фрак, и, вместе с дядей, Алисой и Гилбертом, проберётся тайным ходом внутрь, проведать Аду. Он пришёл сюда, чтобы сделать себе больно, и лишь теперь отчётливо это понимает. Ничто не вернётся назад. Но он чувствует себя в праве попросить короткую передышку и окунуться с головой в ностальгию. Иначе он просто сломается. Он торопится бежать вперёд, но впереди — тупик, и бежать больше некуда. Остаётся только повернуть назад, в прожитые дни, и отдаться воспоминаниям. Оз вздрагивает, заслышав на втором этаже фортепианные переливы. С первых нот он узнаёт «Неподвижность» — музыку, написанную Элиотом для Лео. Оз плюёт на то, что его могут увидеть, тянет на себя двери академии, и мчится по коридору, потом — вверх, по лестнице. Не может быть. Но мелодия звучит удивительно одиноко, и, лишь домчавшись до музыкальной комнаты, Оз понимает: одинока она, потому что играют её не в четыре руки, а в две. Элиот?.. Лео?.. Оз вбегает в музыкальную комнату, но она пуста. Окно распахнуто, ветер шевелит прозрачные невесомые занавески. Оз выглядывает наружу, но на карнизе, естественно, никто не прячется, да и внизу, во дворе, никого нет. Но кто же играл «Неподвижность»? Может, ему померещилось? Час поздний, кому могло взбрести в голову будить всю академию игрой? Запоздало Оз вспоминает, что в академии никого нет, — осенние каникулы. От этого мороз проходит по коже — в академии должен находиться только ректор, а он музыку Элиота играть не стал бы. — Элиот? — тихонько зовёт Оз, чувствуя себя сумасшедшим. — Лео? Он подходит к роялю, садится за него. Пальцы легко, бережно поглаживают череду белых и чёрных клавиш. Озу не хватает Элиота и Лео. Он скучает без них, он задыхается от тоски по ним. Оз ударяет пальцами по клавишам, а потом роняет голову на руки и сидит, слушая долгий протяжный фортепианный звук. И в этом звуке он слышит предсмертный крик Лео, до сих пор снящийся ему ночами. Бернард Найтрей любит читать книги. В Латвидже он чувствует себя в полной безопасности, потому может спокойно читать допоздна в свете свечей. Сюда, помимо части своей библиотеки, он перевёз некоторых слуг. Когда каникулы в Латвидже закончатся, он уедет в загородный особняк для зимней охоты, но сейчас он может, не торопясь, скользить взглядом по строчкам, изредка прерываясь для крупного глотка вина из воздушно-тонкого бокала. Он вздрагивает всем телом, когда слышит чью-то игру на фортепиано. Ректор давно спит, слуги и близко не подойдут в столь поздний час к господским инструментам. Бернард старается не обращать внимания на далёкие зыбкие, призрачные переливы, но, наконец, он не выдерживает и зовёт слугу, веля ему узнать, кому не спится нынче ночью. Слуга сонный, взъерошенный, но беспрекословно уходит. Его долго нет, а когда за дверью наконец раздаются его шаги, Бернард уже изрядно раздражён. Музыка давно смолкла, но он не любил, если его заставляли ждать. Он оборачивается на скрип двери и видит перед собой незнакомого юнца. Он невысок ростом и одет во всё чёрное. Волосы у него немного вьются; они непослушные и не лежат ровно и аккуратно. — Помните меня? — говорит юнец. Он улыбается, даже смеётся, чем злит ещё больше. — Я первый раз тебя вижу, — бросает Бернард. — Кто ты такой? Убирайся, пока я не позвал слуг вышвырнуть тебя. — Ваши слуги не придут, — говорит юнец, и проходится по комнате, скользит по ней задумчивым взглядом неестественно-тёмных глаз. Голос его отчего-то кажется смутно знакомым. Бернард смотрит на юнца, вспоминая всех виденных ранее темноволосых детей. Понимание приходит неожиданно, и он вскакивает со своего места. — Не может быть, — говорит он. Губы у него дрожат, но голосом он владеет хорошо, и слова звучат твёрдо, без испуга. — Ты же умер. Моя жена убила тебя. — Я же Баскервиль, — отвечает Лео. Он всё осматривается и как будто бы не заинтересован в разговоре. — А вы знали об этом и всё равно подпустили меня к своему сыну. Знали, что он — нелегальный контрактор, и позволили ему умереть. — Так ты мстить пришёл? — Бернард прерывисто вздыхает. Не ему бояться слабого юнца, но его лучшие годы давно позади. Если у Лео есть пистолет... — Послушай. Ты должен понять. Ты ведь всегда был умным мальчиком, Лео. Даже слишком умным. Я делал всё ради семьи. Мы не могли пользоваться Вороном — его забрал какой-то мальчишка-приёмыш. Нам нужна была своя цепь! Это было так удачно, что Элиоту подвернулся Шалтай-Болтай. Кто же знал, что его так тяжело контролировать! — Всё ради семьи, да? — переспрашивает Лео. Взгляд его, наконец, замирает на клинке в простых чёрных ножнах. Бернард замечает этот взгляд и делает несколько шагов так, чтобы между ним и Лео оказался письменный стол. — Умереть ему вы тоже позволили ради семьи? Страдать чувством вины за смерть братьев и сестры — тоже ради семьи? — Да пойми же ты, глупый мальчишка! — злится Бернард. — Это был наш шанс стать сильной семьёй, сбросить Безариусов с их пьедестала! Лео берёт ножны, наполовину вытаскивает из них клинок и любуется тускло блеснувшей, поймавшей отсвет свечи, сталью. По лицу Лео пробегает тень, в глазах отражается непонятная вспышка агонической боли, он жмурится, но Бернард медлит и упускает свой шанс. Мгновением спустя Лео уже вновь смотрит на него, задвигая клинок обратно в ножны. — Элиот благороден, — говорит Лео. — Но даже он не простил бы вас. Слышали старую поговорку: «За всё приходится платить»? Дверь приоткрывается, и внутрь входит Винсент. Он улыбается, поганый выкормыш крыс. Бернард помнил, с какой жаждой убийства Винсент ворвался в особняк Найтреев. Змея подколодная. Бернард надеялся, что Винсент будет чувствовать себя обязанным за приют, за образование, за честь носить герцогскую фамилию, но он ошибся, и теперь его ошибка будет стоить ему жизни. Лео держит в руках клинок Элиота, сжимает пальцы до боли, силясь унять дрожь. Он говорит с Бернардом Найтреем, но едва соображает, что за слова срываются с его уст, ведь перед глазами у него мелькают непрошенные воспоминания. Элиот стоит напротив, наклоняется к Лео и, улыбаясь, прижимается лбом к его лбу. В волосах — его пальцы, на щеках — его тёплое дыхание. Потом — темнота и вспышка новой картинки. Элиот заглядывает из-за плеча в книгу, которую читает Лео, а Лео поворачивает голову и мягко кусает его за краешек уха — дразнит, знает, что уши у Элиота очень чувствительны. Элиот смущается, злится, краснеет, и Лео довольно смеётся. Он даже не против, что его отвлекают от чтения, и сам тянется к Элиоту, чтобы сорвать украдкой с его губ короткий лёгкий поцелуй. Потом — библиотека Латвиджа, попытка спрятаться от сокурсников. Лео — вжатый в стеллаж, а в спину болезненно врезаются корешки книг. Элиот — настороженный, с потемневшими от близости глазами, и его руки — на талии, а губы — на шее, горячие, сухие и шероховатые. Лео достаёт из кармана свой старый, удобно умещающийся в ладони маленький револьвер, поднимает его на Бернарда. Ему хочется, чтобы Бернард страдал так, как страдал Элиот, но сейчас, когда присутствие Элиота чувствуется особенно остро, Лео решает подарить этому ничтожеству милосердие быстрой смерти. — Вам стоило оставить его мне, — говорит Винсент. Бернард падает на пол, словно подкошенный, и на полу растекается лужа густой тёмной крови. Лео смотрит на труп Бернарда и хочет уйти, но не может остановить поток воспоминаний. Он прижимает ножны с мечом к груди, хотя хочет бросить их прочь. Он падает на колени, но кричать уже не может. Ему кажется, что вот сейчас до него дотронется Элиот — положит тёплую ладонь на плечо, наклонится, прижмётся лбом ко лбу, зароется пальцами в волосы и тихо шепнёт: «Лео...». Оз вздрагивает, заслышав глухой стук внизу, и открывает глаза; из расслабленных рук выскальзывает раскрытая книга и со стуком падает на пол. Кругом — темнота, за окном — снова мягкий, шёлковый дождь. Гилберта нет, только его недокуренная сигарета исходит дымком, валяясь в пепельнице — похоже, заходил, пока Оз спал. Во рту — мерзкий привкус табачной горечи, и Оз торопится сделать несколько крупных глотков воды из стакана на столе. Стук повторяется. Оз смотрит на часы — глубокая ночь. Кого могло принести в такое время? Баскервили не станут стучать, если придут по его душу. А ведь он только с час назад вернулся в дом после поездки в Латвидж — поездки, разбередившей старые раны и растревожившей его изодранную в клочья душу. Оз застёгивает камзол, приглаживает волосы привычным движением руки, и спускается на первый этаж. Внутри всё сжимается от неясного чувства смутной тревоги. Его ли это чувство, или чувство Джека? Может, Джек знает, кто пришёл среди ночи в этот всеми богами забытый дом? Оз в нерешительности замирает возле парадной двери. Стук повторяется — уже громче, настойчивее. Гость хочет, чтобы его услышали и впустили. Оз спохватывается: снаружи — непогода, а он держит человека за порогом. Рука ложится на потемневшую от времени бронзовую дверную ручку, дверь с тихим скрипом распахивается, и Оз отшатывается прочь. Он видит призрака, мертвеца, восставшего из могилы. — Лео? — спрашивает он чуть хриплым от волнения голосом. Лео, весь в чёрном, как ворон Гилберта, стоит под дождём. На нём нет очков, его лицо не скрыто завесой волос. Оз делает шаг ближе, и ещё, выходя на крыльцо, под ласку дождя. Он хочет получше рассмотреть глаза Лео, даже если это — сон, кошмар наяву. Глаза у него тёмные, искристые, завораживающие. Внутри всё замирает от взгляда в эти глаза. Настоящая, головокружительная бездна. Лео улыбается. Его улыбка лёгкая, манящая, лукавая, но немного жутковатая и пугающая. Оз не верит своим глазам, протягивает руки, сжимает ладонями плечи Лео. Настоящий. Настоящий, живой, тёплый. Сердце заходится в бешеном ритме. Хочется притянуть Лео к себе, плюнув на все правила приличий, обнять как старого друга, спросить: «А Элиот? Где же Элиот?». Оз подаётся вперёд, и Лео не отстраняется, всё так же улыбаясь своей жутковато-чарующей улыбкой. — Где Элиот? — срывается с губ заветный вопрос. — Ясно помню... ожиданье... — говорит Лео, запрокидывая голову и подставляя лицо под капли дождя. — Поздней осени рыданья... И в камине очертанья тускло тлеющих углей... Оз помнит это стихотворение. Помнит каждую строчку — когда-то он знал его наизусть, влюблённый в красоту мрачных строк. Он смотрит на Лео и видит: в его тёмных глазах плещется бездна боли. — О, как жаждал я рассвета, — продолжает Лео, и улыбается. — Как я тщетно ждал ответа на страданье без привета, на вопрос о ней, о ней, — Оз замечает, что в левой руке Лео держит ножны. Он узнаёт изящную гарду старого клинка — меча, некогда принадлежавшего Элиоту. Ладонь Лео ложится на рукоять, и клинок с тихим металлическим скрежетом покидает ножны. Сталь тускло блестит, капли дождя стекают по ложбинке дола. Лео не умеет фехтовать, но держит меч правильно, и Оз догадывается, почему — память прежних Гленов. — О Леноре, что блистала ярче всех земных огней. — Лео... — шепчет Оз. Ему хочется уткнуться в плечо Лео и дать волю слезам. Столько боли в голосе, читающем эти стихи, столько отчаяния в последней строке... Почему Лео улыбается? Почему не плачет, почему не кричит, ведь эти строки — сами есть крик? — О светиле прежних дней. Оз, — Лео опускает голову и смотрит на него в упор. — Элиот в могиле, а я — нет. Знаешь, почему? — он поводит клинком, и острие упирается в грудь Оза. — Потому что ты тоже должен умереть. Оз улыбается и цитирует: — О, скажи, найду ль забвение, — я молю, скажи, когда? — Каркнул ворон: «Никогда». Клинок рассекает марево дождя и Оз в последний миг отскакивает прочь. Не он сам — нечто, движущее его телом. Джек, почуяв опасность, пробуждается от сна. Хлопает крылами ворон, садится на плечо Лео. Вокруг него — мантия искрящегося дождя, и в глазах его — золотые искры. Почему же Лео столько времени прятал свои красивые глаза? — Ты — не Глен Баскервиль, — говорит Оз. Он знает, кто такой Лео. Ему всё рассказали Баскервили, прежде чем попытаться убить его. Рассказали, словно попытались оправдать самих себя. — Ты — Лео. — Я — никто, — отвечает Лео. Он делает шаг вперёд и движется он мягко, легко, точно не тяжёл вес клинка для его непривычных к фехтованию рук. — Я уже мёртв, Оз. И Элиот мёртв. И его отец мёртв — я убил его сам. — А Баскервили? — спрашивает Оз, и это не его слова. Слова Джека, рвущиеся из уст. — Разве они не повинны ни в чём? Разве их не стоит наказать? — Они все мертвы, — отвечает Лео. — Только ещё не знают об этом. И бросается вперёд в стремительной атаке. Оз не может двигаться, он пригвождён к земле волей Джека, и только в миг перед смертельным ударом он уклоняется. В ладони уже привычно ложится шероховатая рукоять тяжёлой косы. Коса неудобна в ближнем бою против меча, но этого хватит, чтобы не подпустить Лео близко. Ворон на его плече каркает громко, так, что закладывает в ушах. Лео будто не боится широкого лезвия косы — лезет вперёд, прямо под широкий, размашистый удар, ныряет под руку, но его меч отлетает в сторону, отбитый остроконечной цепью. Цепь вспарывает грудь Лео, вгрызается в его плоть и вырывается из спины. Кровь обильно течёт на землю, смешивается с дождевой водой. Лео зажимает рукой тяжёлую рану, стоит так секунду, две, а потом распрямляется и насмешливо улыбается. — Я же сказал тебе, что уже мёртв, Джек Безариус. Он подбирает из лужи клинок, стряхивает с него воду. Оз не хочет драться. Он не хочет умирать, но он не такой сильный, как Элиот. Если нет другого способа — он готов умереть. Элиот ведь тоже умер, отдал себя, чтобы они все могли жить. Оз тоже должен. Пусть Лео убьёт его, пусть разум Джека погаснет навсегда и мир, опасно качающийся на единственной оставшейся цепи, останется цел. И Гилберт будет жить, и Ада, и дядя, и Шэрон, и Брейк. И Алиса... Алиса ведь тоже убила себя ради других. Ради него — Оза. Чтобы он не страдал. Теперь его очередь сделать так, чтобы Лео не страдал и чтобы не страдал больше никто. — Слабак, — шепчет Джек. Он обнимает Оза сзади и закрывает ему глаза ладонями. — Не смотри. Ты слабый, испуганный кролик, верни мне то, что принадлежит мне по праву. Усни навсегда, и тебе больше не будет больно. Озу хочется поддаться мягкому, вкрадчивому голосу. Цепь вновь пронзает Лео, на сей раз вспарывая его живот, но Лео даже не пошатнулся — вырвал из себя стальное остриё, забрызгав всё кругом кровью. Под ногами — месиво из мокрой прелой палой листвы. В воздухе — запах тлена, и отчего-то Озу вспоминаются ясные весенние дни. Элиот — светлый, как солнце. Воплощение воли и силы духа. Что сказал бы Элиот, услышь он мысли Оза? «Слабак», — сказал бы он, но не вкрадчиво и насмешливо, как Джек, а раздражённо и презрительно. Его слова были бы гневливы и обидны, но справедливы, и Оз бы, вдохновлённый его огнём, взял бы себя в руки и сказал: «Да, Элиот, ты прав. Я встану с колен, и буду бороться за свою жизнь». Улыбка Лео — осколки боли, такие же, из каких складывается улыбка самого Оза. Оказывается, они так похожи. Только Лео уже нечего терять, а Озу — есть. Глаза Лео сухи, он улыбается, но взгляд его — само отчаяние. Оз видит, как душа его плачет. Плачет: «о Леноре, что блистала ярче всех земных огней». Светлый, благородный Элиот. Пылающий костёр, обжигающий тех, кто подойдёт слишком близко, но согревающий каждого. Оз останавливает занесённую руку, и Лео, воспользовавшись заминкой, наносит удар. Джек на мгновение перехватывает контроль обратно, и острие пронзает не грудь или горло, а плечо, и Оз тяжело падает на колени. Боль ослепительной вспышкой гасит его сознание, Джек отшвыривает его прочь, ругается сквозь зубы — уже не такой обманчиво-мягкий и вкрадчивый. Острие цепи метнулось к Лео; он уклоняется, но не достаточно резво, и цепь задевает ворона на его плече. Птица каркает и слетает прочь, а потом падает в грязь. Лео спотыкается, точно удар пришёлся по нему, и Джек довольно улыбается. Он снова бьёт по ворону, а когда птичье крыло с хрустом ломается, Лео роняет меч. Его пальцы сжимаются на плече, словно это его крыло сломалось с таким гипертрофированным звуком. Джек поднимает меч, толкает Лео в грудь и Лео падает на спину. Он лежит в луже воды, обессиленный, но улыбающийся. Его ладонь ныряет под фрак, очевидно, нащупывая болезненно ноющее плечо. Джек резким движением поворачивает меч, обращая его острием вниз. — Мне жаль это делать, — говорит он. — Я любил Глена, моего старого друга. Но Лейси я люблю больше. Клинок опускается вниз, входит в грудь Лео с чавкающим звуком. Оз рвётся вперёд, пытается оттолкнуть Джека, но Джек сильнее. Оз слишком устал, слишком сильно отчаялся. Только воспоминания об Элиоте придают ему сил, и он хватает Джека за руки, валит его вниз, кричит: «Убирайся!», и Джек удивлённо оглядывается через плечо, лёжа под ним. Под пальцами что-то крошится — кожа Джека, будто слепленная из песка. — Я не марионетка, — говорит Оз. Ему больно от раны в плече, от того, что он пытался убить друга, от своей слабости. Он выдёргивает клинок и отшвыривает его прочь. Рука Лео выныривает из-под отворота фрака, и на Оза смотрит дуло револьвера. Лео не умеет стрелять, но в упор не промахнётся даже он. Палец ложится на курок. Оз подаётся вперёд, хватает Лео за плечи и притягивает к себе. Он обнимает Лео так крепко, как только может. Боль сводит его с ума, страх перед смертью стучит в виски. Озу страшно умирать, ведь тогда Гилберт, возможно, будет кричать столь же отчаянно и дико, как кричал Лео, видя угасающий огонёк жизни в глазах Элиота. Озу страшно умирать, ведь он ещё не сказал Гилберту, сколь он дорог для Оза. Оз просто не хочет умирать, ведь дождь когда-нибудь закончится и выглянет солнце. Иначе просто не может не быть. Он должен жить и радоваться каждой прожитой минуте, подаренной ему Элиотом. Оз зарывается лицом в волосы Лео и чувствует, как бессильно опускаются чужие плечи. Джек смотрит глазами Оза, а не наоборот. Он замер, боясь пошевельнуться, и Оз толкает его рукой — так, чтобы его фигура осыпалась песком к ногам. Три долгих месяца он боролся с собой, а потом пришёл Лео и принёс с собой свет Элиота, а ещё — тьму смерти. — Лео, — говорит Оз. Он улыбается и плачет — впервые за всё это время он плачет свободно, без страха и стыда за свою слабость. — Я так по вам скучаю, Лео... Он знает, что для Лео, скорее всего, он ничего не значит, но это не важно. Оз любит Лео, Оз очарован Лео. И Оз любит Элиота. Его любовь к друзьям безбрежна, и если бы он только мог, то обратил бы время вспять и вернул бы всё на круги своя. — Я должен бы убить тебя, — говорит Лео. — Элиот не желал бы этого. Я справился, Лео. Джека во мне больше нет. Он — песок на моих ладонях. — Оз смеётся — громко, заливисто, а по щекам его текут слёзы. Ему страшно разжать руки, ведь тогда Лео скажет, что ему пора уходить. Во двор выбегает Гилберт — в сорочке и брюках, без привычного плаща. Ткань быстро мокнет и липнет к телу. Гилберт выглядит растерянным, испуганным; видит кровь на Озе и бросается к нему, но Оз останавливает его движением руки. Ворон каркает, и Лео поднимает глаза. — Если ты не лжёшь, и Джека больше нет... мне нужно идти, — он внимательно смотрит на ворона. — А ты не лжёшь. Оз плачет навзрыд, и с этими слезами из него исторгается желчь всей пережитой боли потерь. До кладбища совсем недалеко. Лео тяжело идти, его раны больше не заживают. Из его раны на груди обильно сочится кровь. В руках он бережно несёт раненного ворона, неспособного сейчас самостоятельно лететь. Могила Лео разворочена. Они с Элиотом похоронены рядом — Оз лично просил Пандору позаботиться об этом, прежде чем удариться в бега. И теперь Лео опускает ворона на землю, садится рядом с могилой Элиота, касается пальцами его надгробия. — Баскервили ещё живы, — говорит Лео. — Но если я убью их, Элиот разозлится. Оз вспоминает свой сон, из-за которого поехал в Латвидж. Теперь он точно знает, что играл на фортепиано именно Лео. А ещё он знает, что Элиот — рядом, и от этого становится тепло на душе. Он закрывает глаза, а когда вновь открывает их, то могила Лео выглядит нетронутой. Ворон расправляет крылья, каркает и взлетает в сереющее у горизонта небо, целый и невредимый. — Может, нам всё это приснилось? — спрашивает Оз шёпотом. Гилберт стоит позади него, и Оз прижимается спиной к его груди. Плечо сильно болит, истекает кровью. Перед глазами всё кружится, но о ране позаботиться он ещё успеет. Только бы не упустить эти волшебные мгновения новой жизни в серых рассветных сумерках. Может, это был лишь сон. Но тогда этот сон забрал с собой главную угрозу их существования — яд сознания Джека, вытравил его всего из Оза. Лео хотел убить его, а вместо этого — помог собраться с силами и воспрянуть духом. — Лео так идёт открытость лица, — добавил он, помолчав. — Жаль, Элиот этого не увидел. Гилберт загадочно усмехается, словно знает что-то, чего не знает Оз. Оз смотрит на него, но спросить не решается и, наконец, отводит взгляд. Теперь у него достаточно времени, чтобы жить. И больше никто не умрёт из-за столетнего раздора. И солнце взошло, окрасив пепельно-розовыми красками расчистившееся небо.