Перейди мост, прежде чем его сжечь

      Взлетел от сквозняка светлый тюль, зашелестела на столе бумага: незаконченный рисунок пытается ожить. Дан отобрал у Камиллы карандаш — и над нарисованным городом появилась странная птица, смахивающая на ночной кошмар орнитолога.       Камилла поджала губы.       — Не ожидала от тебя. Это Анри пристало ребячиться и портить рисунки.       Дан засмеялся, схватил сестру за руку, закружил по комнате. Беспорядочные шаги незаметно превратились в вальсовые, но на втором круге он неожиданно потерял равновесие и свалился на кровать, увлекая Камиллу за собой. Она тут же села, встревоженно вглядываясь в его лицо. Брат уже не хромает, но такие порывы вряд ли даются ему легко.       Однако Дан улыбался. Сквозняк шевелил его волосы, и в голосе звучала только радость.       — Я как будто домой приехал, Камил.       — А разве нет?       В ее глазах было удивление. Конечно, она предпочла бы, чтобы он жил с ними, в Марселе. Здесь тепло. И речь вовсе не о погоде. Ему наверняка будет здесь лучше, чем в унылом сером Липецке.       Она вспомнила, как после отчаянного звонка его отца тогда, три года назад, Анри сорвался к брату. Он умчался первым же самолетом, а вечером позвонил и страшным шепотом сказал, что тут творятся невозможные вещи (эти «невозможные вещи» он назвал совершенно иначе, чисто русскими и очень неприличными словами); а потому он увезет Даниэля в Марсель сразу, как только сможет «промыть ему мозги» (это тоже было сказано по-русски и очень экспрессивно).       Они прилетели через неделю. Даниэль не только почти не ходил, берясь за костыли только в самом крайнем случае, но и не разговаривал. Просто молчал. Не отвечал на вопросы, не реагировал вообще ни на что. Такого не было даже после смерти его матери. Сейчас он был как будто мраморным. Впечатление усиливалось бледностью: цвету его лица позавидовал бы самый отбитый вампир.       Никогда еще Камилла не видела легкомысленного брата в такой ярости. Анри был зол, как сто чертей.       — Ты не представляешь, — говорил он сквозь зубы, когда они с сестрой сидели вечером на веранде. — Этот придурок вбил себе в голову столько всякой ерунды, что выгрести все это можно только экскаватором. У него там не тараканы, а драконы завелись, натурально!       — А нога как?       — Да ему не ногу надо лечить, а голову! — рявкнул Анри. — Ладно. Справимся. В крайнем случае, набью ему морду…       Раз в несколько дней звонил Александр Сергеевич. Но утешить его было нечем. Сын жутко похудел, потому что уговорить его что-то съесть было очень трудно; только инстинкт самосохранения и напор брата заставляли Дана запихнуть в себя несколько ложек бульона или чашку несладкого чая. Анри добился своего: хотя бы бульон и чай употреблялись регулярно, и Дан стал время от времени выходить на террасу. Он садился в плетеное кресло, смотрел на море и, если кто-нибудь приходил, закрывал глаза, делая вид, что дремлет.       Камилла пробовала поговорить с Даном не один раз. В конце концов он стал коротко отвечать «да» или «нет» на обычные, бытовые вопросы, а если она осторожно пыталась двинуться дальше, что-нибудь рассказать или спросить — даже издалека — о том, что с ним случилось, Дан замолкал, глаза его становились злыми, и однажды он открыто послал ее матом — по-русски, думая, видимо, что сестра не поймет. Но она поняла: эти выражения иногда употреблял Анри, когда думал, что его никто не слышит.       После этого Камилла перестала его расспрашивать, но все равно заходила к брату каждое утро. Она садилась у окна, читала книгу или рисовала, краем глаза наблюдая за Даном. И всегда чувствовала момент, когда нужно уйти, чтобы его досада от чужого присутствия не превратилась в раздражение и злость.       Однажды ей захотелось его нарисовать — как раньше, — и она непроизвольно открыла чистый лист… и тут эта идея показалась ей… не кощунством, но какой-то подлостью. Зачем фиксировать плохое? Это как посмертное фото. Мертвое тело и неживая, холодная душа. Как можно такое снимать, бр-р… Мертвых Камилла боялась. Именно поэтому, когда умер дедушка, не смогла заставить себя даже зайти в комнату, где стоял гроб.       Она посмотрела на брата… и встретилась с ним взглядом. Нет, его глаза не были мертвыми. Напротив, все силы и чувства, которых, кажется, не осталось в его теле, жили в глазах, как в запертой клетке. И эта молча кричащая душа поразила Камиллу.       — Прости, — шепотом сказала она, и на лице Дана мелькнула тень недоумения.       Он не понял, за что она извиняется.       Откуда эта затравленность? Как у больного волка, которого гонят из стаи. Кто довел его до такого состояния, что вообще происходит? Камилла села к Дану на кровать.       — Не получается «вечность», да? — спросила она.       Он, конечно, не ответил, но она все равно пояснила:       — Ты мне Кая напомнил. Попробуй сложить какое-нибудь другое слово. Только не «смерть», ладно? — поспешно добавила девочка, заметив, что взгляд Дана стал тяжелым, а лицо будто подернулось тенью.       Она обняла его, на мгновение прижала к себе и ушла, забыв альбом на кровати.       А сейчас Дан казался беззаботным и счастливым. Контраст был разителен: под южным горным солнцем брат так загорел, что надень на него сейчас куфию — запросто со своими темно-карими глазами сойдет за араба.       — Прости, что ты сказал?       — Не будь ты моей сестрой — влюбился бы, — повторил Дан. — Ты такая…       — Какая?       — Такая… — он пошевелил пальцами, подбирая подходящее слово. — Как самая красивая рабыня на невольничьем рынке.       — Спасибо, — чопорно произнесла Камилла.       Глаза Дана смеялись, но где-то в их глубине пряталось восхищение. Впрочем, не очень-то и пряталось.       Он вскочил, потянул Камиллу за собой, положил ее руку себе на плечо и снова закружил в изящном вальсе.       — Что-то тебя сегодня на танцы тянет, — засмеялась она.       Удивительно, как он ухитрялся ни на что не наткнуться, ведя ее по небольшой комнате.       — Понимаешь… это так здорово… что можно просто танцевать… и светит солнце… и вокруг не стреляют.       Он вдруг остановился.       — Ты пойдешь со мной на карнавал?       — В костюме невольницы?       — Нет, ну а что? По-моему, ты будешь очаровательна.       Камилла высвободилась из его рук и села в кресло.       — А ты будешь меня продавать или покупать?       Дан тоже сел. Поморщился, и она подумала, что нога у него все-таки болит.       — Еще чего — продавать. Да таких денег даже у нефтяного магната не найдется.       — Я рада. — Она засмеялась. — Как же хорошо, что ты приехал!       — Представляешь, твой отец хотел подарить мне машину, — усмехнулся Дан.       Камилла улыбнулась. Этот вопрос они всей семьей обсуждали еще до приезда брата и приняли решение вместе. Она тогда говорила отцу, что ничего не выйдет: Даниэль такого подарка не примет. И предложила в этом случае действовать иначе. И, кажется, не зря…       — Хотел? Почему «хотел»?       — Потому что это безумие, — опять поморщился Дан. — Это не фотоаппарат и даже не мобильный телефон. Это машина, елки-палки. Слишком дорого. Я не возьму.       Мобильные телефоны появились в России, пока Дан служил. Во Франции, конечно, раньше, Анри хвастал своим еще три года назад.       — И совершенно напрасно не возьмешь, — заявила Камилла. — Потому что никто не собирается тебе эту машину дарить.       — Правда? — с облегчением ответил Дан. — Ну и слава богу.       — Все гораздо проще. Через полгода ты получишь наследство. Считай, что папа дает тебе эти деньги в долг.       Дан открыл рот, но так ничего и не сказал. Видимо, мысль эта была для него неожиданной и здорово ошарашила. Камилла засмеялась, вскочила и протянула брату руки.       — Пойдем к отцу.       Подготовка к карнавалу шла полным ходом. К огорчению Дана, отец улетел домой — отпуск ему дали всего на неделю. Он очень просил сына вернуться после карнавала, хотя бы на месяц прилететь домой. Дан пообещал. Он тоже соскучился.       После обеда все, кроме Мишеля, собрались в беседке. Кларис и Камилла притащили с чердака ворох старых нарядов, и вечер оказался заполнен примерками, спорами и смехом.       — Камилла может надеть платье прабабки, и проблема вообще исчерпана. Мы же привозили что-то из Морнэ.       — Даниэль пожелал видеть меня невольницей, — возразила Камилла. — Кажется, где-то здесь я видела никаб…       — Тогда возьми костюм другой прабабки, тунисской.       Анри вытащил из кучи тряпок что-то воздушное и полупрозрачное.       — Господин граф, невольница вот в этом вас устроит? — спросил он Дана, оглядев со всех сторон шифоновые шаровары, потом приложил их к себе и соблазнительно подвигал бедрами.       — О боже. Только если это будешь не ты.       — Это почему? — скорчил Анри обиженную мину.       — Фигурой не вышел, — серьезно объяснил Дан. — Видишь ли, для танца живота у тебя слишком мало живота.       — А у меня много, что ли? — фыркнула Камилла.       — У тебя тоже мало. Но я приверженец традиций…       — Подумаешь. Ну и забирай, — гордо сказал Анри, протянул шаровары Камилле, и в этот момент у него на брюках оторвалась пуговица.       Засмеялись все. Очень уж потешно он уронил шаровары и схватился за сползающие штаны.       — Это кара господня, — объявил Дан.       — Ты ничего не понимаешь, — возразил Анри. — Это знак.       — Слушай, Камилла, давай в самом деле его продадим.       — За него много не дадут, — вздохнула Камилла. — Посмотри на него…       Дан посмотрел.       — Да уж…       — Если вы собрались продавать моего сына, — сказала Изабель, — имейте в виду: на галерах от него толку мало. Разве что болтать, чтобы всем было веселее грести. Даниэль, а ты кем оденешься?       — Я… наверное, капитаном Бладом. А этого будущего раба возьму одноглазым боцманом.       — Почему это одноглазым?       — Предпочитаешь одноногим?       — Еще чего! Одноногим будешь ты.       — Анри! — одернула брата Камилла. — Как тебе не стыдно!       — Ничего, — легко сказал Дан, — еще немного, и у него не останется ни одной целой ноги.       — Мальчики, не ссорьтесь, — привычно сказала Изабель. — Анри, давай я пришью тебе пуговицу. Принеси мою корзинку.       — Как я пойду, штаны-то слетят.       — А ты привыкай к роли наложницы, — съязвил Дан. — Они могут и вовсе без штанов… Ладно, давай схожу.       — Спасибо, Даниэль. В моей комнате, нижний ящик комода. Корзина с нитками, ножницами… увидишь, она без крышки. Анри, а ты включи свет.       Анри нажал выключатель, и сразу стало понятно, что уже глубокий вечер. Налетели мотыльки, стали биться в не разогретое еще стекло двух ламп, со стуком падая на стол. Анри сдувал их на пол, где они приходили в себя и снова начинали кружиться в сумеречном хороводе.       В комнате Изабель было темно, и Дан включил ночник на комоде. Этого света наверняка хватит, чтобы найти небольшую корзину. И правда, она была первой, что Дан увидел. Вытащил ее из ящика, и на дно упал конверт, украшенный международными почтовыми штемпелями. Он, видимо, стоял между корзиной и стенкой ящика, Дан взял его, чтобы поставить на место… и не поставил. Похоже, адрес был написан рукой его матери. Дан решил, что напутал что-то в слабом свете ночника, и поднес конверт к самой лампе.       «Isabelle Revial, 3, rue Souvenir, Marseille, France».       Да, мама писала сестре письма, и довольно часто, это он помнил. Где дата отправления? Вот, на почтовом штемпеле. «05 сен. 1994 г.»       Что?       Первым порывом было вытащить письмо из конверта. На следующий день она поехала… куда? Этого Дан не помнил. То, что случилось, вычеркнуло события из его памяти, и даже дату смерти матери он помнил только по надписи на памятнике. О господи. Почему оно лежит здесь? Изабель его перечитывает, что ли? Зачем?       Дан сунул конверт в карман, аккуратно выключил свет, аккуратно закрыл дверь. Ему казалось, что мир стал непрочным и от неловкого движения рухнет, разлетится на атомы. А он не может этого позволить. Сначала надо прочитать письмо…       Дойдя до двери на улицу, он понял, что забыл корзину, которую просила Изабель, и вернулся.       Конверт лежал в кармане, и Дан его чувствовал сквозь ткань, кожу… прямо оголенными нервами. Он сидел в плетеном кресле беседки, кружилась голова, а они все говорили, говорили… Изабель давно уже пришила пуговицу, Анри надел штаны, кажется, у Дана что-то спросили… что-то про галеры, и он, кажется, что-то ответил…       Но вот пытка закончилась. Анри забрал пиратские лохмотья и умчался к себе, Камилла пожелала всем доброй ночи и тоже пошла в дом.       Под теплым светом ламп Изабель собирала в корзинку швейную мелочь.       — Доброй ночи, Даниэль.       Она поднялась с плетеного кресла. Надо было спрашивать прямо сейчас, но у Дана перехватило дыхание. Тетя уже почти ушла, когда он смог выдавить:       — Изабель…       Она остановилась.       Видимо, у Дана был очень растерянный вид, потому что она внимательно посмотрела на него и вернулась к столу. Он постоял немного, кусая губы, потом вынул из кармана конверт и протянул ей.       — Что это? — удивилась она. — А…       Глаза у нее стали виноватыми.       — Я забыла, что оно там… Прости, Даниэль. Ты хочешь, чтобы я отдала его тебе?       — Я… хотел спросить, можно ли его прочесть.       Тетя поставила корзинку на стол, и на нее тут же упала ночная бабочка. Изабель машинально смахнула ее на пол.       — Так ты не читал?       Она как будто обдумывала что-то.       — Нет, конечно. Оно же… твое.       — Анри бы такая мелочь не смутила… в подобной ситуации. Возьми письмо, и идем со мной.       В комнате Изабель первым делом убрала корзинку на место и вытащила из ящика резную шкатулку. В ней среди колец и сережек отыскался маленький ключик.       Дан сел на подоконник, потому что у него снова закружилась голова. Мир на мгновение потерял резкость, а когда вернулся к норме, это был уже другой мир. И в нем Изабель протягивала ему коробку, которую достала из секретера.       — Возьми. Думаю, ты имеешь на это все права и…       Она махнула рукой, не договорив.       Картонная подарочная коробка немного выцвела от времени, и надпись «Surprise pour vous» в окружении бледных фиалок выглядела винтажно.       — Это осталось от подарка Мишеля, — улыбнулась Изабель. — А то, что там, внутри… пусть они хранятся у тебя. Доброй ночи, малыш, — неожиданно сказала она и погладила его по щеке. — Иди.