Смотри на меня

Кейске шесть, и он держится за руку старшего брата, сжимая другой рукой пузырящийся пакет с полосатой рыбкой. Рыбка по-праздничному нарядная, сине-жёлтая; Кейске выбрал её, потому что она была так похожа на них с братом сегодня. Кейске в жёлтой юкате, Рёске в синей — им то и дело приветливо махали девушки, торговавшие синими и жёлтыми орхидеями между игровыми павильонами и палатками с едой. Кейске решительно шагает вперёд: в конце аллеи, под металлическим шатром, раскинулся игровой автодром с машинами на стальных тросах. Кейске отдаёт рыбку брату, настойчиво выпихивает его за ограждение — он сам! — и забирается в самую симпатичную машинку с солнечно-жёлтыми боками. Когда все желающие занимают места и диспетчер даёт старт, машины начинают движение, беспорядочно кружа по площадке. Кейске разгоняется, насколько хватает мощи, оборачивается к Рёске и вопит «Смотри!» — и тут же врезается в бортик, прикладываясь лбом о руль. Остаток вечера Кейске заливает рыбку слезами, а вместе с тающим в ночном небе последним водопадом фейерверка ему в ладони опускается ярко-жёлтая игрушечная машинка. «Я научусь! — Кейске вцепляется в подарок изо всех сил, колёсами размазывает слёзы по лицу. — Я стану быстрее всех! Ты только смотри!» *** Кейске двенадцать, и каждый вечер, после того, как родители уходят к себе, он пробирается в комнату брата и спокойно засыпает, свернувшись под боком у Рёске точно кот. У Рёске очень много уроков, ещё больше разнообразных курсов — и родители не терпят, когда его отвлекают. Поэтому на рассвете, до того, как мама поднимется пожелать сыновьям доброго утра, Рёске относит спящего Кейске в его комнату и укладывает в разобранную постель. Потом мама раздвигает шторы, впуская утро, целует младшего сына в щёку, а вновь проснувшийся в своей постели Кейске тихонько недоумевает, откуда в худом теле брата столько силы и, главное, неужели он до сих пор не замечает стояка, с которым Кейске просыпается далеко не впервые. Неужели у него так хорошо получается не смотреть. *** Кейске шестнадцать, и он наблюдает, скрипя зубами, как брат затягивает свой ремень на его предплечье, прямо над открытой раной, из которой торчит заляпанная кровью и грязью, вся в ошмётках кожи, кость. Кейске тянет блевать, но не от вида напоминающей сломанную ветку руки. Кейске мутит, потому что циферблат часов на правом запястье Рёске показывает 10:25. Потому что вступительный тест в медицинскую академию, обязательный даже для приглашённых учеников, начался ещё полчаса назад. Рёске ничего не говорит, ни о чём не спрашивает, не поднимает глаза. Тень от чёлки на его лице слишком тёмная, а губы иссиня-белые. Рёске молчит. И не смотрит на Кейске. *** Кейске двадцать один, и он представляет, как брат трахает Фудживару на капоте своей машины. Нога на педали газа дрожит, и Кейске пересчитывает капли пота, скатывающиеся по спине Рёске. Пересчитывает взглядом, а потом языком позвонки под невыносимо белой кожей, вбивается между ними в одном ритме с толчками, изламывающими тело Фудживары над отполированными боками FC. Добравшись до вершины и заглушив мотор, Кейске с трудом шевелит затекшей от длительной неподвижности ногой. Придавливает трясущейся ладонью пуговицу на джинсах, трёт сквозь ткань ноющий член и даже не думает радоваться тому, что наконец-то преодолел подъём, сохраняя неизменную скорость, как и велел Рёске. Кейске знает: на самом деле он пройдёт эту тренировку, только когда сможет проехать, не сорвавшись, весь маршрут, представляя на месте Фудживары — под стекленеющим от желания взглядом Рёске — себя. *** Кейске двадцать пять, и сместившееся с оси зеркало заднего вида показывает ему, как кровь, сбегающая по скуле, смешивается с кровью, вытекающей из уголка губ. Кровь повсюду: дождевыми струями размывает узор на испещрённом трещинами стекле; экспертным образцом скапливается на осколке, застрявшем над ключицей. Сведёнными судорогой пальцами Кейске сжимает и не может отпустить разломившееся пополам рулевое колесо, а штырь надёжно схоронен где-то глубоко в грудной клетке. В зеркало Кейске видит разлетевшуюся по газону жёлтую металлическую стружку — чудные крохи его машины. А ещё комбинезоны бегущих к месту аварии людей. Он просил брата прийти посмотреть финальный заезд. Своими глазами увидеть, как он привезёт победу. Кейске обещал когда-то. «Не смотри. — Лицо заливают то ли слёзы, то ли кровь. — Пожалуйста, не смотри». *** ...когда Кейске открывает глаза, ему всё ещё двадцать пять. Негеометричная белизна наваливается сверху, почти опрокидывает сознание обратно в ничто, но Кейске удерживается на поверхности: цепляется за колыхание тени от занавески, за зуд от каких-то трубок в горле, за смещённый из-за кислородной маски обзор, за обнадёживающе нудный писк приборов над головой. Хватается за бейдж со знакомыми до рези в глазах кандзи на белоснежном халате. У человека, ссутулившегося на неудобном стуле возле кровати Кейске, бейдж с именем его брата. Неровная чёлка и наручные часы его брата. И его тёмные глаза, никогда прежде не смотревшие столь беспросветно. «Посмотри на меня», — шепчет Рёске, каким-то механическим движением вскидывая тело над больничной койкой. Голоса нет; голос рассыпается, не вытягивает звуки, не складывается в слова. Лишь губы шевелятся. Сухие и бескровные, и Кейске до воя хочется прижаться к ним своими губами, прокусить до крови, вернуть хоть каплю цвета в это измученное, будто вылепленное из воска лицо. «Посмотри на меня». Кейске почти не различает ничего из-за слёз, стоячими озёрами затопивших глаза, но смотрит. Потому что брат вжимается лбом в его лоб — и тоже смотрит, смотрит, смотрит. Только на Кейске. Только на него.