По лезвию ножа

В каждом человеке есть искра добра, которую не тушит пепел заблуждения, как бы он ни был густ. В каждом человеке остается частица любви и истины, как бы он ни погряз в злодеяниях, насколько бы ни ушел с прямой дороги. А. Рейхани

Вашингтон, округ Колумбия, 2009 год.       Терпкий аромат свежесваренного кофе приятно дразнил обоняние. Удерживая в руках чашку с обжигающе горячим напитком, я тихонько пристроилась в кресле у окна, бездумно рассматривая ночной город. Осень уже хозяйничала вовсю, погрузив Вашингтон в холодную атмосферу грусти и уныния. Порывы ледяного ветра безжалостно срывали скудные трепещущие листья с деревьев, швыряя ими в окна домов, украшая лобовые стекла автомобилей, задувая за воротник какому-нибудь припозднившемуся прохожему. Яркие жёлтовато-оранжевые пятнышки покрывали улицы, мешались с лужами, тускло поблёскивавшими в свете бесчисленных фонарей.       Город не спал, впрочем, как любой другой мегаполис. Погружённый в свои проблемы, неугомонный, прерывающий тишину ночи и шум дождя урчанием автомобилей, проносящихся по дороге и искристым веером разбрызгивающих воду из-под колес. Равнодушный ко всему и вся, манящий переливом неоновых вывесок, разноцветным блеском витрин магазинов, этот бесконечный водоворот жизни бурлил и днём, и ночью.       Красочный, завораживающий, жестокий мир притягивал миллионы людей: иностранцев, приезжавших в поисках лучшей жизни сюда, за "бугор", славящийся своей пропагандой демократии в мире и добивающийся её порой не самыми светлыми путями; провинциалов, в основном тех, что помоложе. Особенно доставалось последним - их амбиции со временем либо подминали под себя те, кто ни на йоту не горел энтузиазмом работать с ними, больно кувырком спуская их с высокой лестницы взметнувшихся надежд, либо же, закусив удила, они таки прорубали себе путь в тернистых дебрях, получая долгожданное признание. Тех же, кто не умел беззаботно шагать по головам и огрызаться в ответ, равнодушный и жестокий мир мегаполиса перемалывал в жалкую труху, выдавливая, как из тюбиков с зубной пастой, последние надежды на возможное чудо.       Кофе обжигал нёбо, оставляя приятный горьковатый привкус на языке и согревая теплом горло. Холодные капли дождя мягко барабанили по стеклу, стекая по высокому окну прозрачными ручейками, искажавшими зрелище сияющего города по ту сторону. Непогода буйствовала уже несколько дней и отнюдь не способствовала приподнятому настроению. Низкие, тяжёлые от непосильной ноши облака застилали небо днём сплошным сероватым маревом, сквозь которое не мог пробиться ни один, даже самый наглый солнечный лучик. Когда же небо заливала ночь своими обсидиановыми чернилами, становилось чуть легче мириться с приближением зимы. Но не с этим щемящим и почти болезненным чувством безысходности, тяжким осадком обременяющим душу.       Горько усмехнувшись безрадостным мыслям, я оторвалась от созерцания хлёстких струй дождя, безжалостно заливающих город сплошным холодным водопадом, и чуть повернула голову в сторону широкой кровати. Рассеянный, мутноватый уличный свет робко освещал силуэт спящего мужчины. Волосы разметались в беспорядке, несколько тёмных прядей упало на лицо, лоб пересекала едва заметная морщинка, словно он хмурился чему-то во сне. Скажи мне лет десять назад кто-то, что я буду сидеть вот так, с чашкой кофе, глубокой ночью и охранять сон одного из самых смертоносных и неуловимых хищников на земном шаре - я бы расхохоталась ему в лицо.       В его существование мало кто верил. Можно сказать, почти никто. Знали же о нём вообще единицы, доверенные, проверенные и перепроверенные десятками тестов и аппаратов люди, по много лет работавшие в одной из самых засекреченных команд мира. Для всех остальных Зимний Солдат был лишь мифом, иллюзией, вымыслом, основанным на надуманных причинах и следствиях многочисленных жестоких убийств, расправ и переворотов, филигранно проведённых возрождённой из пепла ГИДРОЙ по всему миру.       И сейчас этот засекреченный суперсолдат, являвший собой, несомненно, самый успешный из всех проектов ГИДРЫ, спокойно спал в моей квартире. Что было крайней редкостью и почти непозволительной роскошью как для него самого, так и для меня. Маленькая капсула с крошечной иголкой, закрытая колпачком и наполненная особым снотворным препаратом, сегодня нетронутой лежала на прикроватной тумбочке.       Он появлялся не то чтобы очень часто, но и не редко. Для Солдата не было принципиальной разницы между днём и ночью, для него не играла роли моя занятость в офисе и на заданиях и то, что я не обладаю какими-то отличительными сверхспособностями - например, не спать сутками. Но я сама подписала себе этот приговор - быть его своеобразным опекуном, когда Пирс дал добро на моё предложение давать ему больше свободы во избежание частых приступов агрессии. Тогда я не могла даже подумать, что всё обернётся таким образом.       Из размышлений меня выдернул едва слышный болезненный полустон с постели. Чёрт, кажется, сглазила.       Поставив чашку на столик, я подошла было к постели, но жёсткий, переполненный арктическим холодом взгляд поблёскивавших в темноте глаз окатил ледяной волной и заставил съёжиться и замереть на месте, так и не дойдя до кровати. Чуть потоптавшись, я вернулась к столику и, забрав недопитый кофе, вышла из комнаты, буквально физически ощущая сверло тяжёлого взгляда меж лопаток. Прикрывать дверь плотно нет смысла - если начнётся приступ, то я могу не сразу услышать его. Солдат чуть повозился, о чём свидетельствовало лёгкое шуршание постельного белья, и затих в очередной попытке нырнуть в объятия Морфея.       Так всегда. Он скорее умрёт, чем примет чью-то помощь, а уж тем более, никогда не попросит о ней. Он лишён этого. Лишён любой надежды на помощь, на жалость, на сострадание к себе. Годы зверских опытов и всепоглощающей боли вытравили из него всё человеческое.       Лишь в минуты, когда кошмары, мучающие его, становились нестерпимыми, стирали хрупкий хрусталь безразличного спокойствия с его лица, мечущийся в горячке бреда Солдат в беспамятстве давался в мои руки. А я привычно разряжала содержимое капсулы со снотворным в его шею. Так будет и сегодня, но чуть позже, уверенно прошептала мысль, мельком проскочившая в голове.       Тяжёлый вздох вырвался сам по себе при взгляде на часы. Почти половина третьего ночи.       Он пришел где-то в одиннадцать. Мягкой и бесшумной поступью готового к атаке зверя привычно обошёл комнаты, чуть задержавшись в гостиной и пристально рассматривая меня, делавшую вид, что неизвестное ему что-то на экране ноутбука занимает меня куда больше, чем это вполне привычное вторжение без спроса. Чуть слышный шум на кухне вызвал болезненный укол совести куда-то в район солнечного сплетения. Надо будет пройтись по магазинам после работы и, в конце концов, вспомнить навыки кулинара.       А после, приняв душ, отправился спать, по прежнему не проронив ни слова и не удостоив меня ни единым взглядом. Всё как всегда. В принципе, он не отличался болтливостью, и меня его постоянное молчание мало напрягало, но иногда хотелось почаще слышать, как его голос звучит вне тех рамок и правил, которыми он ограничен за порогом моего жилища.       Когда от напряжённого чтения документов начала раскалываться голова, я наконец оторвалась от экрана ноутбука. Его дело я знала наизусть, но всё равно неоднократно перечитывала, зазубривая нечаянно выбитые из памяти моменты и выискивая малейшие неточности и мало-мальски полезные зацепки.       Спустя несколько минут, на протяжении которых я тупо всматривалась в лёгкую игру теней на потолке, из спальни донёсся приглушенный шум и стон, чуть более громкий, чем предыдущий. Выругавшись про себя, я направилась к Солдату. Ещё недавно практически умиротворяющая, едва ли не домашняя, картина раскинувшегося на простынях спящего мужчины теперь изменилась столь кардинально, что от этих мрачных, отчаянных в своей жуткой боли перемен хотелось бежать прочь. Придушив на корню этот малодушный порыв, я взяла снотворное и тихо опустилась на постель в изголовье кровати.       Прикасаться к нему спящему себе дороже. Существо, живущее исключительно на звериных инстинктах убийцы, воспринимает окружающий мир иначе. А потому даже легкое касание им может быть воспринято, как сигнал к действию, к отражению атаки и ликвидации возможной угрозы. Его высокий чистый лоб покрывала испарина, а этот навязчивый кошмар из его сна столь явно отпечатывался на безупречно красивом лице, что сердце стиснула волна необъяснимой дрожи. Замерев на пару секунд, я с удивлением анализировала это новоприобретенное ощущение. Точнее, желание. Странное, очень странное желание - защитить.       Когда я пришла в команду, то была искренне удивлена тем, что его называли как угодно, но только не по имени. Прозвища, клички, данные ему охранниками, учёными, техниками и на которые он ни разу не отзывался, могли то умилить до глубины души, то вызвать отвращение столь яростное, что, слыша порой какое-то из них, приходилось оттаскивать Солдата от неосторожно и не вовремя открывшего рот шутника, которому грозила перспектива если уже не смерти, то долгосрочного внепланового и неприятного отпуска на больничной койке.       Между мной и психологами, работавшими с ним до меня, развернулась настоящая война за то, чтоб дать ему имя, а Пирс довольно долго метался между нами, поддерживая доводы сначала одной, а потом другой стороны. Но, как он потом признал, я была бы не я, если бы не убедила его в правильности этого шага. Бой за то, чтоб этим именем стало его реальное - Джеймс - был настоящей проверкой на прочность моих и без того закалённых нервов и выдержки, о которой среди знающих меня людей ходили настоящие легенды. Александр пустил в ход все мыслимые и немыслимые доводы, начиная с тех, что касались диких страхов в команде по поводу возможного возвращения к Солдату отголосков памяти, вызванных знакомым именем, заканчивая угрозами расправы в мой адрес. Но я осталась непреклонна. Плюнув со злости, Пирс тогда хлопнул дверью кабинета и сказал, что я могу поступать так, как мне заблагорассудится, но если Солдат выйдет из-под контроля - отвечу головой, которую мне он сам лично и оторвёт. Пари было принято, и, спустя несколько месяцев, хлопнув меня по плечу, Александр признал свое поражение, отметив так же, что ему всё меньше нравится, как я мастерски манипулирую и командой и им самим, когда хочу.       Солдат на неожиданно присвоенное ему имя отреагировал не сразу, смотрел сначала недоверчиво, потом пару раз повторил его, едва слышно шевеля губами, словно пробуя на вкус, но в конце концов оно не вызвало у него какой бы то ни было отрицательной реакции, и Солдат начал отзываться на него.       – Джеймс, – позвала я, но мужчина продолжал метаться, комкая и сминая простынь. Сквозь мучительные стоны пробивался скрип зубов от сильного сжатия челюстей. Поначалу его крики пугали меня, так же как невозможность просто разбудить его, но теперь я смирилась с тем, что никому не по силам вылечить его кошмары. По всей видимости, память или какие-то образы из неё возвращались к нему во снах. Возможно, это были самые плохие и болезненные воспоминания о войне и экспериментах учёных ГИДРЫ над ним? Не знаю. Я никогда не пыталась спрашивать его об этом, а он не стремился рассказать.       – Джеймс, проснись, – я чуть повысила голос, но он не отреагировал. Кажется, кошмар слишком затянул его в жуткие глубины искорёженного и измученного подсознания. Что же, придется рискнуть.       Собравшись с духом, я мягко опустила руку на затянутую в чёрную футболку грудь. Литые мышцы закаменели под прикосновением, а где-то глубоко в самую ладонь часто билось раненой и испуганной птицей сильное сердце. Дальнейшее произошло в доли секунды - его глаза, подёрнутые мутновато-горькой пеленой тумана, моментально распахнулись, а на моём горле сомкнулась ледяная сталь жёстких пальцев, сжимая и не давая ни малейшей возможности рвануться в сторону или хотя бы вдохнуть.       – Джеймс, это я, – смогла лишь сдавленно прохрипеть, даже не пытаясь дернуться или коснуться железной руки. Он тяжело вытолкнул воздух из лёгких, вглядываясь в моё лицо. Дымовая завеса кошмара рассеивалась, светлые глаза цвета стали сковывал обжигающий холодом лёд. Узнал. Спустя несколько невыносимо долгих секунд, пальцы разомкнулись, и в лёгкие, горевшие огнём, рванулся столь необходимый воздух. Руку с его груди я так и не убрала, хоть и хрипела после удушья, но чутко прислушивалась к успокаивающемуся ритму его сердца.       – Не волнуйся, все в порядке, – чуть пошевелив ладонью, я аккуратно погладила напряжённые мышцы, недолго, но давая ему понять, что я рядом, и ему ничто не причинит боли. Солдат молчал, лишь под воздействием успокаивающего тепла собирал растерянные в закоулках кошмаров самоконтроль и спокойствие. Когда привычное самообладание стылой маской наделось на его лицо, он чуть повернул голову, разглядывая капсулу со снотворным в моей руке. Особый состав фактически погружал в беспамятство, лишал любой возможности видеть хоть какие-то сны и был разработан в нашей лаборатории специально по моей просьбе, переданной через одного из психологов.       Естественно, разработан для меня. О присутствии Джеймса в моей жизни за пределами приказов, полигонов и заданий знали лишь пара человек, поэтому сказываться больной пришлось самой и убедительно лгать теперь на каждой терапии у психологов, раз за разом убеждая их, что мои кошмары никак не влияют на профессиональные навыки и эмоциональную устойчивость. А после на каждом задании подтверждать разговоры делом.       Солдат пристально наблюдал за каждым моим движением. Не из недоверия, нет. Хотя, основательным доверием к себе я не могла похвастать. Он никого не подпускал ближе положенного, расценивая неосторожные попытки ступить в его личное пространство как попытки подчинить, что моментально выводило его из себя, и перед неудавшимся нарушителем представал разярённый ощетинившийся зверь, готовый моментально вцепиться в глотку любому.       Сейчас в его слегка потеплевших глазах я видела просто спокойствие и небольшую толику любопытства, с которым он всматривался в выражение моего лица. Солдат чуть повернул голову и шею, безмолвно позволяя моим рукам прикоснуться. Этот жест, тем не менее, был полон неподдельного доверия с его стороны, но он прекрасно знал, что не увидит столь ненавистной ему жалости в моем лице. Она ему была ни к чему, и я прекрасно знала это, позволяя себе подобную слабость лишь мысленно, подавляя дрожь в руках и почти неодолимое желание провести рукой по спутанным длинным волосам.       Нежность?       Остановите землю, мать вашу, дайте мне сойти...       Легко откинув влажные прядки, прилипшие к разгорячённой коже, я сделала укол сантиметрах в трёх ниже уха. Крошечная короткая иголка причиняла неудобств на уровне укуса комара, и это несказанно радовало меня.       Я ненавидела, когда ему причиняли боль.       Это открытие, оглушающее своей неожиданной откровенностью, я сделала для себя спустя полгода с того момента, как начала работать непосредственно с самим Солдатом, а не наблюдая из-за стекла и ведя записи на расстоянии для многочисленных исследований и личных наметок.       Выкинув кучу ненужных мыслей из многострадальной головы, начинавшей разрываться мигренью, я постаралась не думать об этом, а точнее, ещё раз проанализировать все свои ощущения чуть позже и в более адекватном, отдохнувшем состоянии. О том, когда это состояние наступит, я предпочитала не думать вообще.       Мою руку на груди Солдата неожиданно накрыла его тёплая живая ладонь. Беззвучное "не оставляй", сказанное этим незамысловатым жестом, чуть отдавало терпкостью слабости и желанием ощутить хотя бы чьё-то тепло рядом, не враждебное и не трепещущее от страха перед ним. Точно как животное в моменты слабости, беспомощности, он тянулся ко мне, инстинктивно ища поддержки и избавления от лихорадочных приступов боли. Или, может быть, ласки, о которой знал лишь понаслышке.       Я отдавала ему лишь то, что он сам был готов принять. Поджав под себя ноги и набросив сверху мягкий плед, я легонько прислонилась к его боку, ощущая жар его тела сквозь ткань, и невесомыми движениями погладила напряжённые стальные мускулы, чувствуя, как они постепенно расслабляются, а дыхание выравнивается. Морщинки разгладились, и его лицо приобрело умиротворяющее выражение. Сон, пусть и абсолютно тёмный, лишённый любых красок, завладел им и отпустит спустя несколько часов. Так лучше в первую очередь для него самого - хоть изредка просто высыпаться, не терзаясь душераздирающей болью и не корчась в мучительной агонии кошмаров.       Спать хотелось неумолимо, тяжёлая голова тянула вниз, а веки категорически отказывались подниматься. Вкупе с накатывающей мигренью мои предстоящие скудные несколько часов сна представлялись едва ли не адом земным. Иногда я вполне осознанно понимала, что больше всего жажду совершенно разучиться спать и не зависеть от этого проклятого, но такого нужного любому живому существу отдыха.       Сжав пальцами переносицу, я чуть потерла её, затем лоб, крепко зажмурилась и снова открыла глаза. Спать нельзя, по крайней мере, пока, и ни в коем случае не рядом с ним. Я понятия не имела, как это повлияет на его отношение ко мне, но такой проступок вряд ли мне запишется в добрые дела и послужит на благо нашему с ним шаткому миру и его доверию ко мне, добытому титаническими усилиями.       Аккуратно, без резких движений я вынула свою ладонь из его руки, а после, не удержавшись, подушечками пальцев нежно коснулась слипшихся, влажных волос на виске и невесомо скользнула по скуле, остановившись у края проросшей на щеках короткой щетины.       Сама не понимая того, насколько глубоко увязаю в этом тёмном деле, я очнулась, когда было уже поздно. Пытаясь хоть как-то облегчить нескончаемый и ужасающий жестокостью ад его жизни, совершенно не заслуженный им, в который его без спроса ввергли немыслимые по своей бездушности и извращённости пытки и эксперименты учёных ГИДРЫ, стремившихся создать совершенную машину для убийств, я и не заметила, как в кромешный ад превратилась и моя собственная жизнь.       Нет, для окружающих она была идеальной. Денежная работа, отличная квартира в престижном районе, а видя, как я выруливаю с подземной парковки на своем серебристом Mercedes-Benz SLR-McLaren Roadster, многие попросту не могли оторвать взгляда, останавливались и провожали тачку взглядом до тех пор, пока она не скрывалась за поворотом.       И никому было невдомёк, как порой хотелось бросить всё и уехать на край света, да хоть в шалаш, лишь бы лёгкие не сдавливали загазованная атмосфера города и абсолютная безнадёжность собственных попыток избежать непрофессионального отношения к рабочему материалу. Хотелось разогнаться на этом дорогущем родстере и впечатать его на скорости под триста в стену небоскрёба. Но это не представлялось возможным по двум причинам - мне просто не хватило бы духу, что я, к собственному стыду, осознавала четко. А главное - я не хотела оставлять его, причину всех моих душевных терзаний, на произвол судьбы.       Приручать, а потом выкидывать подальше - жестоко. Хотя, он забудет меня после следующего же стирания, когда электрические разряды полностью выжгут из травмированного донельзя мозга приобретенные за короткий отрезок времени воспоминания и знания. Но сейчас у меня не хватало сил отказаться от этого своего личного ада, ставшего болезненным и жестоким наркотиком для меня.       Ну, а потом...       Педаль газа и стена всё ещё неплохой вариант...