Колодец

Стоит невыносимая жара. Москва этим августом решила закоптить всех, как палтусов. Путь от дома до вокзала в метро дался с трудом: от усилившихся запахов тел пассажиров зазвенело в носу, тошнота не отпустила даже после двух бутылок воды. Как же я не люблю, когда люди так близко ко мне и их так много... Иду к своему восьмому вагону: плацкарт великий пережиток СОВКА. Странно, но для следующего в Анапу поезда, село очень мало людей, рядом со мной свободно по два плацкартных купе, да и боковушки все вокруг пустые. Через четыре минуты уже двигать, набираю своего рыжёнка. - Здорово, джана моя! - на заднем фоне слышу рёв мелкой, - она, что ещё не спит? - Анютик, минутку, - на том конце из Ростова раздаётся неясный шум и копошение, через полминуты, слышу её протяжный стон, - привет, Нютик. Ты уже села в поезд? - Ага, - улыбаюсь, я соскучилась по ней. - В вагоне, наверное, Сахара? – малая кряхтит в трубку. - Да! Но знаешь народу мало, - вдруг я натолкнулась взглядом на вошедшую в купе девушку. - Здрасте, - тихо, еле различимо сказала она. - Привет! - снова улыбаюсь, совершенно искренне. - Чего? - Я не тебе, - отвечаю в трубку. - Аааа, соседи… ну что горячий мачо-таджик? – я прямо вижу её ехидную ухмылку и подергивание бровей. - Отстаешь от жизни, я экспериментирую, в жизни нужно все попробовать, - девушка сразу раскладывается на полке. - Таджичка-мачо? – подругу уже потряхивает забавный смех-песок. - Завидуешь? - по-моему, я не перестаю улыбаться последние 15 минут, - ладно, джана, мы трогаемся, - словно в унисон моим словам вагон качнулся, и состав медленно двинулся. - Жду тебя и целаваю, бэйба! – малышка замолкла: вот бандитка, мамку значит ревновала. Переоделась в шорты и футболку со Спанч Бобом, на ноги нацепила сланцы и пошлёпала обратно на свое место. Такую же нижнюю полку напротив меня заняла девушка, она уже лежала и покашливала. - Дать тебе воды?, - да сойдет эта улыбка с моего лица сегодня. Она что-то тихо сказала, но мои мысли заглушили это и я представившись, спросила: - А тебя как? - не расслышала ответа снова, она тихо говорит, вроде Олей назвалась. - Я буду спать, - чётче произнесла она. - А, да, конечно, - я села на полку, вытянула ноги, одела наушники и закрыла глаза. Сегодня это Clint Mansell... Поезд мерно двигался на юг. За окном мелькало Подмосковье и ночь. Так уютно сейчас. Я подумала о том, что за своим напускным ехидством рыжёнок скрывала в разговоре тревогу. Вот так всегда: она никогда не жалуется, всегда боль и страх держит в себе. Мы дружим с тринадцати лет. Я хмыкнула, когда вспомнила наше знакомство. ... - Жёлтые кеды? - Рыжая? Мы сказали это тогда одновременно. И больше ничего, ни одного слова за три последующих часа. За всю репетицию предстоящего поэтического вечера по авторам Серебряного века. Мне как всегда дали стихи авторов мужчин, т.к. мальчиков, читающий стихи, у нас просто не было, а я была самой странной и дерзкой. Мне достались Блок и Апухтин, а рыжёнку - Лохвицкая и Цветаева. Мы читали, нас поправляли, потом читали другие – скукота, короче, нам же по тринадцать было, каждый был уверен, что он читает круче всех, а потому остальных и слушать не стоит. Но между всеми этими актами, мы переглядывались - было любопытно, мне кажется, мы казались друг другу достаточно странными, чтобы быть интересными. После репетиции, не сговорившись, мы, пошли домой в одном направлении. Шли, молча, я слушала плеер и украдкой поглядывала на девочку, похожую на прекрасную ундину с рыжими, словно тёмный янтарь волосами и каре-зелёными глазами – она завораживала меня, но недолго, пока не оказалась прямо передо мной нос к носу и не стала трясти за плечи. - Ты слышишь вообще? – а она выше меня на пол головы, - я спросила, что ты слушаешь? Ты знаешь, что некрасиво слушать музыку в наушниках, когда прогуливаешься с кем-то? - А мм… мы гуляем? – она строго смотрела на меня и фыркнула смешно, будто ела очень горячую кукурузу. - Конечно, я же живу в другой стороне! Я улыбнулась. Она странно посмотрела на меня. - У тебя так много морщин вокруг глаз уже в этом возрасте? - Что? - я сказала это очень громко и перестала улыбаться, даже глазами, - это не морщины, а лучики моего внутреннего солнца, так дедушка говорит, они бывают только у добрых и счастливых людей, - я зашагала активно в сторону дома. - Чушь, - фыркнула рыжая крыса вдогонку, - когда ты вырастишь и станешь старой, ну, когда тебе будет тридцать, то ты будешь похожа на шарпея, - затараторила она. - Слушай, ты! ... тридцать лет – это не старость, старость - это когда иссохшая душа и в морщинах сердце, а это, - я тыкнула от волнения прямо в глаз, вместо виска, и ойкнула. Из глаза потекли слёзы, она кинулась ко мне, я хныкала, пока мне вертели голову и что-то пыталась сказать, а я все твердила: - Это лучи моего внутреннего солнца, внутреннего… солнца… Когда глаз немного успокоился, я поняла, что мы сидим на ступеньках моего подъезда: я в позе лотоса, она, скосив вправо скрещенные ноги, я - в джинсах, она - в юбке клёш. Она смотрела в упор на меня, кажется, мы обе выглядели удивлёнными. - Так, что ты слушала? Я пристально посмотрела в её глаза, они стали совсем тёмно-зелеными: - Рок-оперу «Jesus Christ Superstar». Это работа Эндрю Ллойда Уебера, - я замолчала и чертыхнулась про себя: опять я как заучка и зануда. - А про что эта опера? – спросила она серьёзно, я улыбнулась и моё внутреннее солнце тоже. - Пойдем ко мне?, - неожиданно зажглась я, но и она улабалась в ответ, - я такую яичницу сделаю! Ты такой не ела точно, точно! Она самая, при самая вкусная на земле! – я волновалась и раскраснелась. В тот день мы ели яичницу, слушали на крыше дома музыку, много музыки, узнали, что у обеих родители развелись, что мы обе метиски и, что кроме этого, у нас нет ничего общего, ничего, кроме нас двоих, и так было все последующие шестнадцать лет, что мы были и остаемся лучшими друзьями. Наша связь никогда не разрывалась, и для этого нам было достаточно яичницы... ... Меня отвлёк между треками сильный кашель на соседней полке. Я сняла один наушник и насторожилась. Она кашляла очень сильно, словно булькая жидкостью в горле, словно захлебывалась водой. Когда кашель через время усилился, я вскочила, в ушах зазвенел звонок «в два часа ночи два года назад», я отбросила болезненные воспоминания, и подошла к ней. Её тело сотрясалось крупными волнами удушливого кашля, я потрясла девушку за плечо и вдруг она посмотрела на меня: бледная и вспотевшая - покачала головой мне в ответ. - Может воды? - я потянулась за своей бутылкой к выдвижному столику. - Нет, - прохрипела она, но кашлять перестала. - Слушай, ты как-то нехорошо кашляешь, я не врач, конечно, но вся семья медики, - я улыбнулась невпопад, - так что экспресс диплом у меня есть, тебе нужно поменять положение, лечь чуть полусидя и подушку по выше подбить, и выпить чего-то тёплого. Девушка, кажется по имени Оля, слабо улыбнулась в ответ и указала на полотенце на маленькой хромированной вешалке у окна, я протянула ей его. После того, как она вытерла пот с лица, она снова улыбнулась и тихо, но чётко сказала: - Всё хорошо, я буду спать, - повернулась лицом к стенке купе и быстро задышала. Я не слушала музыку, пока её дыхание не успокоилось. Какое-то время я бессмысленно смотрела ей в спину, затем, села к себе на койку и снова включила Клинта. Я думала о том, что сейчас очень нужна рыжёнку. Ради этого и сорвалась на два дня из Москвы в Ростов, где она гостила с лялькой у родственников мужа. Ребёнок болел, врачи называют диагнозы, один другого страшнее, она держится, но я знаю, что внутри неё карточный домик уже сложился до основания. Я должна быть рядом! Я просто должна! Буду таскаться с ней по врачам, помогать по дому и с малышкой, пусть тупо поспит, пусть просто знает, что рядом есть кто-то. «Не хочу, больше не хочу терять друга» – набатом било в голове. «Никогда, никогда, никогда не хочу потерять еще раз»... Сашино лицо всплыло перед закрытыми глазами: его волосы цвета светлого, цветочного мёда, глаза цвета клевера со всполохами нарциссов внутри, улыбка, ямочка на левой щеке, родинка над губой… Я глубоко вдохнула – не помогло, грудь не раскрылась, ее накрыло тяжёлым камнем, и боль со свистом включилась во всём теле, во всём моём существе. Я начала открывать рот часто и широко… спустя минуту, дыхание успокоилось. Ненавижу это время- два часа ночи. Даже если засыпаю до этого - всегда просыпаюсь в это время, так последние два года. Так со дня смерти Саши. Я откинула голову на стенку и сделала музыку тише: хотелось сильнее ощущать вибрации и покачивания состава о рельсы, хотелось заполнить дырку внутри себя грохотом. Закидываться этим шумом огромными ломтями, чтобы пустота ушла, чтобы перестала... Меня что-то отвлекло, и пришла спасительная тишина внутри, я выдохнула долго. Но снова что-то зацепило боковым зрением мое внимание. Я повернула голову к соседке, но свет в вагоне уже погасили, я видела только белую простыню. Когда глаза привыкли, я увидела, что она пытается царапать себе лицо, или ударить себя, но её руки делали что-то очень странное и конвульсивное. Я вскочила и бросилась к ней. Девушка корчилась, издавала невнятные мычания. Я громко крикнула о помощи и собиралась бежать к проводнице, когда услышала грохот. Повернулась обратно и поняла, что её сотрясают клонические судороги: конечности било о стенку и койку. Я словила руки девушки, которыми она продолжала бить себя по груди и лицу, стащила свою сумку со столика и вытащила из неё пакетик с салфетками. Я громко вопила о помощи, враче и просовывала ей в рот между челюстями пачку салфеток. Девушку колотило вверх-вниз, в стороны, руки и ноги скручивало в немыслимые скобки. Я не понимала и не ощущала сколько времени прошло, краем глаза я видела, что подошла проводница с другого, не нашего вагона, ойкнула и убежала куда-то. Кто-то что-то говорил, какой-то парень пытался мне помочь держать её, а она мычала все протяжнее, лицо кривилось, челюсть съезжала влево – я не отпускала запястий. Затылок горел, тело налилось свинцом, я не закрывала глаз, я пыталась услышать девушку, которую кажется зовут Оля… Внезапно, все тело вскинуло над полкой, ладони оказались на уровне моих плеч, а туловище и лицо - напротив меня. Это короткое мгновение она смотрела мне прямо в глаза, в упор. Тело её стало, словно монолитный кусок плиты: тяжёлое и прямое, в глазах застыли ужас и страх, зрачки расширились, перекрывая радужку, чернота расплылась по белкам, яблочки глаз выпучились … в воспалённых болью, на самом дне, в них вспыхнуло изумление и зрачок сузился до точки, а тело резко рухнуло обратно. Я застыла, всё ещё держа её запястья. Они были теперь мягкими на ощупь, сила и тяжесть ушли из них. Девушка лежала в искривлённой позе, лицо ее было повернуто в сторону, губа и челюсть безобразно съехали, будто их разорвало, один глаз закатился под верхнее веко. Я замерла. Всё кругом остановилось. Кто-то меня отодвинул немного в сторону и взял девушку за кисть, видимо, отмерил пульс. Ей посветили фонариком телефона в глаза. Рядом стояла проводницы, обе: наша и та, что куда-то бежала. Молодая женщина, судя по всему, доктор из пассажиров, в малиновых шортах и белой майке записала что-то в какой-то потрепанной бумажке в руках проводницы восьмого вагона. Вокруг столпились люди… все что-то говорили, все были одеты ярко, стояло лето, август, кто-то подмахивал себе билетом у лица… Я тупо посмотрела на свою футболку с жёлтым Спанч Бобом. Все чужие, они все, и я – чужие люди этой ей… я даже не помню её имя. В плацкартном вагоне, в пути где-то между Москвой и Тулой, на белых накрахмаленных простынях, в тридцати двухградусную жару, в начале второго ночи, среди незнакомых живых – она лежала мёртвой, совсем одна… Я перестала вслушиваться в разговоры: «Ей нельзя смотреть на эту иллюзию, на нас», неслось в голове, как пороги горной реки: «Я должна закрыть глаза» - протянула руку к её лицу и бережно закрыла их. Не знаю, сколько времени прошло, когда меня потрясла за плечо проводница из другого вагона, женщина лет пятидесяти. Она мягко улыбнулась мне и протянула сотовый. - Я не разбираюсь в нём, новомодный, надо позвонить кому-нибудь и сообщить, - она присела ко мне, - понимаешь, по процедурам мы должны остановить поезд в ближайшем пункте и вызвать скорую, а она уже будет разбираться… но вдруг её свои встретят, у нее билет до Тулы, надо узнать, а я в этих сотовых плохо разбираюсь… Я не слышала, меня накрыло горячей и темной волной - сознание ушло быстро. Пришла я в себя от резкого запах аммиака в нос, проводница все так же сидела напротив меня, а на соседней полке лежала она, мёртвая девушка, которую кажется звали Оля... - Ты как, деточка? – она с тревогой смотрела на меня, - мы переведём тебя в купе, оно пустое. Туда до конца никто не сядет, поедешь в нём. - Женщина, - какой-то мерзкий голос прервал нас, это та, что подмахивала себе билетом, - я еду с двумя детьми, вы, что в вагоне труп будете вести? – Она выпучила жучьи глазки, - Уберите это отсюда, здесь живые, знаете ли, - она ушла, громко шаркая тапками. - Мы ее отнесём в другое место, - будто извиняясь передо мной, сказала проводница. Смотреть на неё я не могла, хотя она и была накрыта от макушки до пят простыней. В голове не было ни одной мысли, она только болела. Тело унесли двое мужчин. Я помогла собрать её вещи: сумку, что лежала под подушкой, чемоданы под полкой. Когда мы закончили с этим, то сели у столика. Я попросила сотовый, разблокировала, он был без пароля, не такой уж новый... Я начала искать «мама» и «папа», но не нашла, тогда стала пробовать набрать быстрый набор, было всего два, но никто не ответил. Тогда я посмотрела в сообщениях и увидела, что много смсок с неким Владиславом. - Скажите мне её имя и фамилию. - Коняк Олеся, - значит «Олеся». Я сглотнула и набрала номер. Мне ответили после долгих гудков. Владислав оказался отчимом. Словно заученный текст, я представилась и сообщила о произошедшем. В ответ попросили повторить, я повторила, но уже сбиваясь, после передала трубку проводнице, она общалась дальше с родственником покойной. Я пыталась понять что-то, но голова снова заболела и еще сильнее. Меня похлопала по колену проводница и попросила взять свои вещи и идти за ней. Меня поселили в купе. Принесли чай, проводница, как выяснилось по имени Валентина, не отходила от меня, всё говорила, говорила, рассказывала, как умирала её тетя от рака желудка, как отец умирал. Потом заставила выпить кофе с коньяком. Меня знобило, я смотрела в окно и молчала под мерный стук рельс. - Деточка, наконец-то ты заплакала, - Валентина обняла меня, - а то глаза, как стёкла. Я дотронулась до лица, оно было мокрым: я правда плачу… Мы доехали до Тулы, когда Валентина попросила меня выйти с ней из вагона, стояла жара, но я мёрзла, накинула на себя одеяло. Мы вышли из вагона, к нам подкатили каталку, на неё положили Олесю. Я слышала, как рыдала женщина, которую держал высокий мужчина с седыми висками. Ко мне подошла врач скорой помощи. Задавала вопросы, уточняла всё. В конце она потрепала меня за плечо и спросила: - Впервые видела смерть? – она закурила. - Да. - Давай вколю успокоительное, - она затянулась глубоко и выпустила так мало дыма. Я покачала головой, на что она сощурила глаза и подошла ближе. От неё пахло сигаретами и летом, как от дедушки. - Очень важно, чтобы ты понимала, чётко понимала, что ничего сделать не смогла бы. И никто на твоём месте не смог бы, даже врач. У неё, скорее всего, был инсульт, или разрыв аневризмы. Все произошло, кода она кашляла, а то, что было в конце – она агонировала, - врач снова выдохнула очень мало дыма, - Может вколоть всё-таки успокоительное? Я покачала головой. Она бросила почти целую сигарету на землю, придавила ногой, затем швырнула под вагон и ушла. Когда я собиралась подняться обратно, ко мне подошёл мужчина с седыми висками, он пожал большими ладонями обе мои руки и сказал тихо «Спасибо». Поезд уехал из Тулы. Изредка Валентина заходила ко мне, с каждым часом все реже, но я была немногословна и односложна. До утра я не заснула. Я смотрела в окно и вспоминала конец сентября 2012 года, ту ночь, тот звонок в два часа ночи, как тётя Ира сказала не своим голосом в трубку, что Саша скончался в больнице: «Разрыв аневризмы в головном мозге… от нанесённых трамвай при изменении. Мой мальчик не дожил три недели до двадцати двух лет». Сейчас белобрысе было бы двадцать четыре. В голове крутились картинки и мысли, но ни одна не задерживалась на столько, чтобы осознать смысл, их было так много, и они кусали так сильно, что боль нарастала внутри меня. Снова эта пустота и дыра, открывающаяся, как колодец, где-то в солнечном сплетении. Я вспомнила кладбище, солнечный день, могилу и мраморную плиту. Я так и не смогла привыкнуть, что теперь, это «ты»... И ни разу я не смогла заговорить с этим камнем. Стояла, молчала, слушая пустоту внутри и почти физически ощущая большую дыру, разрастающуюся в себе. Обычная земля, ветер и шелест листьев - это место не напоминало мне тебя... Всю дорогу до Ростова Саша, словно умирал во мне тысячи раз, и я вместе с ним. Когда я оказалась на месте, то просто, автоматом вышла на площадь вокзала. Рыжёнок уже заказала мне такси. Стояло ранее утро, было темно, но темнота была не чёрной, а синей, галоп бегущего утра слышался из-за горизонта. Я ехала, не слушая музыку, не смотря в окно, не смотря прямо. Я была погружена в пустоту. Мне вдруг вспомнилось, как в детстве мне часто снился сон с четырьмя собаками: белой, чёрной, рыжей и серой. И я не могла понять боюсь их, или люблю... Дедушка говорил: «Тебе нужно с ними подружиться! Наверняка они твои хранители» … И я подружилась с ними, я их называла: черныш, белобрыся, рыжёнок, и дымка… Зачем я вспомнила это сейчас... Через сорок минут мы оказались возле частного кирпичного дома с красивым, низким забором зелёного цвета, у калитки росли два дерева и стояли маленькие лавочки. Я села на одну из них и закрыла глаза. Сердце билось очень быстро, в руках и ногах зажужжал рой ос, жаля кожу - я задрожала. … - Что не так, Бэмби? - Всё нормально. - Не ври мне, каштанка! - Просто… рыжёнок вышла замуж, и мы реже видимся теперь, и я не хочу навязываться ей... но мне не хватает её, я скучаю. Я инфантильная эгоистка, себе противна. - Ты вообще слышишь себя? Что за хуйню ты несешь? Противна она себе. Когда дело касается твоих собственный чувств, ты становишься рохлей и нюней, - Саша обнял меня и укусил за щеку, - это нормально скучать по другу, я тоже скучаю по тебе, мы живём, знаешь ли, не в одном городе, и даже не в одной стране, поэтому иногда тоска просто жрёт изнутри, когда ты далеко, и скайпа так мало! Поэтому это естественно, просто скажи об этом, уверенна она тоже скучает по тебе. Он обнимал и гладил по голове. - Всего-то и нужно было, чтобы каштанку погладили и почесали за ухом, - ляпнула я от неловкости и тихого счастья, переполнявших меня в это мгновение. - Дурочка блохастая, - засмеялся Саша, - я тебя люблю не за то, что ты правильная, или идеальная, я тебя просто люблю, и так будет всегда. Точно! Мы же в прошлой жизни были однояйцовыми близнецами, - он тихо смеялся. - Ага, близнецы хаски: белобрыся и каштанка, и жили мы на Аляске… и вообще, я старшая из нас, это я должна толкать умные речи снисходительным тоном… … Я закрыла лицо руками и заплакала. Не могла остановиться... Из груди начали выпадать стоны, комками. Меня затрясло ещё сильнее. Слёзы жгли и не переставали. Я сжалась всем телом, спрятала лицо в коленях, крепко схватилась за них руками. Как же больно! Больно, больно, больно! В дыре, внутри меня, так больно! «Теперь ты совсем далеко, очень далеко, Саша... и скайп не поможет»! - ... я скучаю, скучаю, скучаю, скучаю, скучаю, я очень скучаю по тебе! - Нюта? Меня словно выбросило из идущего на полной скорости поезда: подняла лицо – напротив меня стояла рыжёнок - растрёпанная, испуганная. В ушах резко отключился звук, за её спиной выползло солнце, а вся голова зажглась огненным и горячим светом! Я бессознательно кинулась к ней и упала в объятия. Меня крупно потряхивало, я рыкала и хлюпала, прижатая к её шее, которая пахла младенцем и детским питанием. Мой рыжёнок, она была выше меня и была живой! Крепче обняла её и стала громко плакать. В солнечном сплетении пекло, я закашляла, подруга отстранилась и с тревогой посмотрела на меня - Нютик, что такое, ну что такое, бузя? Что случилось? Я ударила себя по груди, еще и еще раз: - Дыра… здесь дыра… Рыжёнок прижала меня сильнее к себе и гладила по спине, молча, долго... Распелись птички, проснулся запах утра. Мы стояли в обнимку не знаю уже сколько времени. Я перестала плакать, и теперь всё тело было словно из маленьких пузырьков. Рыжёнок взяла мое лицо в руки и поцеловала меня в оба глаза, затем в оба виска: - Лучики внутреннего солнца, да? – спросила она и улыбнулась мне. Мне стало тепло. Колодец закрылся. Рыжёнок взяла меня за руку, пристально посмотрела мне в глаза, и, вдруг фыркнув, словно ест очень горячую кукурузу, спросила: - Яичницу? Я улыбнулась. /июль, 2014, Москва/