***
Двадцать седьмое июня. Оно такое же пустое, как и двадцать шестое мая, и первое ноября. Не найдя отличий дням, девица с прокусанной губой усмехнулась и зашипела, размазывая алую помаду по лицу. Вслед за ней открыла глаза и девица с расцарапанной шеей и ключицей, которая отливала лиловым при попадании лучей яркого солнца. — Елена, сука малолетняя, когда научишься уже когти свои при себе держать, — зашипела в такт вторая. — Блять, ещё и на время взгляни! Елена — та, что с размазанной по лицу помадой — усмехнулась и посмотрела, ну раз попросили. — Ты помнишь ведь, что часы у тебя с лондонским временем, а мы в Америке, дорогая, — фыркнула она, трижды зашипев, — когда и ты свою пасть начнешь при себе держать, губу всю разодрала мне в который раз. Вторая девица лишь угрюмо хмыкнула, расправив плечи и выдернув своё коктейльное платье из-под неподвижного тела девицы с каштановыми волосами. — Кэтти, не дури, вернись, и мы все закончим, — прошептала в полголоса та, что с размазанной помадой, — не будь упрямой, как Мари, ты же знаешь, что мне это не нравится. — Милая, — ответила взаимной ухмылкой Кэтти, — пошла нахуй да побыстрее. — Хах! — вздернула носик девица, встав с кровати и пройдя к зеркалу, на котором тряпкой висело её пропитанное зеленым элем лазурного оттенка платье с последней выставки картин Кэтти. — Я загляну через денек-другой, когда твой муженек опять смотается в этот Нью-Йорк. — На кофе останься! Я из душа быстро вернусь, — донесся клич Кэтрин из ванной, откуда минутой позже раздался шум льющейся воды. Елена усмехнулась и прижгла спиртом губу. Сломав один из ногтей об тумбочку, разглядела свои потерянные — уже найденные — лиф и колготки. Усмехнувшись еще раз над свадебной фотографией чистокровной болгарки Кэтрин и итало-американца Питера, девица надела найденные шмотки и ушла без кофе. Ну Кэтрин поймет, вспомнив их уговор об одноразовом сексе и беседе за вином каждые четные пятницы месяца. Ну Елена просто гадкая девчонка, окончившая обычный колледж и выжегшая на своей шее «13» да и кофе не сильно-то она и любит.***
Положив малиновую жвачку на язык, расправила плечи и мягкой походкой прошла до лестничной клетки, где с усердием разбирались с почтой женщины из тридцать седьмой и сорок пятой квартир. Вежливо улыбнулись, скрывая оскал и презрение к девчонке из шестьдесят девятой, что раздула пузырь и лопнула его. Невинно и драматично, чтобы не быть повтором завтрашнего и послезавтрашнего утра в течение месяца. Не более, чем мелкая паршивка или шавка с глянцевых журналов. И лишь взгляд соседа из семидесятой способен разозлить больше нужного. — Котенок? Коготки спрячь, — улыбнулся оскалом льва и завел руки девушки над головой, впиваясь своими тонкими губами в её пухлые, — есть для меня сладенькое? — Бордель на углу, могу даже тебе забронировать пять минут, — фыркнула, — вали к чертям в пекло! — дрогнул голос, когда услышала заливистый смех парня. — Котенок, не шипи, все черти здесь, — развел прискорбно руки и задрал и так короткую юбку девчонке не старше самой Катаут, — ну если ты настаиваешь, то я как-нибудь загляну к тебе в гости с пирогом. Как тебе малиновый? Или твой агент печет лучше? — Когда-нибудь я подпалю твою рожу огнем, Сальваторе, — зашипела и юркнула в квартиру, предаваясь упованию на стопку водки и блейзера. Все та же гадкая девчонка из шестьдесят девятой, что любит поджигать ярость и презрение мальчишки с черными волосами и голубыми глазами, которыми очаровать не смог лишь её. Но его жажде привычны манящие, надутые губы крашенной блондинки, чем острые коготки озлобленной кошки, любящей раздувать после секса малиновую жвачку за бакс.***
Кэрри нравится целовать Тайлера. Локвуду нравится целоваться всегда. Кэрри ненавидит, когда Тайлер подходит слишком близко, поэтому берет свои шпильки от Прадо и на рассвете уходит под звуки капающего дождя. Слишком наигранно. Слишком театрально. Слишком, но не для Кэролайн Форбс. Редактор газетенки — жалкой и обсосанной, — Шейн, слишком слащаво облизывается при виде новеньких стажерок — конечно, блондиночек с длинными прямыми ножками на высоких каблучках, — и Кэролайн не чувствует себя облизанной — ей нравится, когда смотрят на неё так. Причем Шейн обещает большие перспективы и место в Таймс (конечно, через знакомых, а не через постель) — и грех Кэрри жаловаться на шанс съебаться подальше и от переслащенного Тайлера, и от занудно-омерзительного Шейна. И от бесконечно винящей себя (и только себя) матери. Шейн любит врываться без стука. Моника тонко намекает на офисный роман, как в излюбленных книжках Кэрри, отвечает на скромные (нихрена не скромные) подарки своего тайного воздыхателя (по ее словам, приехавшего из Калифорнии ради неё) и томно вздыхает по новым туфлям Кэролайн. А Энди мечтает задушить Форбс из-за дела по наркотикам. — Кэрри, дорогая, — и сладковато-омерзительный голос раздается скрипом в голове Кэрри. — И вам доброе утро, Аттикус, — также сладковато-омерзительно отвечает ему в тон, что, конечно, Шейн пропускает мимо ушей — кроме пухлых розовых губок Форбс, — как дело с пропажей той девушки? — не отрываясь от просматривания новостной ленты (не такой уж и важной, нежели её новенькая прическа, которую Тайлер не замечает уже с неделю),Когда же ты охмуришь уже ту дуру из архива?
но приветливо улыбается, когда Шейн начинает доставать из своего черного лакированного портфеля папку с десятью-пятнадцатью файлами — отчего у Кэролайн сразу пересохло во рту и засосало под коленной чашечкой от интереса — и кладет перед её глазами. — Девушку нашли, — кивает на папку, — а также кое-что интересненькое для нас в кармане её плаща. — Нас? — уточняет, надув пухлые губки. — Я думала, что на дело отправят именно меня, я так хочу себя показать наконец-то. Малышка-Кэрри знает, что сказать, чтобы пересохло не только у неё во рту. — Твоё дело. Договорились, но если будут проблемы — сразу звони мне. А она чмокает розоватыми губками, смотрит слишком откровенно и медленно закручивает белокурый локон на утонченный пальчик с красным ноготком. — Непременно. Ждет, когда Шейн закроет дверь с той стороны. Ждет, когда ненавистный взгляд Энди Старр падет в её сторону. Ждет, когда Моника прекратит печатать дурацкие смайлики в смс. Ждет, чтобы помечтать о морской воде, горячем песке, обжигающем солнце Майами-бич, на котором окажется из-за публикации раскрытого дела. И шепчет ей об этом жалкая бордовая бумажка-визитка с белой витиеватой надписью. Бульвар Мэри. Переулок Тюдоров, 13.***
Тайлер просыпается в одиночестве. Тайлер хочет свободы. Тайлер хочет свободы, но никак не одиночества. Кэрол настаивает на обучении в ближнем университете (чтобы не так скучала и волновалась за сына), тревожится за чрезмерное чихание и воспаленные глаза — после парочки ярких таблеток, про которые она ни разу не узнает, — Тайлеру двадцать четыре, а он не знает, как сказать матери «нет» (а Кэрол этому и рада). Локвуд частенько (не) вспоминает отца, (не) просит приюта у брата, (не) пробует новенькие таблеточки с чертовкой из местного бара, зовущей себя Викки. Тайлер не знает, настоящее ли это имя, сколько на самом деле ей должен, знает ли об этом дорогая Кэрри. Кэрри для Локвуда — это свет, это лучик солнца, это фарфоровая кукла за чертовых пять сотен зеленых. Кэрри как конфетка: мягкая, тянущаяся, сладкая. Кэролайн не любит, когда её целуют после похмелья, но любит нежные георгины, которые слаще для неё любых сладостей. Форбс слишком внеземная для уставшего Локвуда. Однако Тайлер не может жить без воздуха, а Кэрри для него слаще любого кислорода. Однако Тайлер не может жить без ярких таблеток/порошка/капель, чтобы почувствовать себя живым. Однако Тайлер снова вызванивает девчонку Викки, чтобы попросить дозу побольше. Тайлер Локвуд запутался. И слишком заебался, чтобы ругаться с матерью снова и снова, выяснять отношения с Кэролайн насчет её странного общения с редактором газетенки, спрашивать Елену про её омерзение/ядовитость/язвительность/пренебрежение к Кэрри, поэтому в пьяном угаре заходит в какой-то бар на угловой. и встречает Хейли.