Нашедшие путь

Он очнулся от звука трубы, пронизывающего всё его существо. Звук звал его к битве, где-то вдалеке раздавались раскаты грома. Но вокруг была только тьма, непроглядная и почти осязаемая. Он ожидал ощутить привычную силу оружия, но её не было. Он ощущал только странную, почти непереносимую тяжесть, давившую на него со всех сторон и изнутри. Им овладело чувство, которого он не испытывал доселе – оно гнало его, терзало, шепча тысячью голосов о том, что он один, никого нет вокруг и отец больше не вернётся. Он запоздало понял, что имя этому чувству – страх. И рванулся вверх, к свету, разбивая темноту. А потом настал голод. ~*~ На семинарах для страдающих синдромом частичной смерти немёртвые по очереди вспоминали о том, как бродили по округе, охотясь на людей, и пожирали их плоть. Они смущались своих рассказов, пытались плакать – почти по-человечески, но без слёз, и дружно повторяли волшебное заклинание: «В том, что я творил до излечения, нет моей вины». Они действительно пытались поверить в это. Саймон повторял мантру вместе со всеми, но где-то очень, очень глубоко, он помнил совсем другое. Голод и жажду, хруст костей под своими руками и уверенность в правильности происходящего – он выполнял свой долг, уничтожая врага, и это переполняло его гордостью и ликованием. Саймон гнал от себя эхо этих воспоминаний, заглушал их другими, повторяя, что он – монстр, чудовище, убийца. Он пытался забыться молитвой, но её строки легко, слишком легко сходили с языка, будто шли не из памяти, а откуда-то из небьющегося сердца: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал сына своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную». Слова о вечной жизни были насмешкой, ибо разве ему быть прощённым, разве он мертвец, восставший нетленным? Он подолгу смотрел на солнце сквозь решётку норфолкского окна, прорубленного высоко, под самым потолком, пока свет не выжигал ему способность видеть и различать посиневшие ногти и бледную кожу. Ему казалось, что он должен разглядеть в палящем свете что-то, что даст ему ответ - но ответы ускользали от него вместе с вопросами, которые, - он знал, - должны быть заданы. Только туман из слов, символов и образов, заполняя его сознание, не желал сходиться в чеканную форму вопроса. И Саймон тихо выл, кусая подушку и собственную ладонь. Следы от зубов не сходили по нескольку дней, и Саймона запирали в лазарете, распиная на кровати недвижимым. Джон Уэстон заходил к нему и только качал головой, глядя на него с укоризной, жалостью и чем-то, что казалось Саймону отражением его собственных мыслей - чувством вины. - Зачем, Саймон? Скажи мне, что с тобой? Саймон отводил взгляд. Что он должен был сказать Джону – что он боится самого себя? Что он боится, что чудовищная тень, затаившаяся где-то внутри, вновь начнёт нашёптывать ему вещи, от которых невозможно убежать? Или того, что ему понравится слушать её шёпот? Шли дни, приступы отчаяния становились всё реже и наконец Саймон с трудом вспомнил о том, что он не читал молитвы уже два утра подряд. Джон не скрывал своей радости, но Саймон не знал, чего в этом больше – человеческого участия или заботы учёного о своём эксперименте. Он позволил распять себя вновь, на этот раз – ради всеобщего блага, и покорно терпел, искупая свои прегрешения – те, что помнил, и те, что пытался не вспоминать. Но в момент, когда темноту вокруг него затопило багровое зарево, и громовой, отдающийся в ушах голос произнёс: «Был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и держу ключи ада и смерти», он узнал кровавую мглу, которая вдруг перестала пугать, он услышал далёкие крики и шум битвы, и впервые на короткое мгновение почувствовал себя цельным. Саймон дёрнулся, бессильно сжимая кулаки, словно пытался сомкнуть пальцы вокруг чего-то. Но мгновение мелькнуло и пропало, багрец растворился в хлынувшем с потолка белом свете, и Саймон вновь стал собой – монстром, притворяющимся, будто он может стать человеком. Отец пришёл за ним, когда от того греховного, противоестественного ликования внутри не осталось и следа. Он был только чудовищем, убийцей, мерзостью, которой не придумано названия в человеческом языке, ему не было прощения ни на этом свете, ни за его пределами. Каждое слово вернувшейся на его уста молитвы, которую он шептал перед сном, вбивало гвоздь в гроб, в котором ему предстояло провести всю свою оставшуюся жизнь. Вечную жизнь. Дверь отцовского дома захлопнулась за ним, ударившись, как горсть земли о крышку этого гроба. Он набирал телефонный номер, почти не помня себя. Им овладела апатия, краски вокруг смазались в серое марево, и даже солнечный свет уже не жёг его бесцветные, как и отражающийся в них мир, глаза. Он переступил порог другого дома, потерянный и не осознающий ничего, он не чувствовал объятий, не запоминал имён. Он едва узнал Джулиана, который теперь смотрел на него с неожиданной теплотой. Саймон удивился этой перемене. - Ты избран, Саймон, - сказал Джулиан, обнимая его за плечо. – Ты избран, брат мой. «Брат мой», - про себя повторил Саймон, и схватился за голову, потому что слова отдались эхом где-то в глубине сознания, и заполнявший его туман начал рассеиваться, собираясь в фигуры – высокие, сотканные из света. Угрожающие. Знакомые, но неузнаваемые до боли в висках – он силился вспомнить, но не мог. Джулиан подхватил его и усадил на диван. Вид у него был встревоженный. - Саймон, ты в порядке? Тебе нужно лекарство? Саймон в ответ только махнул рукой. От его приступов не спасал нейротриптилин, они накатывали неожиданно, лишая Саймона понимания того, где он находится. Это длилось несколько секунд, и каждый раз ему казалось, что ещё немного – и он поймёт что-то очень важное. Но жестокое - или милосердное? - сознание отключалось на долю мгновения раньше. А пока Саймон просиживал дни и ночи на продавленном диване, слушая, как разговаривают его новоявленные друзья, приходившие и уходившие без счёта. Но первым среди равных был Джулиан. - Мы – истинные хозяева этого мира, - говорил Джулиан. – Живые боятся нас, и пытаются восстать против высшего замысла. Но мы не позволим им. Мы первые и мы будем последние, мы – те, кто живы, и кто был мёртв. И тут Саймон, сидевший тихо в углу комнаты, улыбнулся – открыто и торжествующе. «И держим ключи от ада и смерти в своих руках», - повторил он в один голос с Джулианом, и шёпот в его душе вторил их словам. И его гроб раскрылся во второй раз, выпуская его в свет. Он распахнул глаза, вбирая в себя вернувшиеся в мир краски. Саймона переполняла лёгкость. У него за спиной словно развернулись крылья, несшие его от бетонных норфолкских стен и ободранной маленькой квартирки дальше, ещё дальше – для того, чтобы уронить посреди кладбища, затерянного в ланкаширской глуши, где те, кто был мёртв, впервые обрели жизнь вечную. Он не заподозрил странного в хрупком и нескладном подростке, которому нужно было открыть глаза и указать истинный путь. Разве что выглянувшее солнце вдруг знакомо плеснуло расплавленным золотом по рыжим волосам, загораясь вокруг, будто нимбом, но видение исчезло, а мальчик с пластиково-карими глазами остался. Искусственный цвет, который отчего-то был искреннее настоящего отсутствия цвета. - Вы сидите на моей могиле, - неуверенно сказал мальчик, и Саймон подумал, что скоро он присоединится к их армии. Саймон был уверен в том, что любой здравомыслящий немёртвый не питает к живым ничего, кроме презрения и ненависти. Если живые относятся к ним, как к падали, - почему они должны подставлять левую и правую щёки под их плевки и удары? Око, взятое за око, и зуб, отнятый за зуб, - вот слово господне, которое отзывалось набатом в пустой груди двенадцатого апостола немёртвого Пророка. Отца, наконец-то обретённого им, радость которого была единственной наградой Саймона. Людям больше не было места на этой земле, и Саймон удивлялся только одному – почему эта простая, очевидная мысль не пришла ему в голову раньше? Земля будет очищена, ибо ключи от ада, куда низвергнут неправедных, и смерти, от которой отрешат чистых, были в его, Саймона, руках. Он сжимал кулаки и чувствовал, как в пальцы врезается незримый металл. Ключи в его руках видели все его последователи — и Зои, и Брайан, чуть позже их увидели Хилари и другие дети. Саймон не собирался хранить их для себя, он передаст их им, когда они будут готовы. Они были прекрасны, и в них было будущее. Саймон видел в их светлых глазах обожание и восхищение, которые будили в нём забытое, похороненное чувство — он вёл их. Он был их пастырем. Его немного удивляло, почему ему настолько уютно в этом качестве, но твёрдое ощущение правильности происходящего не давало ему усомниться в себе и в них. Пророк будет доволен. Его апостол, посланный в мир, исполнит его волю. С мальчиком было слишком легко: взгляд, прикосновение к руке. Пара слов, вселяющих надежду. Мальчику было нужно, то же, что и остальным, - чтобы его поняли и приняли. Как бы он ни отрицал это, ему нужен был наставник и учитель, и Саймон был им. Мальчику нужна была любовь, - и Саймон мог её дать, он раздавал любовь всех родов и сортов. Но он слишком поздно понял, что в случае с Киреном Уокером каждое движение, каждый разговор и каждый взгляд отзывались в его собственной душе десятикратно. Саймон не хотел и не мог признаться себе в том, что с того самого первого мгновения, когда он увидел Кирена Уокера, его тянуло к этому мальчишке нитью - незримой, но такой же ощутимой, как ключи в его руках. Он думал, что это отголоски старых привычек, хотя Кирен не был похож ни на одного из парней, что привлекали Саймона в прошлой жизни. Слишком очевидна была его неуместность в этом мире. Кирен напоминал ему хрупкую статуэтку, к которой лишний раз было боязно прикоснуться, но неизбежно притягивающей взгляд. Саймон не стеснялся того, что его глаза каждый раз ищут и находят среди толпы рыжие вихры, а в груди странно теплеет, когда солнце в очередной раз золотит волосы Кирена. Теперь Саймону казалось, что Кирен — не статуэтка, но картина, которую он видел когда-то давно, но никак не может вспомнить, где именно, и как только он вспомнит, наваждение исчезнет. Он листал альбомы старых мастеров, и подолгу смотрел на юношу с карими глазами с картины Ботичелли, и на рафаэлевское полотно, где поражал распростёртого врага медноволосый архангел. И когда тонкий, лёгкий Кирен бросился на Гэри Кендала, воплощение всего, от чего Саймону назначено было избавить землю, ему показалось, что под ладонями мальчика вспыхнуло белое пламя. И Саймон, прежде, чем осознал собственный порыв, уже сжал горло Гэри, готовый сломать ему шею, зная, что ему потребуется всего одно движение. Он ждал взгляда Кирена, вглядывался в его лицо, пытаясь прочесть его мысли. Но Кирен только пятился, страдальчески нахмурив лоб, - Саймон думал, что в этот момент сходство Кирена с средневековым полотном было слишком сильно. В глазах Кирена было то же сострадание. И Саймон выпустил человека из своих рук. Кирену не нужны были ключи, которые протягивал ему Саймон. Непостижимым образом Кирен сохранил любовь к людям, принимая их ненависть и презрение как должное. Саймон силился понять, как такое возможно, пока вечером в его дверь не постучали, и Кирен не шагнул через порог — Саймон успел только увидеть, что один глаз Кирена белеет истинным цветом, а потом губы Кирена коснулись его губ — и Саймон утонул в белом сиянии. ...последний поцелуй — ибо больше не увидит он брата своего... Саймон тянул Кирена к себе, боясь потерять его губы и впитывая хлынувшую на него память, и другой поцелуй - ...ибо брат его восстал против отца, и любовь к роду людскому поставил превыше любви к отцу и к нему... Саймон касался лица Кирена, не чувствуя, но свет затапливал его, переполняя, и он не знал, кого целует сейчас — мальчика или могучего воина в сияющем белом доспехе, возлюбленного или брата своего, немёртвого или... Кирен оторвался от него и отпрянул, распахивая разноцветные глаза. Саймон всё так же держал ладони перед собой, будто всё ещё держал в них его лицо. Руки дрожали мелкой дрожью, ноги подгибались, и он отступил к стене, прислонился к ней и наконец опустил руки, пытаясь унять дрожь. - Что-то не так? - одними губами спросил Кирен. Саймон отрицательно покачал головой. Всё было слишком не так. Его шатало, как после удара, голова была пустой и гулкой, словно из неё вынули все мысли и воспоминания, и всё, о чём он мог думать — Кирен. Кирен, стоявший прямо перед ним, напуганный и растерянный. Кирен, которого надо было удержать любой ценой, хотя он не понимал, почему именно его. Из спальни вышла Эми. Кирен оглянулся на неё и она сразу же схватила его за руки. Саймон пытался очнуться, но перед глазами ещё долго стояла пелена, как после долгого взгляда на солнце. Он перестал понимать, что происходит. Кирен был единственным, кто не скрывал своего неодобрения, всем, что делал Саймон, но он всё равно оставался рядом. И Саймон, впервые за долгое время, почувствовал, что сбивается с пути, до того казавшегося единственно верным. - Потому что есть то, во что я верю — и есть ты, - вряд ли Кирен понял, сколько боли было в этих словах. Саймон просто потянулся к нему, как к единственному, что может дать ему спасение. Он смирился с тем, что душевный покой вновь покинул его, - только бы не потерять Кирена. Почему-то в голове постоянно крутилось слово "опять". Возвращение на путь было болезненнее смерти, будто все поднесённые Джулианом ножи вонзились в него разом. Но стоило ему сомкнуть пальцы вокруг рукояти зазубренного ножа – оружия, поражающего неправедных... ...как он почувствовал мощь, коей должно поразить предателя, забывшего отца своего и братьев своих, променявшего небеса на землю и благодать — на род людской. Ибо предатель есть враг, и голос его — яд, и взгляд его — искушение, и прикосновение его - соблазн, и любовь его - грех... "Дабы всякий уверовавший в него обрёл жизнь вечную", - слова вновь привычно слетали с губ, нож уверенно лежал в ладони. Двенадцатый апостол не предаст своего Пророка. Каков бы ни был Кирен Уокер, ради него он не обменяет будущее своего рода на будущее человечества. Саймон был уверен, когда выходил из дома, оставляя за собой своих последователей. Он был уверен, когда его путь подводил его всё ближе к дому Кирена. Он разжал кулаки только прикоснувшись к кладбищенской ограде — на ладони, пересекая линию жизни, темнели отпечатки ногтей, странно похожие на следы от зубов, когда-то испещрявшие его кожу. Он вынул нож. В этот раз его битва будет короткой. Он не знал, почему на ум ему пришло именно это слово. Только когда он увидел дуло пистолета, трясущегося в руке держащей его женщины, сероватый сумрак перед глазами расцвёл багровым, в ушах зашумело, и весь мир сосредоточился в огненной стреле, летящей в нечеловеческий лик распрямившегося посреди священной земли юноши с волосами цвета червонного золота. В этот раз он успел. Тяжесть, давившая на него всё это время, исчезла. Саймон прикоснулся к лицу Кирена, руки снова тряслись, но свет в раскрытых светлых глазах заменял Саймону все ставшие ненужными мысли. Он спас его. Ему удалось. Нож выпал из разжавшихся пальцев и остался на земле, простое железо с деревянной рукоятью. Они шли, плечо к плечу, Саймон обнимал Кирена, не стеснявшегося их объятий, и сжимал его ладонь. Теперь ему нужно было спасти Кирена снова, от своих последователей, которые не понимали, что всё это время он вёл их по неверному пути. Всё это время он ошибался. Не мог отец их желать гибели роду людскому, ведь они — возлюбленные чада его. И если брат твой отрёкся от тебя — посмотри в глаза его, услышь голос его, ведь любовь движет им, а не грех. - Нам нужно уехать, - сказал он Кирену, но тот только покачал головой. Кирен был счастливцем. Ему не нужно было искать свою дорогу, он был на ней с самого начала. А место Саймона с самого начала было рядом с ним. - Я остаюсь, - сказал Саймон. И добавил: - Наконец-то. ~*~ Саймон сидел на пороге дома, приложив к губам сложенные в молитвенном жесте ладони. Сегодня его молитва обретала первозданный смысл. "Мы первые и последние". Кирен, почти бесшумно ступая по дорожке, остановился перед ним. Саймон медленно поднял взгляд. "Мы – те, кто живы и кто был мёртв, и держим ключи от ада и смерти в своих руках". Саймон видел разгорающееся над его головой сияние и свет, собирающийся в тонкие белые перья за его плечами. А в глазах Кирена отражались его собственные крылья, прозрачные и серебристые. "И узрите — обрели мы жизнь вечную". Вновь.