Сегодня ночь такая

      – Василий Федорович! – Белов постучал в окно трактира Марты. Лядащев обернулся. Увидев, что юноша только и сдерживается, чтобы не улыбнуться во весь рот, офицер Тайной канцелярии коротко кивнул и показал жестом, чтобы Белов ждал его в переулке.       Гардемарин едва мог стоять спокойно, его переполняла гордость за успешно выполненную операцию. Когда Лядащев без лишней спешки вышел, Александр бросился ему навстречу.       – Все сделано, Василий Федорович! Бумаги у Брильи, Анастасия у нас! – воскликнул он вполголоса.       Василий Федорович позволил себе ответную улыбку.       – Докладывай, – сказал он.       – Все по плану, – заговорил Белов, – я явился к французу и предложил ему бумаги в обмен на Анастасию. Он не согласился, конечно, как дворянин. Я его спровоцировал на дуэль…       Глаза Лядащева гневно сузились.       – Зачем? – процедил он, едва разжимая челюсти.       – Простите? – не понял Александр.       – Зачем ты, сопляк, спровоцировал Брильи на дуэль?       – Вы, Василий Федорович, – обида была неожиданной, – я не понимаю…       – Не понимаешь, что он мог тебя убить?       – Ну не убил же, – юноша попытался этим закрыть неприятную тему, но граф не позволил ему:       – Ты рисковал своей жизнью.       – Я смерти не боюсь, – юноша гордо вскинул голову.       Лядащев какое-то время пристально смотрел на него, кусая губы. Белов не без труда выдержал этот изучающий, гневный взгляд.       – Не боишься, – наконец, сказал он. – И провалить дело государственной важности тоже не боишься?       – Я не провалил бы дело, – с достоинством ответил юноша. – Если бы Брильи убил меня, он забрал бы бумаги, и все было бы совсем убедительно.       Взгляд графа стал задумчивым.       – Умереть за Государство Российское – долг любого дворянина, – отчеканил гардемарин, не дождавшись от патрона никакого ответа.       – Умереть за Государство Российское любой дурак сможет, – проговорил Лядащев. – А вот жить, служа ему – дело для умных людей, чей долг разумение свое и талант обращать отечеству на пользу. Излагай дальше.       Белов недовольно вздохнул, но продолжил.       – Француз отобрал у меня бумаги. А Анастасия их в окно выкинула, – он улыбнулся, вспомнив любимую, – к свиньям. Брильи за ними полез, а мы Анастасию взяли и уехали… вот. Все по плану.       Лядащев, наконец, улыбнулся.       – Орлы, – сказал он. – Герои.       Александр улыбнулся в ответ.       – Что ж, – граф хлопнул юношу по плечу, – пойдем, выпьем за ваш успех.       – Василий Федорович, – Белов набрал в грудь воздуха.       – М-м?       – Позвольте обратиться с нижайшей просьбой.       Лядащев поднял брови.       – Василий Федорович… я бы желал… и дальше работать с вами. На благо отечества.       – По делам Тайной канцелярии? – задумчиво спросил офицер.       – Да.       – Нам те, которые жизнью своей без пользы рискуют, не надобны, Белов.       – Больше не повторится, – твердо сказал гардемарин, глядя в глаза Лядащеву.       Тот огладил усы.       – Врешь как дышишь. – И, после паузы: – Хвалю.       – Так как, Василий Федорович?..       – Не торопись. Пошли.       Они вернулись в трактир.       – Марта, водки нам! Хорошей.       Улыбающаяся немка принесла водки и закуски. Лядащев ласково пожал ей руку, она игриво шлепнула его по ладони.       Пили как-то почти молча. Василий Федорович почему-то мрачнел с каждым стаканом, и Белов решил, со своей стороны, не гнаться за ним – быть совсем пьяным он не любил, считая ниже своего достоинства демонстрировать свою нетрезвую натуру, особенно тем людям, кого уважал. Была уже глубокая ночь. Марта давно пошла спать, отчаявшись намекнуть Лядащеву, что пора бы и честь знать.       – Значит, хочешь подо мной работать? – тяжело облокотившись о стол, проговорил граф.       – Горю желанием, – Александр с некоторым упреком глянул на своего патрона. Ему претило, что тот позволяет себе напиваться так.       – Служба в Тайной канцелярии – это тебе не бабочек ловить.       – Это я понимаю, – жестко сказал Белов. – Я не дитя.       – Не дитя, – Лядащев скривил губы. – Ишь ты… посмотри-ка на меня.       Белов встряхнул головой, посмотрел с вызовом на офицера.       – Не дитя, говоришь, а глаза чистые, душа еще светлая… зачем тебе раньше времени лезть в самое болото?       – Какое еще болото, вы о чем?       – Не понимаешь, – с грустной завистью констатировал Василий Федорович. – Не понимаешь, а лезешь… То, что тебя предадут свои, это полбеды. А вот когда тебе придется своих предать…       – О чем вы говорите, Василий Федорович? Родина не может такого потребовать.       Лядащев сжал в кулак руку со всей силы.       – Родина может такое потребовать, – с яростью сказал он. – И потребует рано или поздно. И меня потом, старого дурака, спросишь ты, чего я тебя в эту грязь втянул… и что я тебе отвечу?       – Благородного человека ничто не заставит стать предателем.       – Словам-то красивым вас научили в школе вашей Навигацкой…       – Вы, Василий Федорович, – голос Белова зазвенел, – хоть и пьяны, а позорите меня зря. Я вам говорю как есть, как дворянская и воинская честь мне жить велит.       Лядащев сгорбился. Рука его, судорожно сжатая, расслабилась.       – Я еще не пьян… если в руках себя держу, – пробормотал он. – Коли обидел, прости старика…       – Да какой вы старик, – поспешил уверить графа гардемарин.       – Но послушай меня, сынок. Не надо тебе в Тайной канцелярии служить. И со мной – не надо, – Василий Федорович поднял глаза на юношу.       – Вы мне не доверяете? Испытайте еще раз! Испытайте, сколько нужно, – горячо заговорил Александр.       Лядащев мотнул головой, отчаявшись найти понимание.       – Истинный крест, Василий Федорович, мое решение твердое.       Граф молча налил еще водки. Выпил залпом. Еще налил.       Белов глянул, сколько в бутылке еще осталось.       – Вам бы хватит уже, пить-то, – смущенно сказал юноша.       – Не учи, – проговорил Лядащев, не поднимая на него глаз.       – Правда, Василий Федорович… время позднее. А утро вечера мудренее.       – Ну и иди себе восвояси, раз тебе поздно.       – А вы?       Василий Федорович тяжело вздохнул.       Почувствовав, что тот готов уже согласиться, Белов встал.       – Пойдемте, я вас провожу до вашей комнаты.       – Не нуждаюсь я… – Лядащев встал сам и покачнулся. Александр поспешил поддержать, граф оперся на него. Криво ухмыльнулся, с силой провел рукой по кудрям юноши. – Твоя правда. Веди.       Поддерживая Лядащева, гардемарин довел его до комнаты. Зажег там свечи, сгрузив графа на его постель. Затоптался у двери.       – Чего еще? – недовольно спросил граф.       – Василий Федорович, – юноша выдохнул, – тогда, на балу, на маскараде… когда мы ждали… я, простите, ради Христа, я дурно о вас подумал. Теперь стыдно за это.       – Скажи мне то, чего я не знаю, – пробурчал Лядащев, ворочаясь на постели, чтобы приподняться на локте. – Вы на меня втроем так глазами сверкали, что впору было караул кричать.       – Вы поэтому меня и не хотите взять на службу, да? – Белов поник головой. – Я так и думал... Но ведь…       – Вздор, – граф мотнул головой, – подумал ты то, что и должен был, иначе был бы последним ослом. – Он отер лицо рукой, чуть не оцарапался перстнем, и в глазах его мелькнула какая-то мысль. – Подойди-ка…       Белов приблизился. Возвышаться над полулежащим графом было как-то неловко, и он присел у кровати, чтобы их лица оказались на одном уровне.       – Не сердитесь на меня? – вполголоса спросил Александр.       – Не сержусь, – неожиданно мягко и очень устало ответил Василий Федорович, стянул с пальца перстень и протянул гардемарину. – Вот, возьми…       – Мне?.. Зачем?       – Бери-бери. За верную службу.       Белов дернулся.       – Мне подарков не надо, – возмутился он. – Я не из корысти…       – Экий ты, – граф укоризненно качнул головой. – Вот ведь какая штука, за тебя отдавал – ко мне вернулся, хотел тебе отдать – не берешь…       – Что? – насторожился Александр.       – Перстенек этот с историей, говорю. Не берешь, значит?       Белов помотал головой.       – Эх, ну как знаешь, – сказал граф, надевая перстень на палец и любуясь игрой рубина в свете свечей. – Тогда не смею тебя задерживать. Равняйсь-смирно, и шагом марш домой…       – Пообещайте, что возьмете меня, тогда уйду, – нагло сказал Белов.       Граф поперхнулся.       – Пошел прочь, сказал! – и ткнул Александра в плечо, довольно сильно, что тот не удержал равновесия и упал.       Вскочил, покраснев от гнева:       – Не смейте так со мной! Я вам не собачонка!       Лядащев оскалился. Его глаза опасно загорелись. Белов понял, что граф провоцирует его, провоцирует на ссору – чтобы он ушел и расхотел работать на Тайную канцелярию и тем более на самого Василия Федоровича. И сказал себе, что не поддастся на такое – не иначе как это проверка его выдержки.       – Вы, Василий Федорович, – стараясь говорить ровно, начал он, – зря так со мной. Я же не совсем дурак и понимаю кое-что. По каким-то причинам вы не хотите того, чтобы я работал с вами. Пусть так. Но ведь сначала вы это планировали. Ответьте честно, как офицер будущему офицеру – что изменилось?       – Честно, значит? – Лядащев сел на кровати. Хмель, который, казалось бы, на какое-то время отпустил его, вновь вернулся. Его повело так сильно, что Александр дернулся вновь поддержать графа, иначе он упал бы. Лядащев вцепился в него. Белов напряг мышцы, стараясь вновь уложить графа на постель, но тот был тяжел и почему-то сопротивлялся. Их щеки соприкоснулись. – Честно тебе, значит? – выдохнул Василий Федорович в самое ухо Белову.       – Как… на духу, – выдавил Белов, пытаясь теперь уже хотя бы не свалиться на пол вместе с Лядащевым. – Василий Фе…       Тот завел руку гардемарину за спину и сгреб в горсть его волосы, оттягивая голову Александра назад. Юноша попытался было возмутиться, но не успел. Лядащев вдруг приник в поцелуе ко рту Александра. Его губы были горячи, усы царапались, дыхание пахло выпитой водкой. Белов опешил и едва все-таки не свалился, но тут Василий Федорович отпустил его и сам откинулся на подушки.       – Вот поэтому, – внятно сказал он. – Теперь иди. Господи, грех-то…       – Василий Федорович, – от изумления Белов даже не услышал его, – вы…       Лядащев вдруг вскинул обе руки, закрывая лицо жестом столь отчаянным, словно ему явилось ужасное видение.       – Не сдержался, – зашептал он, – ох, старый пес, ублюдок, не сдержался… Господи, за что же мне это? За какие грехи проклятие? С юности… помилуй, Господи, раба своего…       – Молчите, – Александр больше не мог слышать эту жуткую исповедь из уст Лядащева, – молчите, слышите!       Граф отнял руки от лица. Оно было страшно бледным сейчас, даже в свете свечей, глаза – огромными и почти черными. На ресницах его блеснули слезинки. Он уставился на Александра с ужасом.       – Ох, что же я… Да я же не прощу тебя, Белов, когда протрезвею, – проговорил он голосом совершенно трезвым. – Не прощу, что слышал ты это. Ради Христа, уходи. Уходи, умоляю тебя…       Белов вдруг ощутил горчайшую жалость пополам со стыдом, словно видел самую зверскую пытку и не в силах был помочь, спасти. Он упал на колени перед кроватью Лядащева, схватил его за руку, сжал до боли.       – Молчите, Василий Федорович, дорогой, – заговорил он быстро, голос его срывался, – вы пьяны, вы заговариваетесь…       – Что же ты делаешь со мной, – губы графа дрожали.       – Не гоните. Не уйду все равно. Вы не в себе, еще руки на себя наложите, – от потрясения он совершенно не думал, что говорит вслух, – я век себе не прощу, если из-за меня…       Лядащев тяжело дышал, стараясь совладать с собой. Это далось ему с большим трудом. Он почти ненавидел себя сейчас: за то, что позволил себе сорваться, пойти на поводу у старого, отвратительного соблазна – и именно перед ним, перед Александром. Теперь Белов будет презирать его…       – Все, – наконец, сказал он, – все, спокойно. Встань.       Белов встал.       – Вот поэтому не стоит тебе со мной работать, – Лядащев сел, спустил ноги на пол, вцепился в волосы обеими руками, уставился в пол. – И вообще не стоит нам больше видеться. Не держи зла, сынок, на меня, старого пса. Грех этот – на мне, твоей вины тут нет.       – Что вы несете, – со злостью сказал Белов.       Лядащев огромным усилием воли заставил себя поднять голову и посмотреть юноше в лицо.       – Что вы про грехи заладили, как поп, – Александр прямо, с горьким сочувствием смотрел на Василия Федоровича. – Стыдно слушать! Или верно меня дитем неразумным считаете?       – Ты…       – Чего я? – грубовато отозвался Белов. – Я Навигацкой школы гардемарин. Что там, по-вашему, святая обитель? Или институт благородных девиц?       Василий Федорович тряхнул головой.       – Погоди…       – А я гожу. Это вы меня гоните почем зря. Василий Федорович, право слово, вы чего-то совсем перепили нынче. Заговариваетесь. Я лично ни слова не понял, а так как был пьян и сам, ничего и не запомнил.       Говорил он тоном подчеркнуто честным, но с ноткой лукавства. Это привело графа в чувство вернее, чем ушат холодной воды. Он глубоко, полной грудью, вздохнул, и взгляд его, наконец, утратил затравленное выражение.       – И верно, – медленно проговорил он. – Верно излагаешь, гардемарин Навигацкой школы.       – Так мы остановились на том, что никаких причин не брать меня на службу у вас нет? – продолжил Белов.       – А ты, значит, все еще имеешь такое желание? – с издевкой спросил Лядащев, но в глазах его вновь мелькнул страх.       – Имею, – кивнул Александр. – И имею желание служить под вашим началом, Василий Федорович.       – Тебе-то это зачем? – серьезно спросил граф, и щека его дернулась в нервном тике.       – Жизнь прожить с пользой отечеству мечту имею.       – Не об этом спросил! – огрызнулся Василий Федорович. – Не строй уже дурачка!       Тут Белов какое-то время молчал.       – Как есть честно скажу – не знаю.       – А как же Анастасия твоя? – спросил Лядащев.       – Анастасию я люблю всем сердцем, – светло улыбнулся юноша. – А вот что к вам испытываю, не могу выразить. Но знаю, что тоже чувство это истинное. Не оставлю я вас. Не могу, не желаю оставлять. Если сами только не погоните.       – Гнал, да ты не шел…       – Неискренне гнали.       – Умен ты больно, – Лядащев поднялся, потер шею. – Ладно, Белов. Хватит на сегодня, честное слово. Потом поговорим.       Но гардемарин не сделал движения уйти.       – Теперь-то чего?       – Я вам честно сказал, зачем мне это. Хоть вы и старший по годам и званию… но в делах любовных от веку все равны. Да и честь дворянская одна на всех. Так что считаю себя вправе требовать и от вас ответа: какие чувства у вас ко мне?       – Наглость твоя, Белов, выйдет тебе когда-нибудь боком.       Юноша молча ждал.       Лядащев взял со стола кувшин с водой, жадно отпил, обтер усы рукавом.       – Черт возьми, и как с тобой об этом говорить прикажешь? Я подобные слова только для девиц знаю: глаза, мол, твои, как звезды, кожа белая, как снег, ты моя единственная, прекраснее тебя на свете нет, всякое такое вранье.       – И никакое это не вранье, а любезные речи.       – Сие вранье, говоримое потому, что девицы грубых материй не переносят. Им красивые слова нравятся, а не животная похоть, которую в виду при этом имеют.       Белов несогласно качнул головой.       – Напраслину возводите. Мужчины не сатиры, чтобы единственно похоть к женщине испытывать. Или в тонких движениях души вы людям отказываете?       Лядащев резко повернулся к нему.       – Философских бесед мне с тобой тут не хватало, – прошипел он. – Ждешь от меня, что ли, тонких движений души?       – Правды жду.       – Душу мне всю вымотал ты. Куда, вроде, яснее – нет, вслух сказать требует, смотри ты! И не боится, главное. Я же тебя в порошок стереть могу, упечь на каторгу, жизни лишить – из-за одного того, что ты, мальчишка, был свидетелем позорной моей слабости. Не говоря уже о…       – На себя наговариваете, Василий Федорович. Не сделаете вы этого никогда, и я это знаю, и сами вы этого знаете. Так только низкий человек без чести мог бы поступить. И позора тут нет никакого.       – Господи, – Лядащев прижал ладонь ко лбу, словно у него начался жар, – и как такого наивного в Тайную канцелярию брать?       Белов ждал.       – И верно я с ума схожу, – граф криво усмехнулся, – ладно, снявши голову, по волосам не плачут. Хочешь правды – слушай. Тела я твоего хочу. Содомский грех с тобой сотворить. Доволен правдой?       – И опять на себя напраслину возводите, – спокойно сказал Белов. – Если бы только тела моего хотели, не гнали бы от себя, не просили бы уйти… Василий Федорович… – голос его упал до шепота, – ложитесь на кровать…       Граф испытующе посмотрел на него. Скинул с плеч камзол, бросил на кресло, отошел к кровати, сел на нее.       – Ложитесь, – повторил Белов, подходя.       – Хочешь сказать, что?.. – спросил тот, укладываясь навзничь и не отводя глаз от юноши.       – Мамзелькой не был, – Александр с силой провел ладонью по прикрытой еще сорочкой груди графа от самого горла к животу, нащупал пальцами пряжку ремня, – а вот в остальном кое о чем понятие имею…       Лядащев облизнул губы, дыхание его сбилось.       Белов справился с пряжкой, рывком расстегнул ремень, залез ладонями под сорочку Василия Федоровича. Тот, наконец, отринув последние сомнения, жадно обнял юношу, повалил его на себя, впился в губы долгим, страстным поцелуем. Александр отвечал ему со всем пылом молодости.       Оторвались от губ друг друга, потеряв дыхание.       – Дверь иди запри, – прошептал Лядащев. Когда Белов вскочил, прикрыл глаза, пережидая ощущение почти неземной легкости. Словно ходил всю жизнь кругами по краю пропасти, и вот решился, прыгнул – и полетел…       Александр вернулся, стаскивая камзол и с себя. Бросил, не глядя, куда. В нем было сейчас не менее сильное чувство – словно спас, все-таки, от пытки человека, и увидел его счастливую – нет больше боли – улыбку. Он испытывал сейчас к Василию Федоровичу такую нежность, какую не испытывал даже к Анастасии.       Еще поцелуй, и еще. Охваченный страстью, отпущенной, наконец, на свободу, Лядащев, крепко сжав Александра в объятиях, перевернулся с ним, оказываясь сверху. Они чуть не слетели с узкой кровати, но едва заметили это.       Весь дрожа, граф прижимался к юноше всем телом, гладил ладонью его щеку, горло, грудь, не отрываясь от его губ. Ему было так сладко, что он даже не пытался раздеться сам или раздеть Александра. Не думал об этом. Лишь чувствовал его всего.       Белов мотнул головой, подставляя под поцелуи шею, и дыхание его обожгло ухо Лядащева.       – Василий Федорович… – прошептал он, не решаясь как-то иначе назвать его. – Ох, Василий Федорович… вы спрашивали… желаю ли я быть под вами. Так вот, желаю… быть под вами. Всей душой.       Лядащев приподнялся на локтях. Страсть наполняла его, светилась в глазах, билась в сердце.       – Милый мой, – прошептал он, – свет мой… а я, дурак… чуть все не порушил.       Белов потянулся было вновь поцеловать его, но граф мягко остановил юношу.       – Погоди, желанный мой… не спрашивай сейчас, не говори ничего, – попросил он, приподнимаясь с ложа и садясь на пятки. Стал целовать грудь, живот Александра, стягивая штаны с его бедер вместе с бельем. Тот приподнял голову, блестящими от желания глазами глядя, как Лядащев наклоняется над его чреслами, касается языком естества, вбирает его в рот. Александр откинулся на подушки, зажимая себе рот рукой, кусая пальцы. Одно осознание того, что Василий Федорович дарит ему такие ласки, наполняло юношу и гордостью, и благодарностью, и счастьем. А тот к тому же был так жаден, так властен – и так нежен…       – Василий Федорович, – Белов не мог больше молчать, – ох, боже, да, Василий Федорович… о, я не могу… Васенька, милый, как же хорошо… родной мой, Васенька... еще немного…       Пальцы Лядащева, оглаживающие его бедро, сжались, и Александр, выгнувшись в экстатической судороге, снова зажал себе рот, чтобы не вскрикнуть и не разбудить кого-нибудь.       Лядащев встал с кровати, сплюнул в ночную вазу, прополоскал рот водой из кувшина. Александр, обессилев, раскинулся на кровати. Граф вновь подошел к нему, глядя на него с нежностью и восторгом.       – Как ты меня называл? – спросил он.       Гардемарин порозовел от смущения. Прикрылся простыней, подтянул под ней опять штаны.       – Ой, Василий Федорович, извините, я… я забылся.       Граф улыбнулся, лег снова к юноше.       – Да нет… скажи еще раз.       – Мне неловко, – Белов замотал головой. – Это ужасно глупо было… такая фамильярность с моей стороны… нет.       – Брось, – Василий Федорович бережно поцеловал Александра в висок. – Мы с тобой не на рауте и не на службе.       – Нет, не мучьте, не могу вот так просто.       – Давно меня так никто не звал. Как молодым себя вновь почувствовал с тобой…       – А Марта? Она вас так не зовет?       – Она по-немецки зовет… Базильхен, говорит. Не будем про нее, некрасиво получается.       – А я вот почему-то не чувствую никакой вины перед Анастасией, – задумчиво сказал Александр. – Я бы ни за что ей не изменил с другой женщиной. А тут… совершенно иначе. Ее я люблю. А вы для меня… не сказать словами.       – Вот отрезвею завтра… как буду в глаза тебе смотреть? Да и ты…       – Я вам, Василий Федорович, всецело предан как был, так и буду. Нет тут бесчестия никакого. А насчет греха – Господь рассудит. Но я свое сердце знаю, мое чувство к вам чисто. И в ваше чувство верю – оно истинно.       – Ох, как же хорошо мне с тобой, Сашенька, – граф вздохнул, прижимаясь к юноше. – Ты меня прости уж, что ругался насчет твоей дуэли с французом. Подумал как, что мог потерять тебя – в глазах почернело, как нож по сердцу.       – Да что вы, право… я фехтую изрядно, без лишней скромности скажу. Не бойтесь за меня. Бог не выдаст, свинья не съест.       Лядащев вновь стянул с пальца свой перстень с рубином, взял руку Белова и медленно надел кольцо на его безымянный. Поцеловал ладонь юноши.       – А так – примешь? – шепнул.       Александр задохнулся от воскресшего вожделения. Движение кольца по пальцу намекнуло ему на возможность соития. Мышцы живота и чресл сладко сжались. В голове его ясно встал образ их близости с Василием Федоровичем. Белов понял, что готов отдаться ему, быть под ним – и душой, и телом. Он потянулся вновь поцеловать графа, приникая к нему – и почувствовал, что плоть того вновь отзывается на его страсть.       – Василий Федорович… если желаете… возьмите меня.       – Ты что, мальчик мой… ведь не делали с тобой такого раньше. Зачем же я буду…       – Не делали. Ни с кем не хотел… а с вами хочу. Представил как – просто жаром окатило. Буду совсем ваш.       Шепча это, он старался стянуть штаны с Лядащева, что в его положении было совсем не просто.       – Ох, Сашенька… не торопись, ну не торопись ты… дай мне насытиться тобой.       Василий Федорович встал на колени меж разведенных бедер Белова. Руки юноши, наконец, справились с одеждой графа, добрались до тела. Уверенно взялись за мужской уд, ласково, но крепко.       Лядащев закрыл глаза, отдаваясь ощущениям. Под расстегнутой сорочкой грудь его размеренно вздымалась от глубокого дыхания. Александр любовался им, но не так, как любовался бы женщиной или прекрасной статуей – любовался не внешностью, а выражением счастья на лице любовника, спокойствием его позы, тем, как лежали руки графа на его приподнятых коленях.       Но граф не сделал попытки взять его, как юноша ни старался.       – Или не хорош я? – Александр прекратил ласки. – Или брезгуете?       – Не хочу тебе вред нанести, счастье мое, – Лядащев поймал обе руки юноши, покрыл поцелуями. – Как сон все, господи…       – Не будет вреда, если аккуратно, понемножку… разве не знаете?..       Граф мотнул головой.       – Василий Федорович, как же… вы же… вы ведь не впервые с мужчиной?       – Такого не делал, – прошептал Лядащев, – а что и делал… то в юности только, по слабости, а лет-то тому изрядно… Потом не допускал. Мужчиной себя не смог бы считать, если бы позволял такое. По естеству да по закону Божьему – с женщиной нам быть надобно. Всегда держался этого. А теперь ничего не понимаю, голова кругом…       – Василий Федорович, милый, да неправда все это… раз такое возможно, да так светло от этого и радостно, значит, Господь так повелел…       – Или дьявол попустил.       – Не знаю, как доказать, я не богослов… но верю, что прав. Сердцем чувствую. Нет в любви греха, какой бы ни была она. Пусть меня Бог накажет, если лгу. Дайте-ка… встану я. Гляну в окно…       Белов поднялся с кровати, выглянул в окно – не приближается ли утро.       – Лучше бы ты рассвета тут не дожидался… – понял его мысли Лядащев. – Прознает кто, не дай боже.       – Еще темно, – отозвался гардемарин.       – Сашенька… Может, не стоит все-таки? Ты подумай еще, нужно ли тебе это. Я тебя старше на все двадцать лет, служба моя не самая безопасная… характер не самый благостный… был бы ты девицей, я тебе не думая предложение руки и сердца бы сделал, а так – скрываясь, таясь… рано или поздно пронюхают, слухи пойдут, шантажировать меня тобой будут. Тебе судьбу поломают. О карьере и речи нет.       – Пусть будет как будет.       – Не торопись, сколько тебе говорить.       – Я не тороплюсь. Я подумаю, Василий Федорович. Насчет будущего – подумаю. Но сегодня все же… хотел бы, чтобы вы взяли меня. Сегодня ночь такая. Хорошая ночь. А вдруг лучшей не будет? А вдруг вообще случится что – и не увидимся больше? Я жалеть буду всю жизнь тогда, что не познал этого. Что вам себя не вверил всего. Масло есть у вас какое-нибудь?       – Масло?       – Масло, жир, крем какой-нибудь… яйца хотя бы сырые… что-то такое, смазать…       – Ах в этом смысле. Кольдкрем есть. Подойдет?       Белов кивнул. Граф достал из тумбочки банку с кольдкремом.       – Уверен? – спросил Лядащев, когда юноша, подведя его к кровати, склонился, опираясь вытянутыми руками о постель.       – Да.       Василий Федорович осторожно, почти благоговейно коснулся бедра Александра. Сдернул до колен с него штаны – уже порывисто.       – Сначала рукой, с кольдкремом… пальцами, – объяснил Александр, невольно ежась.       – Да, да, – Лядащев от волнения чуть не уронил банку. – Сейчас, свет мой…       Кольдкрем еще не нагрелся. Александр стиснул зубы.       – Говорите что-нибудь, – выдохнул он, почувствовав пальцы графа, осторожно пробующие его.       – Да что тут скажешь, боже мой, – пробормотал Лядащев. – Боюсь больно тебе сделать… ты говори, если…       – Другой рукой ласкайте меня, – Белов чуть прогнулся в спине, расставил, насколько позволяли штаны у колен, шире ноги. – Не бойтесь… пальцем больно не будет.       Палец графа проник в него сзади. Белов судорожно вздохнул, сжимая мышцы, чтобы прочувствовать это движение в себе. Вторая рука Василия Федоровича обняла его, сжалась на его еще спокойном естестве.       – Сердце в ушах прямо стучит, – прошептал Лядащев, уже без подсказки вводя второй палец, – Сашенька, мой мальчик, я никого так не желал…       Пришло время и для главного.       Юноша дернулся, хоть и говорил себе стерпеть первую боль.       – Больно тебе, не стану, – Лядащев тут же отодвинулся, обвил руками талию любовника, желая поднять его.       – Нет, прошу вас. Прошу тебя. Пусть больно, но хоть немного побудь во мне. Побольше кольдкрема только, Василий Федорович…       Во второй раз он вытерпел боль легче. Лядащев был как мог осторожен, да и правая рука его исправно подогревала желание юноши.       – Вот так… – говорил Белов, заставляя себя не отодвигаться, – да, так…       Надолго его все же не хватило – граф заметил, что ему больно, и замерев на миг, запоминая это ощущение, вышел из него.       Александр повернулся к нему и еще какое-то время они жадно целовались, стоя посреди комнаты, прижимаясь друг к другу обнаженными чреслами. Потом Лядащев пожелал вытереться. Белов сел на кровать. Подождал, пока граф приведет себя в порядок, поманил его к себе.       – Вот я и твой теперь, – сказал юноша, обнимая любовника за бедра. – Позволь…       И его горячий рот принял в себя плоть Лядащева. Граф гладил его волосы, плечи, утопая в наслаждении. Ему казалось, что счастья слишком много, что он грезит…       За окном исподволь начинало светлеть.       Александр, закрыв глаза, ласкал губами и языком естество любовника, и ждал того мига, когда семя изольется в его рот. Сердце его сжималось от того, что эта, первая ночь, на исходе. Будут ли другие? Как же стал дорог ему Василий Федорович – и так быстро! Только бы он не прогнал от себя…       И вот экстаз заставил Лядащева содрогнуться. Белов мягко оттолкнул его, сжимая губы.       Граф опустился на колени перед юношей. Тот показал на рот, наклонился вбок, к ночной вазе, освободился от семени. Лядащев, не дожидаясь, чтобы Александр прополоскал рот, поцеловал его.       – Воды дай, – попросил гардемарин.       Граф протянул руку за кувшином, подал.       – Милый мой, – сказал он, глядя на юношу, жадно пьющего, – желанный мой.       – Я приду к тебе завтра.       – Послезавтра, – поправил его Лядащев.       – Хорошо.       Они обнялись. Тесно-тесно.       Потом граф поднялся. Подал Белову его камзол. Тот вскочил с кровати, неловко кивнул, спеша забрать из рук графа одежду.       Лядащев расправил плечи, выпрямляясь. Пригладил усы.       – Значит так, Белов. Насчет того, чтобы в Тайной канцелярии служить – это дело не скоро решается. И испытать тебя действительно еще придется, а то частенько бывает, что первое дело блестяще выполнено, новичкам везет, а вот потом…       – Я понимаю, Василий Федорович, – тем же официальным тоном отозвался гардемарин.       – Не сомневаюсь. Время и у тебя есть все обдумать, все взвесить.       Белов кивнул.       – И если работать со мной будешь, буду безжалостен, щадить не стану, ясно?       – Так точно.       – А вот вне службы, – Лядащев улыбнулся, протянул руку и погладил юношу по щеке, – я тебя всегда буду ждать, родной мой. Я так счастлив не был никогда, как сегодня. Не ждал такого, не смел мечтать.       Александр улыбнулся ему в ответ.       Граф кивнул, отнимая руку.       – Что ж, до встречи, Белов.       – До встречи, Василий Федорович.       – Дай-ка, – офицер Тайной канцелярии выглянул сам за дверь, отперев ее. – Чисто. Иди, только тихо.       Гардемарин выскользнул за дверь. Граф прикрыл ее за ним, запер. Отошел к углу, где перед небольшой иконой святого Георгия Победоносца теплилась лампада, перекрестился.       – Господи, если такова твоя воля, если не грех это, не искус… позволь мне быть с ним. Позволь любить его. А если это грех – то пусть он на мне одном будет, а Александра Белова, раба твоего, помилуй, спаси от всякого зла. Аминь.       За окном начиналось безоблачное, юное утро.