Перчатки

Цуна спустился в ангар к Спаннеру с Шоичи, узнать, как идут дела: отчёты он читал, но в строчках, столбцах и схемах расчётов было слишком много бездушной статистики и прогнозов, которым нельзя было заглянуть в глаза. От чрезмерной рассудочности Цуна уставал. Последствия конфликта с Вендиче разгребали до сих пор все участники. Вина и стыд нет-нет да подтачивали Цуну, сжимали горло, леденили до онемения пальцы. Все эти жертвы... Мог ли он избежать их? Они победили, и никто его не осуждал, наоборот, но... Но между Десятым Вонголой, боссом мафии, и Неудачником Цуной оставалась разница, и он тяготился ею и лелеял же в сердце. Боссу приходилось отодвигать эмоции и решать проблемы деловито, практично и спокойно. Без истерик. Тот Савада Цунаёши, что в будущем станет Десятым, знал, что можно было б держать всех на реальных иллюзиях до конца жизни, как Хром, но ни Бьякуран, ни Занзас со Сквало не были иллюзионистами. Зато были злыми, несдерженными на язык, гневливыми свободолюбцами и зависимость от других не терпели. Им повезло, что Вайпер, по её же словам, ничего кроме денег не волновало, она не стала бы отключать сердце кому-либо кроме как за долги (от одной мысли об этом, пугающей и склизкой, Цуна холодел и сжимал кулаки, искал взглядом телефон: пусть выглядит наивным дураком, или возомнимшим себя боссом дураком, или расмешит этим своим звонком — Бьякурана, Занзаса, Сквало, но зато будет спокоен, что все живы). При всей своей жадности, отказаться Вайпер тоже не могла, и это её злило и уязвляло — Цуна ощущал чужую досаду своей интуицией. Утешала его одна простая в своей жестокости истина, высказанная вслух, как обычно, Реборном: если с ней что-то случится, это долбанёт и по ним. Уповать на одну лишь удачу Цуна отказался, иллюзии были решением временным. Они выяснили, что донорская пересадка сердца носителям Пламени не подходила, а утерянную руку в их мире мог заменить только протез, грубый и примитивный. Смутно, но Цуна помнил: в мире будущего рука у Сквало работала почти естественно, но десять лет технического прогресса было не переплюнуть и Спаннеру с Шоичи. Неудивительно, что Занзас от протеза отказался — полумеры он ненавидел. Цуна как-то застал его без руки. Истощённая в бою Вайпер ждала возвращение Луссурии и могла поддерживать только сердце Сквало, Бьякурану помогла Хром. Прошло больше полугода, Цуна с Занзасом виделись мельком и нечасто — дела, дела, нежелание связываться, злость и неловкость. Только сейчас он заметил, что у Занзаса в уголках губ — ядовитая горечь, привычно хмурый взгляд подёрнулся незнакомым промозглым гневом сродни отчаянью. — Ты не поймёшь, — зло ухмыльнулся Занзас, приподнимая культю, и Цуна остро и болезненно осознал: да, не понимает — но не отступится. «Я у вас в долгу, — сказал он им троим месяц спустя. — Вы пошли добровольно, но по моей просьбе. Теперь у меня есть план». Верде охотно согласился на исследования и эксперименты, Мукуро помогал Хром поддержать иллюзию сердца Бьякурана, чей разум бродил по параллельным мирам, искал «лекарство». Выращивание новых органов и частей тела из клеток пациента требовало специальной аппаратуры и времени, и до Занзаса дошла очередь три года спустя. — Физически твоя новая рука прижилась, организм её не отторгает, — Спаннер говорил неторопливо, гоняя во рту леденец. — Импульсы по нервным окончаниям проходят без задержки. Шоичи написал в инструкции, но если в двух словах: с каналами Пламени дела обстоят хуже. Поэтому, чтобы ты не спалил себе руку и мог заряжать пистолеты напрямую, я сконструировал перчатки по принципу передачи импульсов от одной к… На середине объяснения Цуна потерял нить разговора, неприлично глазея, в миг прикованный к рукам Занзаса душой и мыслями. Тот стоял метрах в десяти от него, сосредоточенно сжимая и разжимая пальцы и крутя запястьями в броне. Поднял тяжёлый взгляд и оскалился: — Чего уставился, Савада? Цуна вздрогнул и отвёл глаза. Что ж, хотя бы не излюбленное «мусор», уже хорошо. Удивительно! На нём самом не было перчаток, и сейчас голые руки мёрзли, просясь в привычную броню. Внезапная, глупая, непрошенная обида горячей змеёй подкатила к горлу. И что-то ещё, тёмное и томительное при взгляде на руки Занзаса, оно кипятком текло по позвоночнику, рассыпалось искрами в затылке. Не зная, что ответить, Цуна ушёл — с болезненно прямой спиной и ноющей челюстью, так сильно он стискивал зубы. Жажда драки Занзаса преследовала до самых ворот ангара, как огненная волна. Занзас и перчатки не выходили из головы. Мелькали оранжевые пятна на периферии зрения, и Цуна невольно вздрагивал, вглядывался с замирающим сердцем — жадно. Узоры на огромных напольных вазах, сумочка сидящей за столиком ресторана синьоры, манекен в футболке с рыжими рукавами… Везде мерещились перчатки Занзаса. Почти такие же, как у него самого, только без эмблемы Вонголы на тыльной стороне ладони. Иногда Цуна посмеивался над собой: хотел в детстве быть роботом — получил с распечатанным кольцом силу и броню, в точности как в любимых мультфильмах. Сидя на кровати, он рассеянно вертел в руках неказистые варежки. Это только поначалу его расстраивал их обыденный вид, очень быстро он перестал обращать внимание на это и на то, что таскает в кармане оружие. Часть его самого, Савады Цунаёши. Перчатки для Занзаса — очевидно временная мера, и наверняка он относился к ним как к кобуре или оружейному поясу. Цуна сам не мог понять: его это раздражает — но с чего бы? Не его вещь и не его забота. Вызывает ревность — ну смешно же! Или странное… влечение? Густой матовый цвет, вяжущий на языке, как хурма. Выпить, выесть, выскрести его до дна, содрать с Занзаса перчатки, чтобы не мозолили глаза, и облизать холодный —металл? керапопласт? может, он раскалится? — прячущим под собой горячую смуглую кожу в синеватых венах и крупных жилах. Интересно, останется ли ожог, если он схватится за обнажённые руки Занзаса своими перчатками. На этой мысли Цуна вздрогнул и открыл глаза. Сглотнул ломкий, дрожащий комок в горле. Стало неуютно, не от картины — от сумрачных, душных фантазий, смутных и путанных. От того, что бросило в жар и в какое-то буйство — ещё только отголосок его, как потом он узнал. Но подрочить, чтобы снять тревожное напряжение, сводящее мышцы, у Цуны не хватило смелости. Казалось, перешагни эту черту, и наваждение его не отпустит, вцепится всеми щупальцами, прорастёт насквозь, исказит и изменит. Вместо этого Цуна отправил Занзасу смс — трубку тот принципиально не брал. «Я согласен на спарринг». «Завтра утром, в Варии. Не опаздывай, мусор, я собираюсь разделаться с тобой до завтрака». «Договорились». Пальцы подрагивали от предвкушения, а в голове было горячо и пусто. *** Цуна сжал локти Занзаса, скользнул ниже, сминая рукава рубашки — ткань манжет уже тлела — по сильному, жилистому предплечью, царапаясь железом своей брони. Стиснул запястья — внутри вибрировало пламя, его пульсация передавалась Цуне, его потряхивало от адреналина, от близости. От жажды обладания. Здесь и сейчас. Сам себе Цуна казался огнём, живым и безумным, дорвавшимся наконец до фитиля. Занзас полыхал, налитый до краёв алой яростью, тёмной, солёной и горячей, как кровь. По коже Цуны струилось ядовитое рыжее Небо, оно щипало глаза и язык, сворачивалось колючим, дурманящим возбуждением в горле и между лопаток, выливалось потоками Пламени из перчаток. Забрать себе, поглотить Занзаса целиком, — не то просило, не то требовало оно. — Савада, ты какого хрена встал истуканом?! Дерись! Цуну отбросило ударной волной, завертело в воздухе. Он сгруппировался, рванул в свечу и, сделав сальто, обрушился вниз. Секунды растянулись в минуты, когда в последний момент он сбросил давление Пламени и схватился за глядящие в упор дула беретт. Он мог посчитать бусинки в цветных перьях и даже рассмотреть испарину на лбу Занзаса. Выбить оружие Цуна не успел — Занзас выпустил его из рук, схватил Цуну за футболку и швырнул о землю. Спина онемела от удара, потемнело в глазах. Он хватанул ртом воздух и упёрся губами в подбородок Занзаса. — Да тебя кроет по-чёрному, сопляк. Чужое дыхание обожгло злым весельем и азартом. Уже ничего не соображая, Цуна откатился в сторону, уходя от атаки, от расцветающей вспышки Пламени. Вслед полетели комья спёкшейся земли и огненные брызги. От варийского полигона для тренировок после них останется перепаханное поле с котлованами — и его это не волновало. Совсем. Цуна вскочил на ноги и коротко выдохнул сквозь зубы. Занзас в нескольких метрах от него смотрел напряжённо, облизывая потрескавшуюся губу. У Цуны перехватило дыхание. Отерев со щеки грязь, он сплюнул и выпустил Пламя из рук на полную. В ушах ревел голосом дикого зверя-урагана, деревья по кромке полигона превращались в золу — Цуна не видел, просто знал. Под ногами вибрировало, за спиной, казалось, распахивалась чёрная дыра. Пламя приподняло Цуну над землёй, воздух наэлектризовался, закручивался вокруг ног, трепал волосы — но Цуна почти не замечал всего этого, глядя вперёд. В распахнутом вороте белоснежной рубашки Занзаса кожа почернела от шрамов, а глаза на замкнутом и хмуром лице горели карминно-красным, и Цуна захлёбывался этим цветом. Захлёбывался дремучими инстинктами, его тянуло к Занзасу и к этим проклятым перчаткам, светящимся матово-рыжими сигнальными огнями. Этот оранжевый означал опасность. Предупреждал: «Я убью тебя». Отравлял и жалил. И теперь в голове вместо привычного спокойствия и ясности полыхало безумие. Зрение, как старая видеокарта, съедающая промежуточные кадры, выхватывало отдельные картинки. Цуна заглядывает Занзасу в глаза и видит там своё отражение — силуэт, объятый Пламенем. Небо опрокидывается куда-то вбок, поясницу и руку прошивает болью, а на зубах скрипит сухая пыль. Губы обжигает раскалённым воздухом, затем обветренными и неожиданно мягкими губами Занзаса. И становится тихо — рёв Пламени отдаляется, похожий на странный мираж, голоса сквозь полудрёму. Цуна моргнул, всё вокруг почему-то стало чёрно-белым. Занзас, лежащий под ним, ухмыльнулся — взгляд у него был совершенно трезвый. Чуть склонил голову — и Цуна провалился в поцелуй, забыв про всё. Рот у Занзаса горчил, пересохший, как и у Цуны, и был неожиданно, до дрожи отзывчивый. Дыхание оседало на подбородке и кончике носа, горячие ладони на пояснице согревали, перчатки... Перчатки. Занзас не сопротивлялся, но и не поддавался. Поймал за щеку, царапая защитным щитком, провёл от скулы к уголку рта пальцами и пропихнул один между зубов — Цуна тут же прижался языком, обхватил губами. Тёплый, гладкий материал, ничего особенного. Занзас пропихнул второй палец, Цуна прикусил их и дёрнул перчатку. Стянул. — Совсем охренел, — весело и совсем уж хрипло сказал Занзас, но Цуна уже не мог остановиться. Вокруг оседала горячая пыль, от земли шёл жар, от Занзаса, от его ладони — Цуна вылизывал её, как делал это мелкий Натс. Не мог понять, он урчит или мерещится, трогал языком между твёрдых пальцев и ловил крупную дрожь. Вскидывал глаза и видел застывшее, удивлённое лицо Занзаса. Так непривычно, что хотелось запомнить, а ещё — ударить, увидеть ярость, кровь, Пламя... Цуна прикусил костяшки, понял, что саднят ушибленное плечо и спина. Что это состояние выматывает, выжигает изнутри. Это Занзас так может, его тело заточено под Ярость, не Цуны. Уловив замешательстве, Занзас привычно скривил губы в ухмылке, и это разозлило. Цуна сгрёб в кулак волосы над бритым виском и впился в губы. Липкое и горячее закапало по подбородку — кровь; горячее и мокрое шарило у него во рту — язык. Колено втиснулось между бёдер, больно придавливая отяжелевшие яйца и ноющий член, из груди выскребся стон, надорванный, словно плотная ткань. Это что же, у него стоит на Занзаса? На его перчатки, Ярость или всё вместе? Или это адреналин боя? Цуна не хотел думать. Знал, что затормозится, начнёт жалеть, паниковать, сомневаться. Не сейчас. Он откинулся, судорожно хватая ртом воздух. Из носа всё ещё кровило. Выебать Занзаса. Здесь и сейчас. Самое правильное. Это его желание. Желание Крови и Пламени. Желание самого Цуны. — Ну что, будешь что-нибудь делать? — хрипло подхлестнул Занзас, кладя руку в перчатке на шею Цуны и притягивая обратно, ближе, лицом к лицу, глаза в глаза — огромные зрачки с карминовой окантовкой затягивали в черноту. Он стиснул ладонями колени Занзаса, тот расстегнул ремень, ужом вывернулся из штанов и обхватил ногами его бёдра как в капкан, пока Цуна раздирал на нём посеревший от пыли и пота ворот рубашки и, припав губами, кусал шрам, припухший и раскалённый болью, давил языком — Занзас вздрагивал и охал. Кожа вокруг шрама казалась ледяной. Рука прижилась, но всё равно была как чужая, организм не принимал её. Рукой в перчатке Занзас перебирал мокрые от пота волосы на затылке, иногда потягивая пряди — от этого Цуне хотелось выгибаться и урчать даже больше, чем когда он вылизывал ладонь. Не снимая перчаток, Цуна сжал член Занзаса в кулаке, провёл по своему члену, размазывая свли кровь, слюну и смазку, и под «ты хоть знаешь, недоумок, куда вставляяяяять» толкнулся в задницу, оттянув крепкую ягодицу. Перед глазами заплясали тёмные пятна, больно потянуло уздечку: или порвёт её, или покалечит Занзаса; но тот вдруг расслабился, сжал его бока ладонями, выдохнул — и пошло легче. Он не знал, что заводит сильнее: прикосновение голой руки Занзаса, смуглой, мускулистой, с проступившими венами, с крепким запястьем и узкой ладонью, прожигающей толстовку слабым, неровно рвущимся пламенем, — или той, что в броне, почему-то ледяной. Как две ипостаси Занзаса. И в этом мареве желания тонкие нити его пламени просачивались под кожу Занзаса, проникали вглубь, переплетаясь с нервной и кровеносной системой, с едва намеченными, тонкими и нестабильными нитями энергии. Перед мысленным взором они дотягивались до локтя, до обожжённых, обрубленных каналов — и срастались внутри. Вдоль них, как дороги Рима, протачивала себе путь энергия Урагана и Неба. Запрокинув голову, Занзас мощно дышал, скалился и облизывал губы. Пот стекал по смуглой шее, влажная кожа груди и предплечья блестела, мышцы на бёдрах напрягались, и хотелось вылизать каждый шрам, унять, унять застарелую боль, засевшую в них. Цуна двигался с накатом, скорее покачиваясь, чем резко входя и выходя. Дрочил Занзасу, втягивая носом пряный густой воздух, стараясь не обращать внимания на ноющие бёдра, на затёкшие плечи, на боль от Пламени там, где они соприкасались кожа к коже и летели искры, сквозь них, навылет. Невольно отвлекался от плетения каналов пламени: на сдавленную ругань Занзаса и его хриплые стоны, на плотно сжатые губы, запёкшиеся от жары и крови — их хотелось целовать, подцепить языком корочку, разжать зубы и упоённо целовать-целовать-целовать, выпивая дыхание, звуки, желание, словно это держало его равновесие. Но на самом деле его держали руки Занзаса — и это казалось правильным, а его попытки задать свой темп — просто неотделимой частью сути их противоборства. Единства Неба и Ярости. Не выдержав, Цуна закричал в голос от странного облегчения — оно разворачивалось пружиной от макушки к пяткам, Пламя и несвойственная ему ярость уходили в Занзаса, в плохо сращенную руку, вытягивая в дугу крепкое тело под ним, в которое хотелось втиснуться глубже, сильнее. От напряжения и удовольствия Занзаса трясло, соски его разбухли и покраснели, волоски вокруг ареол встали дыбом, а задница сжималась так сладко, что Цуна не понял, как кончил; его затянуло плотной непрозрачной плёнкой, все звуки заглохли. В мутной темноте под глазами он видел лишь отсветы Пламени, слышал Занзаса и его оборванный стон, перешедший в дрожь. В кулак брызнуло, Цуна дёрнул запястьем ещё пару раз и, скинув с себя ноги Занзаса, рухнул на него, как на самый лучший диван в мире. Из-под слипшихся ресниц он видел, как медленно, но верно проступают старые шрамы на отрощенной руке, шрамы, которых на ней с дня вживления не было. У него всё получилось. Цуна не думал — что, когда отрубался. Очнулся Цуна от того, что его бесцеремонно скинули на взрытую землю. Занзас сел и внимательно рассматривал новую руку, выглядевшую теперь как прежняя. Сжимал и разжимал кулаки, проворачивал запястья. Потом достал пистолет, прищурился, и тот медленно засветился, напитываясь пламенем, и свечение это становилось всё ярче. В небо улетел знакомый до боли в прикушенной щеке всполох огня. Хмурое выражение разгладилось на лице Занзаса. Он повернулся к Цуне, подозрительный, опасный и всё ещё притягательный. Содрал с себя вторую перчатку и ухмыльнулся. — Что-то лень мне тебя убивать. Да и жрать охота. Душ найдёшь на втором этаже, еду — на кухне. И подтяни штаны, мальчик — стальные яйца. На последних словах Цуна вспыхнул и вцепился в ремень своих джинсов, судорожно и неловко подтягивая их с колен. — Будешь опять сомневаться в их наличии, обращайся, — буркнул Цуна, полыхая ушами и всем лицом от злости и смущения — и осознал, что только что сказал. Занзас потянулся всем телом и легко поднялся, пряча пистолет в кобуру, подобрал штаны. — Если ты думаешь, что произошедшее позволит взять меня за яйца... — Я бы не отказался... — Что? — Я бы не отказался сходить с тобой в ресторанчик поесть. Чего-нибудь. — Ненавижу суши. Цуна криво улыбнулся, его всё ещё потряхивало. — Запомни, недоносок, я люблю мексиканскую кухню. — Занзас смерил его оценивающим взглядом. — И никаких блядских цветов. И потопал в сторону замка, на ходу влезая обратно в форму. — Приезжай в гости, когда надумаешь, обсудим... Пожрём вкусно. Цуна облегчённо улыбнулся и посмотрел в небо. Высокое и чистое.