На грани слышимости

Достоевский молчит, прошивает взглядом улицу, стоя на балконе штампованной пятиэтажки, и пытается задушить нарастающую тревогу. Безуспешно. Босые ноги дрожат от холода, но он не чувствует ничего, кроме этой проклятой межреберной боли, вот уже четвертый день заставляющей его в одно и то же время ступать на ледяной балконный пол и вглядываться в темнеющее пространство улицы. Он по привычке закусывает нижнюю губу, прислонившись лбом к оконному стеклу. Уже ставшее привычным, монотонное постукивание осенней мороси не убаюкивает, а только раскаляет его волнение. Достоевский шепчет в пустоту: «Вернись». Как заклинание, спасительную мантру: «Вернись, вернись, вернись…» Листья падают редкими светлыми всполохами, и Достоевский ненавидит это неутихающее шуршание под ногами случайных прохожих. Ненавидит их почти детскую радость от шелеста жухлых, упавших листьев. Черт бы побрал эту дуру-осень. А когда-то ноябрь был его любимым месяцем. Он все еще помнит то время - когда вечерами отпаивал чаем своего простуженного Штирлица, вопреки всем сопротивлениям закутывая того в третий по счету клетчатый плед и каждые полчаса бегая за градусником. Помнит, как встречал его, замерзшего, с работы, ставил мокрые ботинки поближе к батарее и в ответ на благодарную улыбку заботливо протягивал теплые шерстяные носки. Помнит еще сотни счастливых моментов, и проклинает себя за это. Достоевский вздрагивает, выдергивая себя из невыносимо-саднящих мыслей, и ловит взглядом чуть сутулую фигуру, незаметно вынырнувшую из-за угла. Она снится ему в самых теплых снах и сопровождает в самых страшных кошмарах, правда, Достоевский не уверен, что не путает их с реальностью. В любом случае, сейчас он бы страстно желал проснуться. Дождавшись, когда человек скроется за козырьком подъезда, он быстро заходит в комнату и, привычным движением стянув с себя футболку, небрежно кидает ее на стул возле кровати. Несколько суетливо пытается улечься возле стены, натягивая одеяло до самого носа, и вслушивается в бешеный стук своего сердца. Жгучий ком в горле мешает нормально дышать, выжигая изнутри все то хрупкое спокойствие, с трудом сохраняемое Достоевским на протяжении нескольких часов. Он закрывает глаза и замирает на вдохе, пытаясь хоть немного привести в норму обезумевший пульс. Достоевский чувствует, как еле слышимое эхо шагов Штирлица стучит в висках, проникает под кожу тяжелым гулом, и сердце начинает толкать кровь в такт этой до боли знакомой поступи. Сценарий, затертый до дыр, проносится перед его глазами, как кадры дешевого диафильма. Вот он вставляет ключ в замочную скважину, дважды прокручивает вправо, чуть придерживая, чтобы произвести поменьше шума. Входит в квартиру, тщательно вытирая ноги о старый затертый коврик, кладет ключи у зеркала и снимает ботинки. Штирлиц… Его Штирлиц. Снимает недорогое коричневое пальто, подаренное Достоевским год назад на какой-то очередной праздник - то ли Новый Год, то ли день рождения, он никогда не запоминает такие нелепые мелочи - и прокрадывается в ванную. Под шум воды Достоевский отворачивается к стене, упрямо пытаясь сдержать близкие слезы, ставшие неизменным спутником всех его вечеров. Их вечеров. Когда все начало меняться, когда нежность превратилась в формальную обязанность, а забота - в рутинную привычку, такую же пустую, как мытье полов или чтение газеты за утренним кофе? Он не мог понять, почему самый дорогой, такой до одури близкий человек стал вдруг невыносимо чужим. Не мог понять, что он сделал не так. И как все исправить. Шум умолкает. Отвернуться к стене, притвориться спящим. И давить рвущиеся наружу крики. Все как обычно. Который вечер подряд. Штирлиц молча ложится рядом, машинально подмечая нелепую попытку Достоевского спрятаться в свой прозрачный защитный кокон. Вздыхает устало, прикрывает глаза и, поворачиваясь спиной, только шепчет на грани слышимости: «Вернись…»