Один в темноте

Казалось бы, уже давно вырос и перерос, уже давно другие дела и заботы, уже – метафорически – не липкая прозрачная сукровица, не засохшая кровяная корка и даже не нежная тонкая кожа на свежезаросшей рваной ране. Уже должен быть еле заметный шрам, чуть выпуклая линия, пульсирующая, например, к дождю и вполне поддающаяся стайлзовым же заговорам. Он же всегда должен говорить. А она слушать, настроив своё радио Земля где-нибудь выше неба. Вот и нет. Стайлз давится, физически вспоминая, как обнимал на радостях и утыкался носом в тёплый живот, вжимаясь со всей детской крепкостью так, что она, смеясь, ерошила ласковыми руками короткие волосы и запахивала полы клетчатой рубашки, пряча его в свою уютную безопасность. Стайлз отворачивается и накрывается с головой, вспоминая оранжевый свет прикроватной лампы, отставленной на пол, гору подушек на кровати и книгу рассказов, на которых его терпеливо учили читать по вечерам. На Стайлза накатывает, когда он мысленно пытается прорисовать кружевные узоры её вязаных салфеток, или её замысловатые девчачьи косы, или странные созвездия родинок почти как у него самого. Стайлзу нужно. Нужно, чтобы слушали, а не пережидали его бесконечный трёп – только на таких условиях он сможет продолжать трепаться. Нужно, по всем правилам сверхъестественного пафоса, чтобы прохладная рука для его горячего лба, чтобы солнечные прогулки в парке в противовес его крикам от ночных кошмаров, чтобы в его кромешной тьме была хоть капля света. Стайлзу просто нужно, чтобы рядом была… - Мам… – голос срывается, и он открывает глаза. Нет. Стайлз всё ещё один в темноте.