Однажды в Калифорнии

Представьте худший день в Вашей жизни. В моей таким стал именно этот. А все потому, что именно сегодня я поняла: надежды нет. Все эти сопли, тянущиеся с голубых экранов, со страниц глянцевых изданий, и прочей дребедени, именуемой искусством, все это — полная чушь. — Сара, иди ко мне, — он посмотрел на меня так торжественно и загадочно, словно собирался вот-вот достать из внутреннего кармана пиджака коробочку с кольцом, и встать на одно колено. Хотя, вообще-то, он не носит пиджаки. Даже сейчас он был в обычной белой футболке, и длинном сером кардигане. И мы были вовсе не на крыше высотного здания, освещаемые лишь светом огней ночного мегаполиса. И не на каком-нибудь холме, откуда бы открывался потрясающий вид на горы. Да, черт возьми, это был даже не ресторан, или где там обычно принято делать предложение? Нет. Вообще-то, мы шли по длинному цветочному павильону, со всех сторон усыпанному мириадами разноцветных гирлянд. Запах стоял просто божественный, правда от него слегка кружилась голова. — Кремовые или белые? — заинтересованно посмотрел он на меня, указывая на орхидеи, прекрасные головы которых охапками торчали из высоких стеклянных ваз. Я подавила вздох. Мне не хотелось цветов, вовсе нет. Больше всего на свете мне хотелось упасть на кровать, и, уткнувшись лицом в подушку, разрыдаться. Но кровати рядом не было. Даже подушки не было. Да и что делать подушке в цветочном павильоне? И что подумали бы люди, если бы я, разбежавшись, как следует, грохнулась бы на кровать, оглушив павильон своими нечеловеческими завываниями? Да, я сходила с ума от жалости к себе. Дело в том, что я не могла винить никого в том, что случилось. Разве что, судьбу. Поэтому, мне осталось только тяжело вздохнуть, и вяло улыбнуться: — Кремовые, — сказала я, неопределенно махнув рукой. Я знаю, он думал, что я просто устала, и мне не доставляет никакой радости таскаться с ним после работы, выбирая цветы. Он ослепительно улыбнулся, так, как улыбаются только самым близким и любимым людям. Но мне не стало от этого легче. Ни на йоту. Внутри все сжалось, грозя вывернуться наизнанку. Я сглотнула подступивший к горлу ком. Пока он рассматривал орхидеи, я рассматривала его. Я делала это всегда, стоило ему только отвернуться. Его блестящие волосы были в беспорядке, как это бывало всегда, когда он был в кругу близких людей, и ему не нужно было позировать. И он никогда не трогал свои волосы, если рядом не было камер. Во всяком случае, я никогда этого не замечала. А уж, поверьте, все его повадки известны мне лучше, чем кому бы то ни было. Ведь я не могла оторвать от него глаз большую часть времени, когда мы проводили его вместе. Я делала это даже тогда, когда он смотрел на меня в упор, и ничего не могла с собой поделать. Господи, неужели он этого не замечал?! Он только смеялся, считая меня, как он говорил: «не от мира сего». Каким надо быть невнимательным, чтобы объяснять это задумчивостью или рассеянностью? Он наклонился, пытаясь уловить их аромат. Он перенюхал уже больше полусотни цветов, пока мы целый час таскались по этому павильону, и все никак не мог определиться, словно от этого решения зависела его жизнь. Потом он выпрямился, и нерешительно взглянул на меня. И его прекрасное, словно вылепленное самым талантливым скульптором в мире, лицо на секунду озарило смятение. Он прищурил свои карие глаза, за которые можно было легко продать душу (во всяком случае, я бы сделала это, не задумываясь), и наклонил голову: — Прости, милая, я тебя утомил, — сказал он виновато, словно прочитав мои мысли. Его проницательность работала по-идиотски избирательно, как будто назло мне, потому что он читал совсем не те мои мысли, которые стоило бы прочесть. Он протянул руку и дотронулся до моего плеча, заставляя меня постараться изо всех сил сдержать неровный вдох. Знал ли он, какую дрожь вызывало во мне каждое его прикосновение? Чего мне стоило каждый раз держать себя в руках, чтобы не обмякнуть, и не расплыться по полу, словно желе? Вряд ли. Как назло, он очень любил прикасаться ко мне, и делал это при каждой удобной возможности. Говорил, что у меня потрясающая энергетика, и он наполняется моим теплом, делая это снова и снова. Я покачала головой: — Вовсе нет, — пробормотала я, пытаясь улыбаться. Он с сомнением посмотрел на меня, и поверив в мою вымученную улыбку, задумчиво протянул: — Итак, орхидеи… Не слишком ли это высокопарно? Черт! Как я устала от всего этого… Мы двадцать минут простояли у лотка с кустовыми розами, которые ему приглянулись. Я уже было вздохнула свободно, думая, что сейчас он отвезет меня домой, как он вдруг счел, что розы — жуткая банальщина, и направился к лотку с каллами, у которых мы простояли еще минут пятнадцать. Потом ему подумалось, что букет должен быть сборным, но уже минут через десять снова передумал, посчитав, что событие слишком важное для экспериментов. И вот теперь идея с орхидеями тоже начинала казаться ему негодной. Меня уже тошнило от этих запахов, стоящих комом в горле. Сейчас я просто хотела домой. — Мне все равно, какие цветы ты выберешь! — грубо сказала я, скрестив руки на груди. — Мне все равно, даже если ты купишь горшок с увядшей геранью, или обычный банный веник! На самом деле, ничего такого я не сказала. Он, похоже, и вправду, сильно нервничал, раз потратил целый час своего бесценного времени на выбор цветов, который обычно поручал своим многочисленным помощникам. Повсюду сновали люди, в основном, мужчины. Они составляли букеты для своих любимых женщин, торопясь домой, чтобы порадовать их. И он не был исключением. Я покачала головой. — В самый раз. — На самом деле, мне не было никакого дела до того, что он выберет: орхидеи или одуванчики. Да хоть кактус! Если вечером, когда эти цветы окажутся у их очередной обладательницы, разумеется, прекрасной до неприличия, я буду громко рыдать на сером диване в своем небольшом лофте. Дамы и Господа! Знакомьтесь, Джастин Бибер. Мой лучший друг…