Утопия

Дождь барабанил по крышам домов и машин, стоящих у тротуара. Сверкнула молния, и практически сразу прогремел гром. Ветер шелестел листьями деревьев, а толстые ветки били в окна. Тяжело дыша, Шульдих бросил на пол сумку и прошёл вглубь дома. Он приоткрыл одну из дверей, раздался противный скрип. Заглянув в комнату, телепат достал из кармана пиджака зажигалку и осмотрелся. На полу был различный хлам: сломанные доски, порванные книги. У его ног валялся плюшевый мишка с оторванным глазом, весь в каких-то пятнах. С подоконника капала вода и впитывалась в изорванный матрас. Было холодно из-за разбитого окна. Чтобы не обжечься, Шульдих погасил огонёк и зажёг его, пройдя в следующую комнату. В ней было не намного лучше, но выбирать не приходилось. Найдя подходящую ёмкость, Шульдих набросал в нее сухих досок и развёл огонь. Однако его по-прежнему била мелкая дрожь. Вернувшись в коридор, он взял сумку и отнёс в комнату. Судя по размерам, когда-то эта была спальня, но теперь не осталось и малейшего напоминания об этом. Обшарпанные стены, обвалившаяся штукатурка. На том месте, где когда-то висела люстра, осталась небольшая дыра. Проводка была оборвана. В спортивной сумке лежало несколько запасных обойм и какая-то одежда. Осмотрев её, Шульдих только тихо хмыкнул и швырнул всё обратно. Из летних футболок и тесных ему джинсов пригодился только старенький свитер. Казалось, он всё ещё пахнет одеколоном. Шульдих расстегнул грязный, изодранный пиджак, снял мокрую майку и небрежным движением отбросил куда-то в сторону. Но даже после того, как он надел свитер, теплее не стало. Ветер усилился. Деревья, разросшиеся за всё то время, что дом пустовал, издавали какой-то пугающий звук. Шульдих знал, что это всё из-за дождя, бьющего по листьям, но он всё равно оборачивался к окну, убеждаясь, что никого, кроме него, здесь нет. Шульдих старался ни о чём не думать. Он знал, что в противном случае испугается собственных мыслей. Он начнёт обдумывать случившееся и уже не сможет остановиться. Он будет всё время спрашивать себя, зачем, почему, для чего. И, не найдя ни одного вразумительного ответа, потеряет над собой контроль. Он впадёт в панику. Он будет метаться по этому месту, снова и снова терзая себя воспоминаниями. Он будет бояться себя, ненавидеть, презирать. И тогда уже ничто не поможет. Он не забудет, не успокоится, не сможет просто встать и уйти отсюда, когда придёт время. А потом он возьмет пистолет и выстрелит. И ничего не изменится. Дождь будет всё так же барабанить по крышам домов и машин. Ветки деревьев будут стучать по окнам, а листья шелестеть, издавая какой-то пугающий звук. И огонь будет гореть, пока не потухнет, а следить за ним будет некому. Шульдих помотал головой, стараясь выбросить подобные глупости. Он не умрёт. Ни сейчас, ни потом. Не умрёт. А дождь всё равно барабанил по крышам: жилые дома, небольшие забегаловки, супермаркеты, небоскрёбы, особняки. И тучи были одинаково чёрные над всем городом. И яркий свет молнии врывался в окна, со стёклами и без. А после звучали раскаты грома. Наги смотрел на стекающие по стеклу дождевые капли. Он смотрел на чёрные тучи и город, поглощённый грозой. И он ни разу не обернулся. Позади него была обычная комната. Два кресла, диван, небольшой журнальный столик между ними. Левее – входная дверь. Сейчас она была открыта, и о дверной косяк опирался какой-то мужчина. Наги увидел его впервые, входя в комнату. Больше на него он не обращал никакого внимания. На кухне шумела вода. Кто-то открывал холодильник, ища, чем бы перекусить. Несколько человек копались в вещах в спальне. Всех этих людей Наги ненавидел. Кроуфорд стоял у входной двери, спиной к Наоэ. Он разговаривал с мужчиной лет тридцати шести. Периодически оракул поправлял очки, показывал что-то руками. Иногда качал головой. Его собеседник что-то записывал, потом осматривался и задавал новые вопросы. Он был весьма дотошным и давно уже надоел оракулу, но Кроуфорд искусно это скрывал. За полтора часа разговоров он ни разу не обернулся. А между Наоэ и Кроуфордом стоял диван, два кресла и небольшой журнальный столик. Скорее всего, их выбросят этим же утром. И ковёр с высоким ворсом тоже. Но, может, какой-нибудь бродяга не откажется от дивана, даже если в его обивку и впиталась кровь. Для него не будет иметь значения, что этим вечером на нём застрелили девушку и что большую часть ночи её тело пролежало на этой светлой ткани. И какая-нибудь бедная семья не посмотрит, что журнальный столик оцарапан пулями. Или что на ковре в кого-то всадили нож. Да, он весь в мелких пятнышках, но ковёр сам по себе тёмный. При тусклом освещение этого дефекта никто и не заметит. И кресла тоже заберут. Одно – так точно. А вот второе – всё-таки вряд ли. Никому не нужно кресло, на котором практически разорвали человека. Даже у бродяг есть своя гордость, и бедняки не позарятся на подобные вещи. Обивка была изрезана. Кое-где на ней остались дырки с опалёнными краями. На спинке валялись внутренности. На подлокотнике – обрывки кожи. Лицо – изрезано, грудь и живот – искромсаны. Тот, чьё тело сейчас лежало в кресле, никак не хотел умирать. Но в итоге всё равно умер. Очередная молния осветила лицо Наги. Он был спокоен, даже равнодушен. Но в его светлых глазах бушевала ненависть. Если бы он мог, он в одно мгновение разнёс бы в щепки всё, что есть в этой комнате, за исключением мёртвых. Если бы он мог, он бы каждого из этих мужчин превратил в такие же окровавленные, изорванные на части тела, только за то, что им безразличны погибшие. Наги впервые ненавидел по-настоящему. Очередной раскат грома, но на этот раз он был намного сильнее, отчётливее, яростнее. Казалось, что прогремело не над городом, а в самой комнате. Кто-то пошутил: «Ну прям божий гнев». А Кроуфорд даже не обернулся. Он вёл себя обычно. И смотрел всё так же спокойно, как и всегда. Он говорил так, как нужно было говорить. Он чувствовал себя так, как и должно невиновному. И не имеет значения, что кто-то проверяет вещи, рассматривает какие-то бумаги, листает записную книжку. И Кроуфорд не собирался смотреть на то, что было позади него. Брэд точно знал, что сделал всё правильно. А дождь барабанил по крышам. Капли падали на стекло и скатывались вниз. И казалось, тучи не рассеются до утра, и даже утром они будут скрывать небо, как простыни скрывали Салли. И гром не затихнет, а наоборот, будет ещё более яростным. И молния будет бросаться в глаза. – Наги. Наоэ не верил, что можно быть сильным человеком настолько. – Мы уходим. Наоэ не мог заставить себя снова пройти мимо журнального столика по мягкому ковру. Кроуфорд не оборачивался, а Наги не шевелился. – Эй, малыш, тебя отец зовёт! У каждого из них были причины оставаться на местах. – Наги. Того, кого Наоэ ненавидел, била мелкая дрожь, а Кроуфорд делал глубокий вдох и оборачивался. И делая шаг вперёд, оборачивался Наги. А затем ещё столько, чтобы пройти через всю комнату, мимо кресла, одного, второго, мимо Фарфарелло, мимо дивана и Салли, мимо небольшого журнального столика по окровавленному ковру. И Наги казался равнодушным. И на лице Кроуфорда он читал такое же безразличие, а Шульдих, оборачиваясь на шум, смотрел со страхом в глазах. И Наоэ казалось, что он слышит голос ирландца, его «Спа… сибо» и «Спасибо вам… всем» Салли. А Шульдих слышал только шум листвы, по которой бил дождь, а Кроуфорду казалось, что он слышит, как телепат повторял его имя в этой комнате. А дождь всё лил, лил, барабанил по крышам домов и машин, стоящих у тротуара, тормозящих у светофора и проезжающих на зелёный свет. Он барабанил по ткани зонтов, по крышкам мусорных баков, и капли падали в лужи, впитывались в землю. И молния своим светом как будто вырывала этот отрывок из жизни окружающих, а затем гремел гром. Шульдих вздрогнул. Он резко обернулся, но, кроме него, в этом доме по-прежнему никого не было. Огонь приятно потрескивал. Шульдих смотрел на рыжие языки пламени и старался ни о чём не думать. Он должен был сдержать обещание, а всё остальное по сравнению с этим такая ерунда… Но Шульдиха всё ещё била мелкая дрожь. И он видел, как Салли смотрит на него в ужасе. Как она пятится, но не убегает и не кричит. Она взглядом умоляет его остановиться, уйти, отказаться от задуманного, почему бы телепат на это ни решился. А Шульдих не мог. Он не мог сказать, что это обещание, что так будет лучше. И он стреляет. Стреляет. Стреляет. И сам не верит в то, что нажал на спусковой крючок. Сейчас это казалось таким далеким, таким нереальным. А Салли всё ещё смотрела на него. Вскрикивала, падала на диван, но продолжала умолять его не делать этого. И Шульдиха била мелкая дрожь. И он боялся, боялся, что не сможет снова выстрелить, что не сможет выстоять против Фарфарелло. И Шульдиха била мелкая дрожь, когда он ударил ирландца ментально, выбил нож выстрелом и, подхватив его, набросился на Фарфарелло, как бросался на заклятых врагов, как набрасывается хищник на свою добычу. И он кричал, потому что боялся, что не сможет справиться с ним. И он кричал, потому что ему приходилось сражаться с ним. И он кричал, потому что убивал лучшего друга по собственному желанию. Шульдих плакал. Отступить было не поздно, но он не хотел. И Наги не хотел его прощать. И Кроуфорд не хотел думать, что Шульдих может с собой сделать после всего этого. А молния была всё так же ярка. И гром оглушал каждым ударом. И дождь сплошной стеной из капель упал на подростка, практически выбежавшего из здания. – Наги! Но телекинетик не оборачивался. Впервые он не хотел ничего слушать. И понимать тоже не хотел. Потому что понять это было невозможно. – Куда ты пойдешь? Но отвечать не имело смысла. Задумываться об этом – тем более. Надо было просто идти. Наги не такой, как все эти проклятые люди, роющиеся в вещах Фарфарелло, смеющиеся, отпускающие шуточки в его адрес. Он такой же, как и тот, кто сделал это. И он уверен, что сам в состоянии отомстить за лучшего друга. – Наги! Но дождь заглушал голос Кроуфорда. И он скрывал от него удаляющуюся фигуру Наоэ. И когда сверкнула очередная молния, подросток уже ушёл. И одновременно с грохотом Кроуфорд подумал, что знал с самого начала, что он уйдёт. Что не сможет после случившегося вернуться назад. И мысль, что он сам всё разрушил, пугала. Но Кроуфорд знал, на что идёт и на что толкает «Шварц». Только Наги не знал, что будет уходить под проливным дождем с ненавистью к Шульдиху. А Шульдих не знал, что будет бояться самого себя. А дождь продолжал барабанить по крышам домов и машин. Капли били по стёклам, ветер усиливался. Снова молния. Снова гром. Снова кто-то умирал, и ничего на этом не заканчивалось. Кто-то уходил, кто-то не выдерживал, кто-то предавал, а кто-то, наоборот, оставался верным до последнего, не знал почему, но всё равно не мог отступиться и предать. И всё равно ничего не менялось. Дождь всё так же шёл, а ветки деревьев стучали в окна. Ветер шелестел листвой. А Шульдих смотрел на рыжие языки пламени, периодически оборачиваясь, чтобы в очередной раз убедиться, что никого, кроме него, в этом заброшенном доме нет. Он дышал на руки, пытаясь их согреть. Он набросил на себя какую-то непонятную тряпку, то ли бывшую скатерть, то ли штору, но Шульдиха все равно била мелкая дрожь. И было страшно. Впервые по-настоящему. Шульдих хотел убежать отсюда, из этого места, от этого страха, от взгляда Салли, от голоса Фарфарелло. Он не хотел оставаться один, не хотел, чтобы всё так оборачивалось, не хотел думать о том, что сделал. Но он знал, что так было нужно. Что так было лучше, ведь он сказал, что иначе им было бы тяжелее. Всем им. И «Шварц» было бы уже не спасти. И они все оказались бы в одинаковом положении. Шульдих не знал этого наверняка, но он верил. И верил, что сделал всё правильно. Вот только убедить себя до конца ещё не получилось. Очередная молния и гром. Ветром распахнуло окно. Огонь взметнулся вверх и практически полностью погас. Шульдих вскрикнул. Он слышал, как дождь барабанит по крыше, как капает вода с подоконника в соседней комнате, как шелестят листья. Шульдих вслушивался в эти звуки уже не первый час, но они по-прежнему казались ему обманчивыми. Как будто дождь специально скрывал от него кого-то, кого следовало бы бояться. И Шульдих боялся. Он боялся, что Фарфарелло всё-таки выжил. Что Наги, не простив ему сделанного, придёт, чтобы отомстить. Что Кроуфорд подойдёт к нему сзади и, улыбнувшись, нажмёт на спусковой крючок. И Шульдих резко оборачивался каждый раз, представляя это. В дверном проёме кто-то стоял. Шульдиха трясло. Он всматривался в темноту, но так и не увидел лица этого человека. И он не мог прочесть его. Он не мог даже унять дрожь во всём теле. И Шульдиху было всё равно, даже если эта тень – его смерть. – К… Кроу…форд. Шульдиху казалось, что он сидит и смотрит на него. А в действительности он поднялся и бросился к нему. Шульдиху казалось, что он не может произнести и слова. Но он говорил, говорил, говорил… Шульдих цеплялся за одежду Кроуфорда, смотрел на него со страхом в глазах, но при этом ища защиты, ища оправдания. «То, что я сделал, – это правильно. Если бы этого не произошло, мы бы все страдали, а в конце всё равно погибли. Это было необходимо. Это было действительно необходимо, так что я ничего ужасного не сделал…», – говорил он. А Кроуфорд только повторял: «Да. Всё в порядке. Не волнуйся», – обнимая Шульдиха, пытаясь его успокоить. Сняв пиджак, он накинул его на плечи телепата. Кроуфорд знал, что лучше не оставлять его здесь, и он также знал, что если Наги найдет его сейчас, будет только хуже. – Шульдих, – тихо произнес он, – ты же мне веришь? Кивок. – Тогда не думай об этом. Ты всё сделал правильно. Шульдих опять кивнул и прижался к Кроуфорду сильнее. Ему всё ещё было холодно. А дождь барабанил по крышам домов и машин, стоящих у тротуара. Ветер шелестел листвой, а толстые ветки били в окна. Сверкнула молния. Раздался гром. Кто-то кому-то доверился, кто-то кого-то предал, а некоторые умерли ради других. Но тучи не имели к этому никакого отношения, молния сверкала, гремел гром. И дождь, как и прежде, барабанил по крышам домов и машин, стоящих у тротуара.