P. S.

Их снова двое, и они снова идут. Куда? Наверное, вперед. Им не нужно знать конечную цель, они хотят просто жить, наслаждаясь настоящим. Настоящим, где нет крови, слез и ледяного дождя, нет страха и боли. Настоящим, где есть только спокойный и мирный свет, свежий ветер и искренняя улыбка. Все истории когда-нибудь заканчиваются. Все истории заканчиваются по-разному. Это путешествие — чистое небо, зеленые травы и бесконечная дорога. Позади схватки, безжалостная сталь, оставившая на телах десятки шрамов, могильные холмики и сбившееся дыхание... Впереди же... а кто его знает? Давайте я расскажу вам сказку. Сказку, в которой слишком много правды. Их было двое, и они были одни. Каждый миг. Каждый. Одиночество следовало по пятам, как и они, вдыхая дорожную пыль. Одиночество шептало ему на ухо: «Монстр...» Одиночество шептало: «Больно?» И призрачно смеялось, когда видело эту боль в самых опасных на свете глазах. Говоря уже не ему, одиночество продолжало: «Любовь...» И снова: «Больно?» Хрупкие, но такие сильные кулаки сжимались, бледные красивые губы прикусывались. Ни одного звука. — Я устал. А она немо, взглядом отвечает: «Я тоже устала». Прекрасно зная, что по глазам он читать не умеет, иначе бы давно уже прочел кое-что другое... И от этого становилось легче. Лязг красавца-меча, вынимаемого из ножен, затем — удар. Раздается хриплый вскрик: — За что?! — Снова ленишься? Как же я устала... от тебя! И в дружеской перебранке голос одиночества становится немного тише. И чаще и чаще звучат имена, как будто металлический звон скрещивающихся клинков. Феррис. Райнер. Райнер. Феррис. — Феррис, ты меня достала! — Райнер, ты извращенец! Имена необходимо повторять, чтобы одиночество совсем не расправило крылья. Сказать же что-то другое? Что? И зачем? Одиночество обиженно фыркает, но ждет своего часа. Он скоро наступит, совсем-совсем скоро... Он наступает, когда в карих глазах гаснут жажда убийства и ярость, когда его темноволосая голова падает на ее израненное плечо. Небеса плачут, а они не имеют права. Хотя очень хочется. Плакать, рыдать от того, что боль защемила душу и держит ее в тисках. Синяки, рубцы и раны постанывают, но все это ерунда по сравнению с не угасающим в груди пожаром. После пожара останется пепелище? Или не останется? Не останется, просто произнеси кое-что. Не хочешь? Так корчись от боли. Надежду на то, что все когда-нибудь будет славно, смыл дождь, словно кровавые ручьи с кожи. Одиночество накрывает их своим плащом, и боль становится невыносимой. Терпеть! Еще раз терпеть! За многие мили отсюда люди радуются, танцуют и поют среди руин. А может быть, кидают кому-нибудь безумные слова. А может, воют у кого-то на груди. А может, умирают. А этим двоим осталось только сидеть на обмерзлой раненной земле, притворяться, что на щеках просто капли дождя и ждать, пока боги смилуются. И держаться, держаться друг за друга! Страшная сказка получилась, не правда ли? Однако и на пепелище иногда вырастают цветы, поражающие своей красотой. Небольшой, но нежный бутон распустился, когда она закричала: «Довольно!» И заблагоухал, когда он ответил: «Я не хочу...» Я не хочу, чтобы ты погибла. Одиночество вдруг понимает, что оно здесь лишнее. — Феррис, лучше будет, если я уйду. — Райнер, не смей!.. Теперь все было наоборот. Бежать, бежать от нее как можно дальше, бежать и прятаться, чтобы она не могла найти свою верную смерть... и чувствовать, что она все равно рядом. Каждый миг. Каждый. Не хочешь? Корчись. Вой, рыдай и стони, только так, чтобы она не видела. Она и не увидит: дрожа, уткнулась лицом ему в грудь. Нашла... Цветок растет, крепнет, набирается сил... наливается красками, начинает сиять. Одиночество бурчит: «Ненавижу...» — и уходит к одному сереброволосому королю. А объятия становятся еще теснее... Небо синее, ветер свеж, дорога хороша, даль в туманной таинственной дымке. Не хватает лишь одного завершающего штриха. Смотрит, смотрит... а она все ест и ест. Когда-нибудь, когда из кошелька уйдут последние монеты, он ее упрекнет. Но не сейчас — сейчас на ее лице румянец и довольная улыбка. — Дай-ка. Взгляд напарницы недоверчиво щурится, но Райнер получает требуемое. Он откусывает данго так осторожно, как будто оно ядовитое. А через миг его лицо проясняется: — Вкусно! Феррис секунду не шевелится, а затем обнимает за шею и впивается ему в губы поцелуем, чувствуя послевкусие данго. А смуглые пальцы меж тем зарываются в ее длинные волосы... Что ж, на этом, пожалуй, все. Или же... — Райнер, ты все-таки умудрился меня обольстить! Презренный! — Ах ты... Это путешествие никогда, никогда не закончится.