Дотянуться До Звезд

Не то чтобы я считал, что все кончено, просто не имело смысла говорить что-либо в такой ситуации, ведь ничего не изменили бы мои слова, ничего не улучшили и не ухудшили. Не будет этого, просто не будет. Я поудобнее устроился в кресле, робко глянул в глаза журналиста, увидев там лишь один вопрос — что будет дальше? И тут мое тело пробрало дрожью, я ясно ощутил в воздухе запах собственного страха, и это испугало меня больше, чем осознание конца. Закинув одну ногу на другую, я вяло пробежался взглядом по студии, в которой находился: это была абсолютно белая комната, где находился я, один на один со съемочной группой журнала. Я знал, что за зеркальным стеклом этой комнаты сидят ребята, сидят и смотрят, и слышат все, и тоже думают, как и я. Вздохнув напоследок, сжав ладони в кулаки, в последнем предсмертном рывке я придал своему лицу веселости, исказил это улыбкой и добавил надменности. Ведь именно таким меня привыкли видеть люди. — Итак, Павел, как вы считаете, ваша группа проделала долгий путь? — голос журналюги был сырым и скользким, как и он сам. Я невольно вжался в кресло и задумался. С одной стороны, определенно, это был долгий путь. Путь, длиною в жизнь. И сколько же потерь, утрат, боли и страданий? Misery loves ours company, кажется, все звучало именно так. Последняя мелодия, какофония нарастающей тревоги и опасений за место в этом мире, прозрачная пелена забвения и незнания, незнания того, что будет впереди, ведь впереди ничего не было… Я помню, я помню все, вторил я про себя, действительно все вспоминая. И это было чертовски, чертовски больно. Но почему? Помню, как будто это было вчера: я вышел на балкон, дабы проветрить голову, на улице стояла ночь, только луна одиноко освещала корт и вид на другие дома. Я постоял, а потом уже собрался уходить, но тут увидел крадущийся силуэт, бегущий вперед, бегущий в сторону Мишаниного дома. Я засобирался следом, но когда выскользнул из квартиры — было поздно: загадочная тень исчезла без следа. Чтобы не тешить себя оставшийся вечер догадками, я отправился к Мише. Он встретил меня на пороге с распростертым объятиями, провел в дом и усадил на диван — смотреть матч НБА. Но я быстро прервал его, сказал, что видел нечто, направляющееся в сторону его дома. Если честно, я тогда сразу понял, что этим нечто была Лена. Потому что один раз она уже приходила. Я потащил Мишу к окну, ожидая, что как и в прошлый раз Лена окажется там. Я был прав: прикрываясь комнатными цветами, мы высматривали ее силуэт за окном, который стоял к нам спиной, смотря в ночное небо. Девушка сорвалась, колыхнулась на ветру. Я не видел ее лица в Тот момент, но почему-то ясно представил себе ее слезы, ее боль. Лена отошла и, шатаясь, побрела в сторону корта. Мы с Мишаном быстро переместились к другому окну, которое открывало вид на корт, и немного приоткрыли его. Стали слышны отдаленные тихие всхлипы, осипший и измучанный голос. Среди ветвей кустов и деревьев Лена стояла, прислонившись к деревянному борту, и говорила сама с собой, то делая голос плаксивым и девичьим, то давя из себя сердитость, надменность и циничность. — Почему все происходит так, как происходит? Почему так сложно отпустить и больше не возвращаться к этому? — ее голос дрожал от слез, мы еле разбирали слова, не смотря друг на друга, смотря на одинокую фигурку у борта. — Потому что ему, Черт возьми, чертовски плевать на тебя, — давясь слезами, сурово отвечала она сама себе. А потом роняла голову на руки, и ее тихие всхлипы доносились до нас. Лена меняла экспозиции, меняла приоритеты в своей исповеди, обращалась к небесам и Мише, который, сидя рядом со мной, в недоумении и восхищении наблюдал за тем, как девушка подбирает слова, играясь со своей душой. — Зачем же жечь человека четыре раза подряд? Зачем делать вид, что ничего не существует? Зачем проходить мимо и? .. — и она вновь роняла голову на руки, и силуэт ее очерчивался светом далеких фонарей и далекой луны, и мы с Мишаном замирали, и я чувствовал, как сжимается его сердце, и я видел, как в глазах его тоже плескались слезы, готовые в любой момент хлынуть. — И, Черт возьми, душить меня своим равнодушием?! — договаривала Лена более твердым голосом. Как будто это что-то могло изменить, она все говорила и говорила, теряя остатки самоконтроля, но во время возвращая его твердым голосом и фразой «Черт возьми!». Ленина исповедь длилась около часа, и за это время я переосмыслил много чего, много как и много зачем. Я не стал ничего говорить Мишану, он должен был сделать выводы сам. А потом Лена ушла. Ушла. Это было четыре года назад. Я четко вспомнил это сейчас. Это было четыре года назад. — В величайшей степени да. — стальным голосом отгремел я. Журналюга облизнул тонкие змеиные губы, сверкнул глазами, пытаясь запугать. На самом деле интервью длилось уже около часа, и докучающие и скучные вопросы, на некоторые из которых я отвечал поддельно эмоционально, начинали нравиться мне все меньше и меньше. — Есть ли желание покинуть группу? — я посмотрел на него, как на последнего идиота на этой бренной и обетованной планете. Покрутил пальцем у виска, бросил скомканное «Нет» и вновь принялся меланхолично предаваться воспоминаниям, накручивая на палец волосы. В голову мне пришла совершенно окрыляющая идея… Оно состояло в том, что вчера Лена рванула в аптеку, совершенно не объяснив причин, а Мишан стал спокойно с счастливой лыбой что-то лопотать о семейной жизни. Девушка вернулась вечером, а больше я ее и не видел. Разве что сегодня: обменялись улыбками, приветствиями в стиле «Старый, добрый шлепок по заднице, а потом уже рукопожатие», а затем разошлись по студии. Если у них родится сын, назовем его Матвеем, а меня сделаем крестным отцом! — забывшись, с упоением подумал я. Это было бы чудесно, было бы просто замечательно, ведь… — Хотели бы вы что-то изменить в истории вашей группы? — уже с некоторой ненавистью глянув на журналиста, я принялся отвечать, подкрепляя ответ логическими рассуждениями. — О-хо-хо! — громко рассмеялся я на всю комнатушку. — Это скорее риторический вопрос, чувак. Знаешь, почему? Нет? Тупой, Потому что… Та не, шучу. Потому, что если на него отвечать со всей серьезностью, то выйдет пятый том Войны и Мира. И это я сейчас не пошутил. Так уж случилось, что мы выступали на разогреве у Грейсов… Не. Я бы не отказался от выступления и от последующих событий, нет. Я бы только отказался, знаешь, от чего? Слишком много я бухал во время этой чехренды, этого жалко. Нервы бы восстановить, Мишана бы с Ленкой в роддом отправить поскорее, альбом бы записать, на матч рвануть бы, порвать бы пасть тебе… Ой, то есть, я бы не хотел ничего менять, ведь все, что случилось, привело нас к тому, к чему привело. А не приведи оно нас к тому, к чему привело сейчас, я бы не знаю, к чему это привело тогда, ведь если б это привело нас к чему-то другому, то дорога, по которой нас вело, могла бы и не привести в вашу студию. Смекаешь, о чем я? — я глянул на ошарашенного моей несвязной философией журналиста. Он закивал. И задал последний вопрос. — Что будет дальше? — Дальше будет жизнь! — весело и с уверенностью заверил его я, выскальзывая из студии под щедрые и громкие аплодисменты съемочной группы. Наткнувшись в холле редакции на ребят, я сразу же приметил их приподнятое настроение. — Вы чо, хорьки! Опять чет задумали?! — праведно возмутился я. Мишан приобнял Лену за талию, притянув к себе, поцеловал и посмотрел на меня. — Готовься стать крестным папкой…