Бедный юродивый

Стража Шлиссельбурга приветствовала ее нерадушно, но подобострастно. Комендант, щуплый и недобрый на вид, вышел встречать Екатерину к пристани, а руки не подал — пришлось сходить в жидкую грязь с помощью слуги. С первой минуты это богом оставленное место не приняло ее. Погода стояла хмурая, сырая, совсем не летняя; темные воды Невы стиснули крепость по бокам, сверху навалились тяжелые тучи, в бойницах посвистывал ветер. Было еще и тихо, тише, чем на кладбище. Вороны — и те оставили продуваемый и голодный Шлиссельбург. — Видеть кого хотите, матушка? — скрипнул комендант, провожая Екатерину во внутренний двор. — Ни в чем не откажем. — Скучно вам здесь, поди? — не удержалась она и спросила, не отвечая ему. — А почто в тюрьму служить приходят, матушка? Покоя ради, — жутковато хохотнул комендант. — Так вы, все ж, в гости или на поверку? Губернатур давно к нам не заезжал. Как можно зайти к заключенному в гости, Екатерина представить не сумела. В гости, если по-русски — когда к самому себе хозяину приходишь, а он тебя привечает. Разве пленник тут хозяйничает? Сказать это коменданту — опять засмеется над ней, засмеется и прав будет. Он тут заправляет всем, ему и покойно. Гарнизон бы смотрела, только еще ни живой души не встретили они с комендантом из служивых. Сидят, наверное, в казармах по углам, где теплее. — К известному арестанту сведите, — взгляд Екатерина от противного старика отвела. — Хочу решить, не послабить ли кондиции. — Это сюда вам, — безразлично произнес комендант и повел ее к домику напротив часовни, который Екатерина поначалу посчитала за его собственный дом. Тяжелую дверь комендант отомкнул ключом и пропустил Екатерину вперед себя, не заступив даже на порог. Изнутри пахнуло вовсе не сыростью, а теплом и запахом супа. Где-то наверху мерно звенел шпорами шагающий человек. Жизнь тут была, только особенная, своя, тихая. — Света поднесут, — комендант улыбнулся одними губами. Глаза его оставались суровыми и блеклыми. — Я вас покину, наверху очень тесно. — Благодарю, — еще никогда Екатерина не говорила этого с таким трудом. Комендант поклонился и захлопнул дверь, отрезав сени от слабого серого дня. Тут же загорелся фонарь на лестнице, озарив ступени и пол сеней. Тот был, что удивительно, сухой и чистый, выметенный до былинки. Убежала от зеленоватого огонька фонаря попискивающая мышь. Их ни от какого места не отвадишь, и греха гвардейцев в серой твари не было. Екатерина ждала, что человек с фонарем заговорит, позовет ее, но он молчал. Тогда она подобрала платье и принялась взбираться по лестнице сама, хотя ступени были крутые и стесанные. В домике, к тому же, тепло мешалось с духотой. К гвардейцу с фонарем, скучающе застывшему у грубой стены, Екатерина подошла, едва дыша. Гвардеец посмотрел на нее мутно и безо всякого интереса. Лицо его, более молодое и приятное, чем лицо коменданта, отекло и припухло, рот был бледен. Похмелье его не мучило, одежда была свежа и аккуратна, шаг — ровен. Караульного довела жара: зайдя в его закут, Екатерина снова не увидела окон. За маленьким столом сидели еще двое из гвардии; один читал, поднеся книгу к трехрогому подсвечнику, другой дремал. Тот, который нес фонарь, поскорее задул его и отставил на полку. — Капитан Власьев, сударыня, — представился он и поклонился, но словно побоялся показаться неуклюжим из-за своего роста и поспешно выпрямился. — Поручик Чекин, — подхватил гвардеец с книгой, — из кирасир, сударыня. А это подпоручик Медников. Не судите его, что спит — ночь сторожил. — Не сужу, ребята, — до спящего Екатерине было последнее дело. — Не нальете ли воды? Молча Власьев наполнил стакан из стоявшего на столе кувшина. Последний был полон, и Екатерина узнала, почему стража к нему и не притронулась, лишь отпив: вода была почти горячей и облегчения не принесла. Такую выхлебаешь от отчаяния в пустыне, но не в крепости, где есть хороший колодец. Не сделав и трех глотков, Екатерина вернула стакан Власьеву. — Комендант мне велел, — у нее вырвался смешок, — об арестанте с вами говорить. Чем живет, здоров ли? — Здоров, сударыня, — Власьев подошел к подпоручику и вынул из-за полы его мундира два ключа. — Сейчас, должно быть, спит или читает. — Читает? — переспросила Екатерина, следуя за ним в короткий ход. После сеней и караульной он был холодным, ведь в четыре бойницы, одно редко зарешеченные, проникал ветер снаружи. — Так ведь грамоте обучен, — поискав по карманам, Власьев вынул бубенец на ленте, выцветшей, но когда-то ярко-красной. — Понадобится что — звоните, выйти пожелаете — звоните. Я вас запру. Екатерине так и хотелось переспросить вновь, и она удержалась от этого только потому, что показалась бы чересчур глупой. Быть запертой в тюремной камере наедине с узником так жутко... Но не решат же они, в самом деле, пошутить и не прибежать сразу же на звон бубенца? Сама того не заметив, Екатерина намотала ленту на левое запястье и сжала бубенец в ладони. Власьев звенел ключами, пока дверь с хрустом не поддалась. Тогда капитан отступил, коротко отдал честь и едва ли не втолкнул Екатерину в камеру. Эта комната была чуть больше караульной и светлее, а душной — такой же. Длинное окно под самым потолком казалось заделанным насмерть; в раму вставили не обычное стекло, а белое. Под окном (в самом светлом месте, как, должно быть, порешили) стоял стол. На нем помещались миска, чашка, ложка, чернильница, стило — все до единого предмета деревянные. Кровать в углу, застеленная, но смятая, пустовала. Арестант сидел на ней и исчез. В растерянности обернувшись, Екатерина задела юбкой плотную ширму, выставленную вдоль стены. Заглянуть за нее со стороны двери было нельзя, и она, не колеблясь, шагнула спокойно к последней створке. Что бы ни делал там арестант, все лучше, чем ждать его появления. Почти мертвая тишь пугала Екатерину. Иоанн в самом деле был за ширмой. Согнувшись, как горбун, на табурете перед умывальником, он разглядывал и теребил книжный переплет, однако испуганно вскочил, когда фигура Екатерины закрыла ему свет. Книга упала на пол, создав звук почти оглушительный. Испугавшись его, кажется, тоже, Иоанн отступил к умывальнику и вскинул голову. Его глаза, ярко блиставшие и распахнутые, впились в Екатерину с такой силой, что она против воли торопливо сказала: — Я не причиню никакого зла. Несколько раз Иоанн приоткрывал рот, будто рыба. Он не выглядел тем, кто хочет задать вопрос — его лицо столь мало было приспособлено к игре чувств, что подошло бы кукле или маске. Тем больше Екатерина поразилась словам, сошедшим с его языка. Пусть со странным тоном, пусть высоким трескучим голосом, но Иоанн спросил: — Вы человек? — Разумеется, — она постаралась ответить ласково, чтобы не возбуждать его еще больше, но бесполезно. Иоанн стремительно шагнул вперед. — Человеком вы быть не можете… — речь, сбивчивая и лишенная ударений, давалась ему нелегко: он спотыкался, сглатывал, но продолжал упорно. — Мне это запрещено, зря вас пустили, ежели так… Какой же вы человек, коли сюда пришли… Здесь не найти даже зеркала! Закрыв рот ладонью, Иоанн разразился оглушительным, неровным, звонким смехом, чем-то похожим на смех задыхающегося от радости ребенка. Он целиком напоминал подростка: маленький, щуплый, с молочными, ни на малость не мужскими чертами и гладкими щеками. Могло ли получиться, что известный арестант никак не вырос с того дня, как попал в эти стены? Сколько ему было — четырнадцать, шестнадцать? Не так много, Екатерина читала приказ покойной императрицы от какого-то года. В крепость отдали мальчишку, крепость по требованию вернет его же. Иоанн смолк, и только нервно дергающиеся губы напоминали о припадке. Его страх исчез, он беззаботно приблизился к Екатерине и дернул бант на корсаже ее платья, потрогал вышитый бисером бархат. Внутри него кипел неподдельный восторг; дыхание, частое и сбившееся, прервалось на мгновение, что Иоанн держал в пальцах алмазный подвес на ее шее. Стеснение не было ему знакомо; он рассматривал Екатерину как неживую игрушку. Придя к этой мысли, она вздрогнула, подняла руку, чтобы отстранить его, и непременно сделала бы это, если бы Иоанн не вцепился в цепочку подвеса. Она врезалась в шею Екатерины так резко и больно, что у нее вырвался вскрик. — Человеком вы быть не можете, — Иоанн лишился ума. Он натянул цепочку, приближая Екатерину к себе до того, что их носы соприкоснулись. Радужка глаз Иоанна почти сливалась с белком; еще немного — и глаз не было бы вовсе. — Какой же вы человек… я — человек, а вы — на моем месте. Пощечина не произвела бы на Екатерину такого оглушительного действия. Бельмо, начавшее расползаться по мозгу Иоанна, закрывая желания, волю, умеренность, не тронуло одного: внутри, в тщедушном теле с болезненным сознанием, жил император. Желал ли юноша, в котором его воспитали, такого соседства, ответить было нельзя. Император разъедал его, как щелок. Была бы на месте Екатерины покойная ее тетка — он узнал бы ее, он задушил бы ее, не терзаясь ни секунды. Цепочка прорезала ей кожу, по груди потекла тонкая кровавая струйка, и Екатерина, дрожа и плача, зазвонила бубенцом. Иоанн отпрянул от нее сейчас же, как лошадь, убегающая от свиста кнута. Дверь распахнулась, и Власьев, ждавший в проходе, бросился к Екатерине. Она не повалилась на пол лишь из-за жесткой юбки. Власьев подхватил ее под руки, почти вынес в караульную. Как он захлопывал и запирал дверь, из-за которой опять доносился захлебывающийся хохот, Екатерина не заметила. В караульной ее отпоили, принесли платок и уксус с кухни, чтобы промыть порез на шее. Терпеливо снеся такую солдатскую заботу, Екатерина отстранила поручика Чекина и потребовала принести лист с кондициями. Чекин не задал вопросов, но переглянулся с Власьевым, закупоривавшим бутылку. Кондиции пришлось нести от коменданта. Всего покойная императрица отрядила девять кондиций: где держать, как кормить, чего не давать, но главную подчеркнула — на глаза известному арестанту не попадаться. Выхватив из прибора, стоявшего тут же, на столе, перо, Екатерина дописала десятую кондицию и отдала лист Власьеву. Он повертел бумагу, смущенно кашлянул, подул на написанное. — Читайте, капитан, — Екатерина вертела перо, не думая о том, что вся перепачкается чернилами. Прочитав, Власьев отдал кондиции Чекину, любопытному поболее. Скулы его, прежде пунцовые от волнения и приложенных усилий, побелели. Добрый он, капитан Власьев, вдруг подумалось Екатерине. Трудно придется ему при нашедшемся дураке. — Умертвить, а прежде того в руки не давать, — негромко повторил Медников и, встав с лавки, зачеканил шаг по караульной. — Жалко вам его? — выговорила Екатерина через силу — так дрожал ее подбородок. — Кому бы жалко не было! Молитесь, дабы ни в кого замысел не вошел. — Помолимся, матушка, — отозвался Власьев мрачно и сел списывать кондиции для коменданта. Комендант, проглядев свежую бумагу, фыркнул себе под нос и забил трубку табаком. Ни трепета, ни сострадания не проступило в его жестах. “Мертвая голова”, — тоскливо оглядела его Екатерина и, распрощавшись, поспешила к крепостным воротам. С Ладоги набегала, сверкая зарницами, августовская последняя гроза, и до канала нужно было доплыть не медля.