Чья вина, тому платить

      – ...слово дал поутру воротиться на тот остров далекий, – сказал он, и меня как кипятком окатило.       – Степан! Степанушка! – что я ему мог сказать? Как мог удержать? Когда его смыло тогда в море, я не поверил в его гибель, искал на островах – и нашел. Неужели для того, чтобы снова отдать смерти?       – Кондрат, – он обнимал меня, поддерживая, будто меня смерть на рассвете ждала, а не его. Он всегда был храбр. Храбр и честен, и за храбрость и честь теперь платил жизнью.       – Уйдем в горницу, – попросил я. – Дай… попрощаться с тобой по-людски хоть, не на лестнице.       Мы вошли в горницу, и он сел за стол, подпер руками голову. Я стоял, не зная, что сказать, и мял в руках шапку.       – Прощай, друг мой, и лихом не поминай, – он поднял на меня глаза, и тут я не выдержал. Сердце зашлось – не увижу больше. Рухнул я ему в ноги.       – Не уходи, Степанушка, не бросай меня, горемыкой не делай, – уткнулся я ему в колени. – Свет мне не мил без тебя будет…       – Что ты, Кондрат, – попытался он поднять меня, – не рви сердце мне, тяжко и без того…       Руки я ему целовать стал.       – Пусть не меня, дочерей пожалей… Ты слово дал – на себя грех возьму, останься только, Степан Емельяныч…       – О-ох, что ж ты мне бесчестие-то советуешь, Кондрат! Разве мало мне страха и без твоих словес, рыжая голова твоя…       Сжал он мне голову мою рыжую руками-то, да своей к ней приник. Понял я, что не моей трусости его честь побороть. Только и жизнь мне без него не в жизнь. Поднял я осторожно голову, в глаза Степану глянуть. Да и загляделся. Я бы так и день просидел, да на исходе уж день был.       – Эх, Кондратушка, – сказал он, – береги уж дочерей моих. Гордею и Любаву, а Настеньку особенно. Сердце мое с ними оставляю, да с тобой.       Расцеловал он меня троекратно по обычаю, да перекрестил.       Как огонь мне его губы были, крест – как проклятие.       – Иди теперь, Кондрат, – сказал Степан. До щеки моей пальцами коснулся. – На том свете встретимся.       И пошел я прочь, не мог ослушаться. Дождусь, мечталось, утра, а там – пропадай душа, что обрыв, что веревка – едино. Только вот дочерей он на меня оставил, и как не исполнить завета? Черно в глазах было.       Утром узнал только, что Настенька, чьей волей он проклятый этот аленький цветок сорвал, кольцо колдовское надела сама, заместо отца. Чья вина, тому платить. Хоть его потеря и моей болью была, а все же жив он был, мой Степан Емельянович, и на моей груди плакал о дочери. Жив он был, сердце мое, а мне большего и не нужно было.