Карма

Небо было ясное, голубое, ночные тени жались к домам, по крышам ползли полосы света: в городе начиналось солнечное утро летнего дня, и только на горизонте, где силуэты зданий сливались в неровную полосу, еще не развеялась сумрачная серо-голубая дымка. Пес лежал на асфальте, положив голову на лапы, солнце щекотало ему в носу. Под брюхом асфальт был еще прохладным, под передними лапами — теплым, светлая полоса, наступающая на тень каменной ограды, настойчиво гнала его с улицы. Пес морщился, подрагивал кудрявыми ушами, но подниматься медлил. Улица была пуста; из переулков редко доносился звук шагов, отдаленные голоса, шорох колес. Потом все вдруг ненадолго стихло; пес успел задремать, и очнулся, только когда на него наползла длинная тень, а детский голос позвал: — Папа! Пес открыл глаза. Прямо перед ним на корточках сидела девочка лет шести, солнце просвечивало сквозь пышные хвосты ее волос, похожих на облака розовой сахарной ваты. Пес повилял хвостом и покосился выжидательно. — Пап, — обрадовалась девочка, — давай возьмем его домой! — Не нравится мне его морда, — отозвался мужской голос. — Очень уж нахальная. Пес скосил глаза в сторону. Поодаль от девочки, спрятав руки в карманы брюк, стоял мужчина в старомодном пиджаке и смотрел на него сверху вниз. Потом он присел на корточки, и его глаза оказались почти напротив собачьих, но взгляд от этого почему-то нисколько не изменился. — Неправда, — умилился ребенок. — У него на морде написано, что он не обижает маленьких девочек. Она порылась у себя в карманах школьной формы, вытащила на свет смятый комочек цветной фольги, протянула вперед на ладони. Пес унюхал шоколад и поморщился: в памяти всплыло что-то неясное, раздражающее. — Мы покажем тебя маме, — пообещала девочка. — Вымоем, вычешем от блох, станешь снова порядочным... — Вот маме дела не было очищать кого попало, — вздохнул мужчина. Потом снова посмотрел на пса и нахмурился. Сквозь рейки жалюзи пробивался ослепительный свет с улицы. Из-за закрытой двери доносились голоса, они спорили почти непрерывно, слова сливались в неразборчивое урчание, словно там, в соседней комнате, работало допотопное радио. Иногда тон шума повышался, становился резче, казалось, что говорит женщина, иногда утихал до низкого, мужского. «Неправда, — возражал мужчина, — мне просто показалось, что она похожа на тебя». «Трехцветная?» — ехидно спрашивала его собеседница. «Счастливая!» — убеждал тот. В темном углу под компьютерным столом пыхтело невидимое, обдавало горячим дыханием ноги в домашних тапочках с полумасками. Усаги наклонила лейку над горшком рядом с монитором, обдавая кактус душем холодной воды; Мамору заслонил клавиатуру ладонью. Усаги посмотрела на мужа укоризненно и в то же время чуть виновато. — Я же хотела как лучше, — сказала она, и было непонятно, к чему именно относится это ее замечание. — Кто бы мог догадаться, что все так получится. Она потрогала пальцем колючки кактуса, сморщила нос. — Я мог, — сказал Мамору, продолжая закрывать клавиатуру всем телом. Усаги фыркнула и полила и его из лейки. — Ай! — Ты сидел за компьютером, — продолжала она, обходя вокруг горшков с цветами, — один в темной комнате, такой одинокий, печальный, всеми покинутый... и я решила, что это неправильно. Что за дурацкий кактус прислал этот твой зеленый приятель. Издалека, как ни посмотри, — пушистый. Можно подумать, он специально на меня колючки выпускает. И цветет ромашками. — Я работал над проектом, — сказал Мамору мрачно, и Усаги посмотрела на него поверх герани мягким понимающим взглядом. — Ну конечно, работал, — согласилась она тоном опытного психиатра, успокаивающего буйного пациента. — И я подумала — хорошо бы были у тебя друзья, которые хоть иногда вытаскивали бы тебя на улицу. Мамору молча принялся стягивать через голову промокшую рубашку. Усаги обогнула стул, склонилась над горшком с кактусом и потыкала пальцем в землю, вздохнула. Мамору отложил рубашку на сиденье стула, направился к шкафу за свежей; частые светлые полоски разлиновали его спину, когда он проходил мимо окна. Усаги посмотрела ему в затылок, улыбнулась чему-то про себя и промахнулась лейкой мимо горшка. Из-под стула рыжей пулей вылетел мокрый кот, заорал, проскакал боком к окну и взлетел на карниз, прострекотав рейками жалюзи. Под столом заворчало, зашевелилось; потом рявкнуло на всю комнату, и кот свалился с карниза. Из-под стола медленно выбрался огромный кудрявый пес, повел тяжелой головой со стороны в сторону, нашел рыжее пятно на полу и оглушительно залаял. Кот завыл и бросился прочь, и тогда пес ринулся следом за ним; он выбил дверь, промахнувшись мимо забившегося в угол рыжего комка, и из соседней комнаты на него заорали уже в три голоса. Обмершая Усаги заглянула под стол: темнота будто сгустилась и остыла, в лицо повеяло полярным холодом. Из распахнутой двери доносилось хрипнущее жалобное мяуканье: кто-то будто душил кота тяжелой меховой подушкой. Темнота под столом тяжело вздохнула, подалась назад, и в тени у дальней стенки стола что-то призрачно забелело. — Я только не пойму, почему он кот, если все вроде как собаки, — потерянно бормотала Усаги, — хотя, конечно, он и раньше был не как все... Маленькая белая лисица прошла в соседнюю комнату, стуча когтями по ламинату, и немедленно же все признаки бурной деятельности в комнате стихли, словно кто-то провернул ручку настройки громкости до упора. Усаги посмотрела на разбитый горшок. — Я хотела, чтобы все стало как прежде, — жалобно сказала она. — То есть не совсем как прежде, а чтобы притом еще все было хорошо... — Так и есть, — успокоил ее Мамору. — Все как прежде. Он почти вытолкал ее в прихожую, где Чибиуса возилась с приведенным с прогулки лабрадором, разравнивая пальцами золотистые кудряшки. Потом вернулся в комнату. На клавиатуре сидел белый кот и ощипывал ромашку на кактусе. Вид у него был жалкий. Увидев Мамору, он нервно облизнул усы. — Любит, — успокоил его Мамору. — Там всегда одинаковое количество лепестков. Они как зацветут, начинают опадать по одному каждый день. Кот посмотрел на кактус с любопытством. — А что случится, когда опадут все? — поинтересовался он. Мамору пожал плечами. — Не знаю, — пробормотал он. — Я всегда обрываю заранее.