Скрепки для фуйо

— Могу ли я задать вам вопрос? — тихо подал голос Хан. Он боялся, что барабань капель по куполу зонта заглушит его голос. И боялся не зря: она всё-таки не услышала. Тогда Хан Говэр улыбнулся и сел перед её прогулочным креслом на корточки. И взял в руки старушечью ладонь; вспухлые, сухие вены под рыхлой кожей были похожи на садовые грядки. Хан оглаживал их очень любовно, будто согревая землю для цветов. Замерзает. Не нужно было ей потакать — вывозить в парк в такой ливень. Но ей захотелось дышать, и кто он такой, чтобы… Пальцы на венах на мгновение остановили своё согревающее движение. Кто он такой… — Спасибо, что приходишь, — сказала старушка. — Не понимаю, что такой красавец во мне нашёл, но мне нравятся наши прогулки. С зонтом ты придумал очень хорошо. Хан всегда был рукастым. И легко приладил зонтовую ножку прямо к жестяному модулю, чтобы не нужно было держать. Так везти кресло в непогоду стало куда удобнее. — Представляешь, они думают, что ты мой сын. Или просто добряк из волонтёрской организации, — сказала старушка, и от этого морщины вокруг её рта сложились сразу в несколько улыбок. — А я так и не поняла… что ты во мне нашёл. — Вы не замёрзли? — спросил Хан. Старушка мотнула головой и увидела, как в его очках мотнули головами сразу две круглые, но довольные старушки. — Могу я задать вам вопрос? И старушка кивнула — может. А ещё слабо сжала его ладонь, вторая её рука смирно лежала на коленях. Их укрывал, заменяя плед, поношенный камзол Империума. Излишне начёсанный и тёплый — старого пошива. — Почему вы не проводили его? — спросил Хан Говэр. — Не зажгли фонарик и не отпустили в небо, как полагается. Потому что он самоубийца? — Потому что он сам… попросил. Он хотел вернуться как фуйо. Такой уж был мой муженёк! Всегда гвоздь в супе, всегда себе на уме… — Вы чувствовали себя брошенной? — Мой муж… Магия делает с людьми странные вещи. Коснувшись её всего на одно мгновение, империумцы навсегда отделяются от мира, и обычные люди в их глазах теряют всякую способность глубоко проникнуть в их сердца. Но это участь, на которую я пошла. Побежала. Такой уж он был человек… честнючий, притягательный. — Уверен, он любил вас. Хан Говэр обнял маленькую, сухую ладонь с новой нежностью. Его собеседница в кресле под куполом улыбнулась, но в ответ погладила морщинистый, как она сама, камзол. — Ты немножко похож на него. — Такой же честнючий человек? — Такой же гвоздь в супе, — её смех был похож на перетреск бульварных клёнов. — Весь какой-то не к месту. До сих пор не понимаю, зачем ты ко мне приходишь. Что ты — такой — в старухе нашёл. Седой Дом гудит всю неделю. Знаешь, эти старые рты хуже трещоток! — Надеюсь, вы отвечаете им, что я ваш навязчивый поклонник? — с задором наклонил курчавую голову Хан. — Ах, нет, я говорю, что ты мой любовник, но эти склерозные головы уже не помнят такое слово! Говэр засмеялся умиленно, выпустил её ладонь и обнял уже не знающие бойкого шага ноги — бережно, с накатившей тоской. — Набрось-ка плащец. Дождит сегодня. Ветер. — И хотел бы — не замерз. — Надень, — попросила вдруг старушка с новым выражением. — Пожалуйста. Хочу посмотреть на тебя. Хан мягко повиновался. Выпрямился. Надел камзол Империума — совсем холодный и очень широкий. Рукава были ему коротки: эту форму, судя по всему, носил невысокий, но крупный человек. — Надо же, — отчего-то совсем тихо прошептала старушка; а потом вдруг добавила. — Сними-ка очки. — Нет. Вам будет неприятно. — Неприятно болеть каждой клеткой, сидеть в своих костях и не иметь права отойти, — сказала она с той спокойной силой, на которую способны были только жёны империумских карателей. — Завтра один старый друг заберет меня отсюда. Мы поедем далеко. Сегодня мой последний день в Эфл-Тейне. Прошу тебя, уважь старуху. Хан Говэр долго смотрел на неё через цветные стёкла. Колебался под надсадным дождём, как травинка под немилосердной струёй воды. Потом вскинул голову: ему показалось, что на краешке чутья, в путанице веток и завитков фонарей, он заметил чье-то присутствие. Или это нервное, и он просто расстроился сильнее, чем ожидал. Её последний день… — Хорошо. Только на секунду. Пусть это станет моей благодарностью. — За что? — моргнула влажными глазами старушка. Тот, кто стоял перед ней в камзоле Империума, наклонил вперёд голову и взялся пальцами за шарнир очков. — За то, что исполнили его просьбу, госпожа Катич. Надеюсь, я был для вас достойным любовником. … — Такой вот пирог, — улыбнулся Хан. Глаза его смотрели на Шеради и были похожи на две палящие газовые горелки. И все черты его лица отчего-то теперь смазывались мутью, как от жара над спиртовкой. — Я лишь исполнил просьбу госпожи Катич. Похоже, мы не увидимся больше никогда. Шеради поплыла в облепившей голову мути и инстинктивно попыталась за что-нибудь ухватиться. Син чудом пришёл в себя и вовремя, с невероятным усилием ушёл из-под её руки. А где-то за мутью кто-то вздохнул очень мягко и очень тепло: — Боги. Как приятно взглянуть на тебя… вот так. На всех вас… Жаль, что это не может длиться долго, потому что… Голова затрещала, как каштаны в кипящем масле. Шеради поняла, что если не зажмурится, то во всей этой круговерти и кислой духоте её вывернет прямо здесь. Прямо сейчас — на пол и фановы подушки. Давя первый рвотный позыв, она зажмурилась и упёрлась руками в колени. — Прости, — с жалостью обронил Хан. — Ты смотрела слишком пристально. Тихонько клацнули дужки очков. Носоупоры вновь устроились на накожных розовых впадинках, ресницы пропали за тонированной витриной стёкол, зрачки обесцветились. Скоро дом перестало раскачивать, точно корабль в море, и Шеради осмелилась открыть глаза. — Ты фуйо, — шумно выдохнула она в свои стискивающие колени пальцы. — Похмелья, да. Поэтому такой эффект. Принести воды с лимонным со… — Наконец-то, — Ос уже был здесь, в стакане с лимонной водой в его руках постукивали ледяные кубики; и глаза его были совсем как два ледяных кубика — он смотрел на Говэра холодно и прозрачно. — Если бы это продолжилось, я бы нашёл способ и вмешался. Госпожа переживала слишком глубоко. — Ты знал! — чуть не поперхнулся собственным дыханием Син. — Так ты, сволочь, всё знал! — У тебя или в глазу бревно, или в голове: достаточно расторопный фуйо разглядел бы своего через Пелену на три-пятнадцать. Но рассказать бы всё равно не смог, твой прежний Ловец хорошо потрудился над заклинанием, — сказал Оскулум и взглянул в сторону Фано. Посмотрела на него и Шеради, параллельно окатив ободок стеклянного стакана горячим дыханием: — Но я думала… Все говорят, что фуйо похмелья… — «Словлен-сломлен-обезврежен», — буркнула Находка и устало привалилась плечом к кухонной арке. — Теперь-то ты вывалилась из-под морока и можешь поразмыслить над этим здраво. Ну не стал бы Фаннушка никого убивать. Он ведь не каратель какой. — Каратель… Ты… Катич! Ты был им при жизни! — Я никогда им не был, Шери. Но для моего создания использовалась его душа, это верно. Шеради с силой проглотила воду, она пыталась затушить внутри себя это странное ощущение… Хан стоял перед ней и выглядел совсем как прежде. Но теперь это был уже не тот большой, добрый человек, к которому она привыкла. Нет. Фуйо. Фуйо стоял в свитере Хан Говэра и улыбался его улыбкой. — По воле богов, мы не можем помнить ничего о своих человеческих жизнях. Но я был… очень молодым фуйо: грубо говоря, попал к Фано сразу после смерти, даже не встретившись со своим божеством. Поэтому что-то из прошлого не успело правильно… гм, переработаться. Порой я вспоминал запахи, ощущения, обрывки чужих эмоций. А потом ко мне в руки попали работы Катича… и я узнал почерк. — Лучше нам не соприкасаться с вещами из не-нашей «прошлой жизни», — Находка пару раз царапнула воздух двумя пальцами на обеих руках, а потом покрутила ими у висков. — Мы от этого кукухой едем. — Правда, не сказал бы, что далеко, — с оправдательным смешком потёр шею Хан. — Но я вспомнил свою… его жену. Узнал, что она в Седом Доме, и наведался туда разок. Потом второй, потом третий. Находка свистнула два коротких раза, подражая кукушке из часов. Говэр, не отвлекаясь, продолжил: — А сегодня меня увидела ты, и, наверное, подумала… Тысяча… Шери, ты ведь теперь не боишься меня? Не надо, пожалуйста. Сам ужасно боюсь. Я не знаю, что буду делать, если наша Шери… Если ты меня… Он прервался на полуфразе. Да и все в комнате, кажется, соскочили со своих мыслей, Находка чуть не соскользнула по арке вниз от неожиданности: Шеради вытянула вверх руку со стаканом и окатила себя водой. Первую секунду так и стояла в полной тишине, обтекая. Сосредоточенно смотрела в пол. Ошеломленное возгорание в голове постепенно потухало, морок действительно сошёл, и теперь ей нужно поразмыслить здраво. По большому счету, это она всё устроила… Это она первой усомнилась в Хане, это она стала на него надумывать, это она должна бояться, что он её… — Прости. Она протолкнула пол на два шага за спину и, уронив голову, прижалась лбом к его груди. Мокрая чёлка прицепилась к крючкам таких же мокрых ворсинок на свитере. — Прости меня, пожалуйста. — Шери… — Всё так по-глупому получилось. Нужно было разобраться во всём… — Так и разобрались, — сказал Хан и ласково погладил её по голове. Только в этот момент она осознала, что от него совсем не пахнет человеком. Только дождём и мокрыми шлёпанцами. Ей ещё предстоит к этому привыкнуть, но пока… — Я так рада, что ты не чужой, — подняла лицо Шеради. И Хан, окаченный её новым, искристым взглядом, точно водой, вдруг не нашёл слов. Опять повисла долгая пауза, но в ней уже не было густого удушья, как пару минут назад. В конце концов, он отвёл глаза и произнёс задумчиво: — Ну, среди нас я вижу только одного чужого. Пайянг не очнулся. Фано занимался им отрешенно и буднично, будто вся сцена, что перед ним развернулась только что, была всего лишь сопливым вывертом радиопостановки, которую он пустил фоном. Учитель на них не смотрел. Только затягивал весноватыми пальцами новый узел на лентах и обдувал Пайянга горьким дымом. Шеради глубоко, со свистом вдохнула воздух и, на ходу смазывая мокрую чёлку на бок, передислоцировалась обратно — к Фано и мальчику: — Что мне делать? — Камень бери. Натирай, как мочалкой. — И всё-таки, Шери, как он… — Захлопни говорилку, — кряхтляво рыкнул Фано. — И дверь затвори, тюленище. Ещё насквозит всякого. Его фуйо спохватившись метнулся, но дверь так и не закрыл. Столкнулся с неожиданным препятствием. Потому что действительно… «насквозило». Они не заметили момента, когда он пришёл. — А-ах, я так и знал, — в проёме стоял Бэл, держался за стоевую и дышал глубоко и часто, точно долго бежал сюда по всем холмам. Он был весь белый, без привычной банданы. Она, должно быть, лежала сейчас смятой тряпкой где-то в хозяйском кармане. Он был белый… и странный. Правая сторона шеи и щека — кошмар трипофоба, все в мелких дырочках, словно высеченные из пемзы. Рукава накинутой на плечи рубашки висели крыльями. На ногах драные тенниски, под ними — лужа и перья. — Так и знал, что ты меня не послушаешься, — губы Бэла улыбнулись, дырочки закровоточили, и он поспешил отереть уголок рта запястьем. — Зря ты не отправилась в храм и не попросила убежища. Теперь соображать придётся очень быстро. Они уже здесь. …       Им повезло: Империум ещё не прибыл, а они были уже здесь. Каштан во дворе служил отличным укрытием, хорошая позиция для обоих. Хотя, казалось бы, опасаться нечего: их много. Они вдвоём — тут, и ещё четверо из их отдела — по периметру, чтобы из дома никто не выскользнул незамеченным. — Не расслабляйся, амикум, — сказала Ханси, к её напряжённо сомкнутым губам липла морось и словечки старого города. — Не смотри, что там девчонка и старик. Внутри с ними трое Дарующих. А если империумцы не накручивают, то и все четверо. Её напарник кивнул, зажатый меж двух стволов — древесным и оружейным. Арбалет пистолетного типа назывался «Безбожник-2», а его звали Хаски. Да уж. Ханси и Хаски. Им бы в стендапах по выходным выступать. Ладно Ханси — красивое, древнее имя, очень по Эфл-Тейновски, но Хаски-то откуда выскочило? Это же надо было назвать его так… по-собачьи. И внешность, как на зло, удалась — маленькие голубые глаза и шевелюра серая и игольчатая, как короткая шерсть. Но Ханси никогда его не задирала. Даже в детстве. В детстве их дразнили женихом и невестой. Хаски бесился и сразу давал в нос обидчику, а Ханси только говорила звонко, со своим щёлкающим «старым» говором «да, мол, невеста, ну и что, ну и пошли в задницу». А потом она выросла. Говор никуда не пропал, а вот сам Хаски для неё стал скорее братом. Затем в институте вроде как лучшим другом, а там и напарником в Протектории. По большому счёту, он пошёл на службу только из-за неё, и сам до сих пор не до конца разбирался в глубинном устройстве своей организации. Знал только, что Протекторий вырос из карателей Империума и стал эдаким связующим звеном между ним и полицией. От того и вся головная боль: реверансить рядовым протекторам приходилось и Империуму, и Администрации. Зато снаряжение разрабатывали тоже совместными силами — и в «Безбожнике» Хаски уже поблёскивала короткая, взведённая спица. — Ну, вперёд, — сказала Ханси. — Постой, капитан, мы не станем ждать приказа главы Империума? — А что этот Таджин может нам приказать? — вмиг взвилась Ханси и тихо зазвенела, как спица в арбалете. — Он нянчится с ней, как с бебитто, а та обстёгивает его и собирает Дарующих в карман. Единственная или нет, она держит весь город в напряжении. Расхлябанность в такой ситуации сродни преступлению против Эфл-Тейна. Если Таджин этого не понимает, лучше ему не командовать. Хаски покосился. Вообще-то она загоралась при любом упоминании нового командира в империумском мятле. Он приехал из столицы — с фуйо и тростью, и в первый же день отмёл предложенную Протекторием помощь. Таджин был новым, непонятным элементом в её любимом городе. Таджин был новым, а к Хаски она давно привыкла… По крайней мере, именно так он себя утешал. Как и сейчас, все её «возгорания» проходили у него на глазах. И он не смел возражать, потому что это была Ханси, ему казалось, что всё, что она говорит и делает — правильно. Он накрыл ладонью носики спиц в напоясном тубусе, будто проверил остроту дюжины карандашей в подставке. Тринадцать, плюс одна в «Безбожнике» — если всё покатится к Богу Бездны, уж на трёх-четырёх фуйо ему как-нибудь хватит. — По твоему приказу, Ханси. — Мы должны обеспечить безопасность, амикум. Скоро сюда поднимется Оракул. — Есть. — Ты… ухмыляешься? — Да нет, ничего. Представил, как Их Богословие едет в одной из этих кабинок на канатной. Ханси задумчиво смахнула с уродливой ветки белое пёрышко. — Только Оракулов этому городу не хватало. Вся эта буча с Единственной, бессмертием и богами… Наш старина Тейн слишком тесный для этого. Подняла руку, качнула двумя сложенными пальцами в защитной перчатке. На той стороне двора зашевелились люди. — Им не понять. Все они посаженные на магию, Хаски. Даже жречество. Те, кто действительно хочет защитить людей, должны оставаться чистыми, с незамутненным рассудком. Она тряхнула русой шапочкой стрижки, тронула бровь под заплаткой пластыря (влепили кулаком на совершенно человеческой тренировке) и раздражённо вздохнула: — Ладно. Мы вдвоём пойдём открыто. Попробуем говорить. Мне хочется держать в голове, что эта девочка тоже всё ещё человек. ...       Когда в дверь постучали, на первом этаже было темно и холодно, как в брюхе у дохлой рыбины. Стук раздался эхом, точно падал вниз по лестнице чей-то ботинок. — Шеради Вад, — сказали за дверью. — Мы из Протектория, представляем интересы города, а значит, и твои тоже. Лучше тебе поехать с нами. Прошло несколько тихих секунд, но никто не открыл. И тогда дверь пришлось толкать. Не заперто; Ханси порадовалась, она терпеть не могла ломать двери, считала их челюстями дома, а лестницы — позвоночником. В тишине капитан качнула ладонью, пропустила вперед рядовых. Комнату беззвучно прострелило лучами фонариков, вшитых в жилетки. Никого. Только приглушенный смех и короткая дробь шагов кого-то маленького и прыткого. Сначала с одной стороны. Потом с другой. Сверху. Хаски вышел вперед, держа капитана за плечом на всякий случай. — Врываться плохо, — предупредил детский голосок где-то под потолком… и тут же снизу, будто из подвала донеслось шепотливое «будет плохо, плохо». В стороне на миг зажглась и лопнула лампочка, один из рядовых подпрыгнул. — Госпожа Инвэниес. Лучше нам сотрудничать, иначе мы будем вынуждены… — А ты найди меня! — хохотнула Находка нарочито по-детски и растворилась эхом. «Найди меня, найди, найди!» И вот тут началось. Каждый из Протектория понял, что прозевал своё время уйти добровольно. Часы забили разом — оглушительно и обвиняюще. Грянулась под ноги Хаски здоровенная ваза. Зарядами умалишенного фрисбишника полетели тарелки. Духовка разинула пасть, вывалила горячий язык противня и пахнула таким жаром, что пара рядовых со сдавленными вскриками отшатнулись к выходу. Находка заливалась и намурлыкивала песенку, как в фильмах ужасов. Фуйо наслаждалась своим вторым воплощением. Она была каждой вещью в этом доме. Бесформенная девочка. Принцесса-полтергейст. Какой-то мальчишка из новичков не выдержал и бросился прочь. Трое других тоже пятились к двери. Ханси гаркнула что-то на старом, перехватила свой удлиненный «Безбожник» и, уловив какое-то движение, приказала Хаски стрелять. Две спицы выскочили болтами, звук выстрела слился с детским удивленным вдохом. Зажёгся свет. Мужчина в очках держал одну спицу в кулаке, другая пробила его запястье и застряла колышком. Прямо за его вытянутой рукой возникла Инвэниес, проявилась, как картинка на чашке, в которую плеснули кипяток. Стояла, провожая ошеломленным взглядом каждую капельку крови, разбивающуюся об пол, в ужасе зажимала рот ладонями. Те, из Протектория тоже смотрели, но все человеческое легко отскакивало от фиолетовых круглых стёкол, и вопросы в их головах не возникали сами собой. Только холодело сердце Ханси, пока мозг осознавал, что она ранила гражданского. Хан Говэр молча выронил спицу, не разжимая пальцев: изнутри их стянуло пузыристым ожогом. Он поднял руку, в полнейшем спокойствии осмотрел проткнутое запястье: — Ну что за день… — Видно, день самодеятельности в Протектории, — сказал Таджин. И небрежно постучал носом зонта-трости о верхнюю ступень. И объяснил в занятом неудовольствии: — Дверь была открыта. Вольно. Быстрым шагом на улицу — сопроводите Оракула. Уж это вы способны сделать без осложнений? Ханси горячо подобралась: — Сэр Таджин, госпожа Инвэниес препятствовала… — Я тебе больше не «госпожа Инвэниес», грымза, — глянула из-за Говэра фуйо с детским лицом, взгляд её был тяжёл, как чугунная лопата. — Придёшь в следующий раз от администрации — угнанную тачку или вещдоки какие искать, найдешь свои зенки в ближайшем колодце. — Мне стоит принять это за прямую угрозу в адрес человека? — спросил Таджин, и Находка потупилась. Хан качнулся в сторону — заслонил её собой, будто резко задвинул шторку. Таджин подошёл к нему твёрдо, но почтительно — как человек к человеку. И сказал, бросив взгляд на почти не кровоточащую руку: — Прикажу этим олухам вызвать медиков. — Не стоит, — широко и нарочито смущенно улыбнулся раненный. — Лучше вы со своими олухами… Договорить он не смог. Таджин вдруг взял его за локоть, чтобы осмотреть, как прошла спица. … Верно говорила Находка, лучше фуйо не встречаться с вещами из не-их прошлого. Лучше им их никогда не касаться… …       Катич не выдержал. Остановился. Обернулся к своему подопечному и сдёрнул ему под подбородок респираторную маску. Сказал: — Дыши нормально. И добавил, удостоверившись, что Таджин не ринулся вновь прятать за маской нос: — Ничего не случится. И то была не проверка на смелость, а чистая правда. Ничего не случится. Вся зараза выветрилась из бедного Эфл-Тейна много лет назад, а маски остались как драматический элемент. Символ мора, который они пережили. Хотя, конечно, оставались и параноики. Старики носили маски из-за упрямства. Молодежь по приколу: городские парни вышивали на них ряд зубов и обзаводились омерзительной пастью, девицы рисовали провоцирующие губы красной помадой. Маска Таджина была обычной — белой и одноразовой. Правда, Ребэлиум успел написать на ней малоприличное слово маркером для заклинаний. Поэтому Таджин вывернул её и носил наизнанку. Это, кажется, даже немножко подпитало его новопойманного фуйо. Всё-таки какой-никакой, а бунт. — Ну, и где он опять? — спросил Катич, когда они продолжили путь. — Не знаю, — по обыкновению сухо отозвался Таджин. — Придёт. — Дурной он у тебя. Клюнул меня давеча утром. Мне нравится. Таджин раздражённо махнул рукой, все пальцы у него были в лохматых пластырях. Под рукавом рубахи империумского новобранца — рядок заживающих царапин. «Дурной» — не то слово, которым он бы назвал своего первого фуйо. — Давай начистоту, — сказал Катич. — Ты поехал со мной не от большого интереса, чего это я здесь затеваю. Ты тут, чтобы посмотреть, как теперь живёт Рашди. И, может быть, ещё для того, чтобы отговорить её становится Ловцом при Империуме. Таджин промолчал: если Катич затевал разговор начистоту, то всегда выходил из него победителем. — Тебе необязательно лезть со мной на этот холм. Иди куда хочешь, раз уж мы здесь. Смотри на кого хочешь, я не против. Хотя и впрямь считаю, что наша Рашди — отличное приобретение для Империума. Местное отделение застарелое, но нормальное. — Зачем… — Зачем я их хвалю и ругаю? Так знаю, что говорю, сам отсюда вышел! Я не рассказывал? — Нет. Зачем вы… — плетясь чуть позади, Таджин взял короткую паузу, чтобы себя настроить: когда он присягнул Империуму, Катич попросил обращаться к нему на «ты», отцепить «сэр» и оставить только имя — «Бэн». — Бэн. Я до сих пор не могу понять, зачем мы тебе сдались. Ты ведь с самого начала знал, что мы всего лишь озлобленные отбросы. Бэнедикт не обернулся. Только сунул большие руки в карманы шерстяного мятла и чем-то там шуршнул. Навстречу им шли громкие подростки, никто не видел, как шевелятся их рты: оба несли на ушах респираторные маски. Омерзительная оскаленная пасть. Красные жирные губы. — Очень важно, чтобы в Империум приходили злые молодые люди, — спустя минуту проговорил Катич куда-то вперёд. — Чтобы они пришли и сказали сквозь зубы: «Как я ненавижу это всё! Достали!» И тогда, может быть, что-то наконец случится. — Что случится? — спросил Таджин. …       …Он пришёл в себя и увидел, что Таджин, постаревший и огрубелый, уже поднимается по лестнице. И что за ним плывут в серебристых одеяниях Оракул, четыре жреца несут в чистеньких руках невесомый шлейф далеко за их спиной, бережно, как фату последней в мире невесты. — Стало быть, это и есть Их Богословие? — слабо шевельнул губами Хан. — А я даже полы на втором этаже не помыл… И хотел было пойти следом — навстречу всему, что бы там сейчас ни произошло — но Инви легко остановила его своей маленькой ручкой. Детская ладошка дрожала, стискивая рукав дырявого свитера: — Не надо… — Аккуратнее со спицей. Я тебя тут так спасал! Если ты случайно поранишься… — Не надо, пожалуйста… Не ходи. Находка не отпустила и крепко зажмурилась. Но не так, как жмурится ребёнок под диким давлением своего каприза. Нет. Лицо Инвэниес посерело, она огрызалась до самого конца, но на самом деле её давно уже мутило от страха. С того самого момента, как два «Безбожника» отпустили в полёт свои стрелы. — Обещай, что никуда не пойдёшь! — Там Шери, — напомнил Хан примиряюще. Но Инви вдруг прервала его хрипло. Не желая открывать глаза. — Пусть Шеради сама разбирается! Мы не её фуйо. Мы не обязаны. …       Перед тем, как началось открытое вторжение, Фано велел ей подниматься в комнату. В её, Шерадину, комнату. В дверях, спешно пропуская вперёд Сина с Пайянгом на плечах, она обвела своё былое обиталище взглядом — быстро и мельком, будто смахнула пыль. Здесь всё было по-прежнему: хрустящий островок кровати, гирлянда тихих колокольчиков на стене. Домашняя пижама, счастливо распластав рукава, мирно свисала со спинки стула. Шеради удивилась: теперь комната отчего-то казалась ей милой, но чужой. Будто здесь жила не Шеради, а совсем другая девочка. — Не выходить, пока не скажу, — гаркнул Фано. И, пузырясь шепотливым матом, выругался последними приказами. Сказал Хану сейчас же отнести его в кабинет, а Осу и Сину — защищать хозяйку. Последние потроха выплюнуть, но защищать. Шеради плохо соображала. Единственное, что ей сейчас давалось — это мёртвой хваткой стискивать камень и натирать впалый мальчишкин живот, словно мочалкой. Выполнять инструкции учителя точно и механически — как будто орудуешь кофемолкой по тысячу раз испробованному, результативному рецепту. Но болячки фуйо не расползались. Он всё никак не приходил в себя — только сглотнул однажды так мучительно, что дёрнулась на шее повязанная галстучком ритуальная лента. — Бесполезняк, — сквозь зубы прошипел Син и в сердцах пнул царгу кровати. — Хотя сначала было ещё хуже. Давай, прикидывай. Вспоминай, что ты с ним сделала? Шеради циркулировала камнем. Так сосредоточенно, будто всерьёз намерилась смолоть белую мальчишкину кожу в муку. Что она сделала? Что же она такого сделала? — Возвращаюсь к прежнему выводу, — сказал Оскулум откуда-то со стороны двери; телом он был в комнате, но взглядом — в коридоре. — Верным будет его отдать, госпожа. Этому дому достаточно фуйо. Шеради циркулировала камнем. — Говорю, чтобы ты успокоилась, — вздохнул Ос, — лучше так. Лучше существовать в капсуле, чем сдохнуть от этой гнуси. — Ты там был? Оскулум скосил глаза. Голос Сина звенел, как обнажённая спица Империума: — Капсула. Ты там был, чтобы так крякать? — Можем поговорить обо мне, — медленно отозвался Оскулум. — А можем вспомнить, что сейчас по нашей дворовой дорожке сюда идут Оракул. Верхушка Жречества просто так на головы смертных не падает. Дело дрянь. Шеради вздрогнула. Сердце упало камешком и прокрутилось теперь в её собственном животе. Всё верно. Ребэлиум не побоялся кары и самолично их предупредил: Их Богословие (Их Богоподобие, Серебряный Оракул, Бессмертный Смертный) прибыли в город и направляются сюда, ведомые туманной целью. Сами Оракул здесь! Из-за неё! А это уже не шутки. — Пора прекращать эту историю с Единственной и золотыми снегами, — сухо сказал Оскулум. — Иначе навалит таких сугробов — за жизнь не разгребёшь. Я всё объясню. Тебе не стоит так беспокоиться. В конце концов, ты всего лишь девочка. Уж это Их Богословие должен сразу увидеть. Девочка Шеради протолкнула в горло воздух и, держась за маленький камень, как за последний уступ, стала вспоминать. Всё, что знает об Оракуле. В набожных семьях портреты Их Богословия висели над домашними алтарчиками и служили оберегами. Паства Тысячи Тысяч почитает это существо в той же степени, в которой боится. Потому что считается, что Оракул — не человек даже, а скорее явление. Боги оберегают своего земного протеже и верного слушателя так рьяно, что тот не стареет уже две сотни лет, не подвержен болезням, и вообще смерть его решительно не берет. (Впрочем, Фано смерть не брала тоже, но богословнее или оракульнее он от этого совсем не стал). Более того, ходили слухи, что в случае покушений на Оракула, к богам отправлялся сам покусившийся. Кто-то говорил, что злоумышленник погибал на месте — сразу же, без звуков и без мучений. А кто-то уверял, что того настигало такое страшное божественное возмездие, что в морге специалистам приходилось смыкать распахнутую в ужасе челюсть пресс-клещами. Есть, впрочем, и те, кто думает по-другому. «Прогрессивное человечество», которое считает, что даже боль — это изобретение магов, существующее только ради продажи оздоровительных пилюлей и целебных амулетов. И вот для них Оракул — создание сугубо практическое. Кто-то же должен работать с маготоком. Известно, что Жречество не использует магию, все они как сортировочный пункт — только перерабатывают чистую энергию и выделывают из неё заклинания и побрякушки, которые потом строго распределяются по Империуму, Ловцам, народным врачевателям, власть имущим, и проч., и проч. А еще, заклинания наверняка оседают на каких-нибудь чёрных рынках. Так вот, во главе всей этой мутной шайки в белых рубахах и панчо восседает таинственный Оракул. Который на деле всего лишь человек, которому не повезло находиться к сердцевине маготока ближе всех остальных. У кого-то от вредных излучений лезут волосы, а у Оракула от всей этой магии стесалось и облетело всё, что только можно. И, по-человечески говоря, нет в этом ничего хорошего. Так что пусть его хотя бы почитают в качестве компенсации. И придумывают легенды. Шеради была совершенно растеряна. Их Богословие для неё всегда были чем-то недосягаемым. Чем-то таким, что существует далеко и отдельно от жизни простого смертного. Поэтому встречу с Оракулом она обдумывала не чаще, чем знакомство с президентом Ранции или рандеву с белым медведем Оси. Зачем главе всея Жречества вдруг понадобилась — она? Хорошо. Не так. Зачем Оракулу понадобилась Единственная? Может быть, Их Богословие пришли с миром и благословением, в конце концов, если верить Писаниям, Оракулы и Единственные всегда были в одной лиге. Или нет? В окно надсадно скрёбся скелет облетевшего каштана. Шеради отчаянно держалась за камешек и так же отчаянно думала. Хорошо. Если ответ не находится, можно крутануть в другую сторону. Вместе с Оракулом придёт Таджин. Страшный, но восхитительно понятный Таджин. Он всегда приходит, чтобы забирать. И обязательно заберёт её, а у неё — заберёт Пайянга. Если она не очухается. Если не придумает что-нибудь прямо сейчас. …       Когда шум внизу стих, остались только шаги. Такие отчётливые, что казалось, они прожигают на лестнице дырочки. И, как дырочки на валике шарманки, чужие следы прекрасно складывались в мелодию Шерадиной паники. Заключительным аккордом прозвучала дверь. — Назад, — слабо сказала Шеради, но её уже никто не услышал. Первыми в комнату вошли люди из Протектория. Женщина и мужчина. Вид у обоих был настороженный и пружинистый, будто прямо сейчас они не вторгались в детскую комнату, а штурмовали автобус, захваченный террористами. В ногах — напряжение, в руках — арбалеты. Шеради вскочила и встала перед Пайянгом звездой, как неумелый голкипер, защищающий ворота. — Не надо! Он ничего не сделал! Сина и Оса тоже подхватил какой-то порыв, но в следующий же миг иссяк, напоровшись на взведенные спицы. Мужчина поймал на прицел Сина. Женщина остро посмотрела на Оскулума, но долго держать того на острие спицы не стала: видно, ещё свежа была в памяти городских деятелей его лояльность. И тогда она ткнула «Безбожником» в сторону неопознанного фуйо и Шеради. — Прошу прощения, — быстро сказал Ос, сделал к ней широкий шаг и, хватанув арбалет за плечи одной за рукой, как рыбу за жабры, направил стремя себе в грудь, — Лучше, если оружие против таких, как я, не будет смотреть в сторону людей. Вы согласны, госпожа Ханси? — Протекторий боится, что твоя дражайшая хозяйка кинется на Оракула, как больной хорёк, — сказал Таджин, зашёл в комнату и только взглядом взял на мушку одну Шеради. — Которому никак не сидится в норе. — Послушайте, — выдохнула Шеради. Но её, конечно же, никто не слушал: в тесную комнату наконец ступили Они… — Кидаться не вежливо, — улыбнулись Оракул. — А в моем случае ещё и опасно. Будет жаль, если наше знакомство оборвётся так досадно. У Шеради опустились руки. Голос Оракула был не мужской, не женский, но очень мягкий и проникающий, как тёплая вода. Не мужчина, не женщина, не высокое, не низкое это возвышенное существо, кажется, вовсе не обладало какой-то определенной формой. Как тёплая вода. Длинная мантия точно плыла в воздухе сама по себе, только кисти рук и лицо свидетельствовали, что там, за текучей тканью, кто-то действительно есть. Лицо улыбалось. Лицо с портретов, которые вешали над алтарями, тонко улыбалось ей настоящей улыбкой. Правда, какой-то не человеческой, а все такой же портретной. Считалось, что у Их Богословия нет принадлежности — то есть Они принадлежат сразу и всем. Их невозможно было отнести ни к одной из существующих рас. Улыбающееся лицо было пятнистое, как апонский кролик. Тело Оракула обтянуто всеми существующими в природе оттенками кожи, как перешитыми лоскутами. Ходячее витилиго. — Не будем кидаться? — спросило водянистым голосом улыбающееся лицо. Шеради замотала головой в ужасе, точно отрицая все земные грехи разом. Абсолютно уверенная, что, если бы она кинулась — тотчас свалилась бы здесь замертво, пораженная молнией, белым огнём, метеоритом или ещё чем-нибудь очень божественным. И, чтобы удержать себя от ужасного желания сейчас же упасть на колени, она отвела от Оракула взгляд. В коридоре стояли послушники и держали на весу хвост мантии так, будто от этого зависела их жизнь. От Шеради тоже кое-что зависело. И это заставило её говорить. — Ваше Богословие, пожалуйста, не надо его забирать, — она вновь с усилием распахнула руки. — Он мой. И очень слабый. И мой! У него амулет, видите? Всё по правилам! Империум не может его забрать! Таджин дёрнул головой. За спиной Шеради лежал незарегистрированный фуйо. И в его ухе серёжкой поблескивала… — Скрепка, — сказал Таджин. И посмотрел на Шеради, как на бешеного, больного хорька. — Вы не можете его забрать… — Разумеется, не можем, — вдруг согласились Оракул и даже дёрнули невесомыми плечами. — До Дня Определения фуйо полностью принадлежат своему Ловцу. И никто в этой комнате не осмелится это оспорить. Таджин сквозь зубы вздохнул. Син наблюдал, давно окаменев телом. Зафиксировался в пространстве, как пуговица, нанизанная на траекторию полета спицы. Оскулум крепко держал арбалет за жабры, не давая тому отвернуться от себя и на миллиметр. Ханси хмурилась, глядя ему в лицо. Хаски поджидал момента, чтобы утереть испарину. Лицо Оракула улыбалось: — Мне чужды судьбы всех фуйо мира. Я здесь, чтобы посмотреть на дитя. — Зачем? — произнесла Шеради негромко. — Боишься? — искренне удивилось лицо Оракула. — Не надо бояться. У Храма есть основания озаботиться твоим здравием. — Я лично передал Жречеству зеркальный слепок, — напомнил Таджин. — Можете следить за её здравием сутки напролёт. Из своего Храма. Их Богословие скосили на него глаза поддетые секторной гетерохромией: — Зеркальный слепок легко обойти. А вот, что нелегко — так это уповать на благородство Империума, когда речь идёт о дитя, совсем ребёнке. Она юна, пуста духовно и слаба психически. От этих слов Шеради неприятно съёжило. И надсадно засвербило в горле. — Разумеется, рано или поздно вы соблазнитесь ею вертеть, — сказали Оракул. — Будто Жречество не соблазнится, — вдруг сказала Шеради неожиданно даже для самой себя. И вот теперь-то её услышали. И Оракул, и Таджин; даже те «хвостовые жрецы» из коридора переглянулись и возмущенно затрепетали ноздрями. — Единственными сложно управлять, — спокойно ответили Оракул. — Сами боги ведут их. Человечеству остаётся только давать им дорогу. Шеради глубоко дышала, будто надеялась, что воздух распрямит её изнутри и раздует, точно шарик. Оракул смотрели на неё так пристально, как разглядывают мелкие вандальные надписи на стене храма. — Когда находится новый Единственный, у мира появляется шанс стать таким, каким он должен быть. Боги изъявят свою волю, Фламини станут её проводниками, а Дарующие наконец освободятся. Дитя называют Единственной. Не страшно?.. — Страшно, — призналась Шеради, но так же хорошо она признавала и то, что именно страх возводит её в состояние беззубого хорька, который не в силах укусить, но может кидаться, кидаться, кидаться. — Но я ничего плохого не сделала! Я не виновата, что боги выбрали — меня! Можете вертеть мною, как хотите, только дайте дорогу! Мне не чужды судьбы фуйо. Я сделаю всё, чтобы их освободить. — Дитя сделает всё… — искренне изумилось лицо Оракула. — Значит, ты и сама признаёшь себя Единственной. Тогда, возможно, ты знаешь и то, что тебе пророчат Писания? Шеради помнила эти слова очень хорошо. Когда лики богов умоются огнём, звёзды раскрошатся и выпадут снегом в тёплый день, а дождь пойдёт от земли к небу, все узнают о Ловце, которого сами боги будут звать к ступеням своих тронов. И на Тысячу Тысяч найдётся Единственный, кто вместе с безоружной армией сможет остановить и людей, и богов и даже само время. А когда оно пойдёт вновь — мир станет таким, каким должен быть. Шеради с готовностью вздёрнула подбородок, как отличница у доски: — Когда лики богов… — Не утруждай себя, дитя. Эти строки были писаны лично мной на шестнадцати языках. Но есть и фрагменты, которые не вошли в общедоступные издания. Ханси из Протектория бросила на Оракула колкий взгляд. Никому из посаженных на магию нельзя верить, думала она сейчас. Никому, особенно тем, кто редактирует священные писания. — Всем нужны добрые сказки. Даже тебе, Ханси из Протектория, — вдруг сказали Их Богословие, даже не взглянув в её сторону. И продолжили говорить теперь уже только с Шеради. — Мир никогда не пускается в нужное русло без потрясений. В оригинале Писаний открыто сказано, что даже Единственный будет падать, ломаясь, пока не достигнет Ядра Земли. Прошёл миг, и Шеради обожгло, будто она только что сама опустилась к самому ядру земли и вернулась обратно: в памяти её раскалённой магмой взбурлили слова госпожи Рашди. Про некое ядро, которое выдерни — и порушится вся система. Вся. Не только Империума. — И всё станет на свои места, — говорит ей Рашди с экрана. — И всё войдет в своё русло, — смотрит на неё лицо Оракула. Шеради сглотнула горячей слюной: — Значит, Ядра надо достичь. Таджин смотрел на неё. Оракул продолжали, и голос их отчего-то обрёл вдруг странный объём: — Дитя понимает, что быть Единственной — это не только золотой снег и дождь снизу-вверх. Это потрясения, и это падения. — Значит, придётся падать. Её фуйо смотрели на неё. — Писания учат, когда придёт Единственный — взметнётся огонь, храмы будут разрушены, и жертвы будут принесены. — Значит, будут. Двое из Протектория смотрели на неё. — Но главное — рука Истинного Единственного ни за что не дрогнет в миг, когда должно будет свершиться Великое Освобождение. Дитя может это гарантировать? — А что мне ещё остаётся? Оракул смотрели на неё. Они смотрели на неё и чувствовали — девочка не врёт. Она ещё мало что понимает, но уже не врёт. Человеческое дитя, совсем девочка, маленькая и белая, пустая духовно и слабая психически — стояла перед Оракулом как вкопанная и кидалась на весь мир отчаянно и честно. И наблюдала, как прямо перед ней происходит невероятное… Их Богословие одним движением сщёлкнули крепу у себя под подбородком и вышли из мантии, как из палатки. Она опала тихо, как соскользнувший снег с плеч внезапно очнувшегося человека. Послушники в коридоре в едином порыве ахнули, но шлейфа из рук не выпустили. Только смотрели на него теперь с ужасом, словно на хвост, который только что отбросил редчайший золотой дракон, выгул которого им доверили. Оракул шли к той, кто провозгласила себя Единственной, в одной легкой камизе — наконец-то во всю силу своих ног. В быстром, неразгаданном движении протянули к ней руку… И вдруг остановились; медленно, в замешательстве, отстранили ладонь, точно налетев на невидимое препятствие. Никто ничего толком не успел предпринять. Только дёрнулся инстинктивно Ос, но в следующий же миг о том, что взведённая в арбалете спица всё ещё находится где-то между его рёбрами, напомнила уже Ханси. И предупредительно боднула его стременем. — Надо же, — тихо протянули губы Оракула, а рука ощупала воздух. Даже не так — ладонь заскользила по нему, как по скату стеклянного пузыря. А когда Их Богословие опустили и руку, и глаза, Шеради в полнейшем замешательстве проследила за их взглядом. Обернулась. И увидела Пайянга… Он лежал на щеке. Огромные, дымчатые глаза его были распахнуты, как у механической куклы, которую включили, но недостаточно завели. И оттого он лежал уже в сознании, но ещё не в силах двинуться. Только смотрел. И от его взгляда уплотнялся воздух. — Какого чёрта, Оракул? — с полминуты Таджин изучал Их Богословие взглядом. Пара послушничков суетливо подбежали к своему чудесному предводителю и теперь с трепетом одевали его обратно в четыре руки. — Никакого, — отозвались Оракул медленно в мерном шорохе тканей. — Мною двигало лишь желание пригласить Единственную в Храм, где я могу гарантировать ей полную неприкосновенность и опеку. — Чёрта с два, — не унимал чертыханий Таджин. — У Шеради Вад уже есть место, где она будет в безопасности. — И это место здесь. В переговоры власть имущих безапелляционно вклинился старческий, но могучий голос. С таким норовом всегда умел говорить только хозяин территории. Только старый вожак. Только Фано Патра Младший. — Вы в моём доме, тюлени. Расступись, — ворчливо скомандовал он пугливым послушничкам, Хан Говэр пронёс его мимо них у себя на спине. Потом опустил рябыми пятками на пол. — Сын Фано Патры, блюстителя ритуалов, — протянули Оракул, кажется, даже с дружелюбным любопытством. — Я помню, как ты бегал по Храму совсем ребёнком, старик. Фано никак не отреагировал, только, сощурившись, вкатил глаза глубже в морщины и уверенно втиснул Оракулу сшитые красным шнурком бумаги. А потом хлопнул ладонью по дверце здоровенного комнатного шкафа. — Сюда смотреть, — и широким махом распахнул её. Внутри не было ни полок, ни книг, ни мохнатой завеси верхней одежды. Теперь там, едва помещаясь, стоял чуть кособокий от времени домик храма. Шеради моргнула; выходит, пока её не было, Фано, Хан и Находка зачем-то перенесли его сюда прямо со двора. Выкорчевали, как большой пень и запихали в углубление шкафа вместе с каменными корнями, мхом и мешочками символических подношений. — Это храм в честь Богини Упрямства, Сопротивления, Несогласия и Выбора Пути, — сказал Фано. — Он зарегистрирован шестьдесят лет назад и заверен храмовой печатью, чтоб её. Оракул неспешно перебрали в пальцах бумаги и действительно нашли, чтоб её, храмовую печать. — Здесь, — ткнул пальцем Фано. — И три метра вокруг — обиталище богини. Земля этого храма. Проси убежища. Шеради не сразу поняла, к кому обращена последняя фраза, пока учитель не зыркнул на неё свирепо и не гаркнул: — Проси убежища! — Убежища! Прошу убежища! — выпалила Шеради. …       Право убежища нерушимо. Это понимали все: и Жречество, и Империум, и Протекторий. Хан провожал их любезно до дворовой калитки, держа одну руку позади спины. В комнате-храме стало тихо. Плотность воздуха вокруг Шеради тихонько таяла, и легче становилось дышать. Едва вторженцы ушли, Пайянг вновь провалился в темноту за ресницами. Но на сей раз уснул совсем без мук — мирно, как ужасно уставшее, а не смертельно больное существо. Тельце его было чистым, от скверного поражения не осталось и следа. Шеради, глядя в пространство перед собой, осторожно опустилась на край кровати. Син при первой же возможности пулей выскочил в окно. Фано фыркнул, сел на пол по-турецки и принялся старательно раскуривать свою трубку. Оскулум смотрел в прорезь двери, и плечи его медленно опускались. — Вот это была заварушка! — огласила Находка и залетела в комнату торжественным торнадо. — Мы таких китов обхитрили! Таких волчар прогнали! Пришли тут, арбалетами машут! Особенно грымза эта! А видали, как Ос ей: «Даже не думай, детка! Ты имеешь дело со мной!». Надо признать, ты был невероятно крут! Скажи, Шери? — Конечно. Невероятно крут, — слабо отозвалась Шеради. Оскулум улыбнулся. Все ещё чувствуя холод спицы между костями, медленно набрал грудью воздух. И рухнул в обморок. …       Они спускались по канатной дороге в одной кабине, потому что сами Оракул так захотели. Всю дорогу Таджин косился на их тонкий, безвозрастный профиль. Их Богословие, кажется, были очень довольны: раз Единственная выбрала убежище даже в ущербнейшем из храмчиков, косвенно она все равно оставалась на территории жречества. Богословие улыбались, как сытый, трехцветный кот. Они доехали. Дождь моросил. Таджин открыл над Оракулом зонт, а те попросили проводить их до кортежа. И явно получали странное удовольствие от того, что шлейф одеяния плетётся теперь по земле грязный, как слизень: кабинка со свитой-послушничками еще не успела спуститься. — Эй, Третий Глава Империума, — наконец-то сказали губы Их Богословия. — Не вежливо смотреть на Оракула так, как будто подозреваешь меня в чём-то страшном. — Я подозреваю, что жречество не так безгрешно, как хочет казаться. — И это говорит человек, который выкрал ритуальный фонарик прямо во время похорон, заменив его на муляж. Бедная душа госпожи Рашди. Что ты хочешь сделать? Превратить свою былую возлюбленную в фуйо и приказать, чтобы она открыла тебе все секреты? Сделать ее своей? В окатившем холодной волной ужасе, Таджин остановился. И Оракул, как отражение, остановились тоже. Их образ в текучем одеянии точно сливался со стоячей моросью. Только глаза, у которых не было определенного цвета, тускло сияли. — Сейчас ты говоришь так, будто всерьёз беспокоишься о Единственной. В таком случае, не лучше было бы увезти девочку за город и там убить, чтобы не мучилась? А потом и её сделать неуязвимой, послушной фуйо? Или ты перестал экспериментировать на детях? Таджин стоял и трепался на ветру, как тряпочный болванчик, посажанный на огородные грабли. К его собственным мыслям примешалась чужая воля и хватала самые скользкие из них, как ребёнок хватает в луже тритонов. Вмиг заледенела спина. Язык прилип к нёбу и сказать больше ничего не получалось. Третий Глава Империума, он бы так и стоял, столбенея перед этой побитой маготоком тварью из Храма, но вдруг маленькие пальцы чужой воли выскользнули из его внутренней лужи. Сокол налетел на Оракула белой бестией, мазнул крыльями о зонт и взмыл вертикальной молнией ввысь. — Птицы, — сказал Таджин, когда язык вновь ему подчинился. — Птицы, — улыбнулись Серебряный Оракул. И пошли к огням картежа теперь уже в одиночестве. Подоспевшим послушничкам пришлось догонять, наступая друг другу на юбки. Когда огни кортежа поползли в сторону большой дороги, Таджин сложил зонт и оперся на него, как на трость. Белоснежный сокол с красными глазами слетел к нему и, уцепившись когтями в его пригласительно выставленное предплечье, уселся. — Шакалы, — сказал Таджин. — Теперь она только орудие в руках жрецов и средство наживы для Администрации. Можно народ вываривать, можно устраивать потрясения, все спишется на Единственную. Надежная крыша. Сокол дёрнул крыльями, смахивая морось. — Останешься здесь наблюдателем, — сказал ему Таджин. — Послужишь глазами. И встряхнул рукой. Сокол-альбинос взметнулся в темнеющее небо. И послушно закружил над холмом. … — Ну, вот как-то так, — сказал Хан и пошире открыл перед ней дверь. Шеради подняла голову и посмотрела на его свежие, но уже потрёпанные до мохнатости бинты на руке. Но Хан был в порядке. Он осмотрел, омыл и переодел Пайянга в чистое. Сказал, что тот всё ещё без чувств, но теперь она может войти, если хочет: все-таки Единственной лучше не ходить долго за пределами своей комнаты-убежища. Только до туалета туда-сюда, да вниз за водой, в остальном — пусть лучше зовет, он или Ос обо всём позаботятся. Шеради зашла. И Хан последовал за нею, потирая бумажной салфеткой ладонь и шею: — Скверноты на нём уже нет, я проверил. Всё как в бане выпарилось! Правда, синячины остались здоровые, вот такие. — Почему они не заживают? — спросила Шеради. И справедливо; в конце концов, уважающие себя фуйо раны долго не носят — любой порез на них быстро затягивается, и даже самая глобальная гематома на раз-два рассасывается на коже, как капля йода. — Одно из двух. Или по нему прошлись ботинками из того же сплава, что и спицы, — Хан приложился плечом к стене и скользнул руками в карманы. — Или парень не понимает, что он фуйо. Так бывает. Я сам таким был. Когда Катич умер, а его душа угодила на переработку к моему богу Шума и Празднеств, меня тут же завело в ловушку Фано. Много сугубо человеческого из меня не успело выветриться. И мне долго думалось, что я человек. Мне и сейчас комфортнее в роли обыкновенного домоуправляющего. Никто не подозревает о моей природе. Правильно говорит твой Оскулум — я, сволочь, устроился очень хорошо. Шеради тихо опустилась на корточки перед кроватью. Пайянг мирно лежал. В огромной рубахе Хана, без шапки и зеркалящего мир дождевика, он казался совсем ребёнком. — Могу пока устроить его у себя. — Не надо, оставь, — быстро отговорилась Шеради и задумчиво тронула ногтем скрепку в мальчишкином ухе. — Как думаешь, он пришёл в норму, потому что я скрепила нас амулетом? — По-хорошему мы приходим в норму, только если нас подпитать. Хотя, установление связи с Ловцом — сильный ход, очень эмоциональное событие. Мощное. Вполне вероятно, это его и вытащило. Может быть, он из породы Подчинения. Или, я не знаю, Привязанности. Принадлежничества. Хан говорил, и в голове у Шеради отчего-то всплыл образ Оракула. Существо без породы и принадлежности. — Тебе разгадывать, — мягко вздохнул Говэр у неё за спиной. — Потому что, как ты понимаешь, это уже не просто мальчик из подъезда. На нём — дарованный тобой амулет, и теперь он будет чувствовать тебя как продолжение своей руки. Ты точно знаешь, что делаешь, Шери? В День Определения из них троих оставить при себе ты сможет только одного. — Но ведь ты всё ещё здесь, — осторожно пошевелила губами Шеради. — Тебя же Фано как-то спрятал. — Шери, девочка, у таких заклинаний есть цена. Эти двое тебе точно не позволят. Знаешь, тогда… я бы и сам не позволил… Если бы Фано меня спросил. Если бы Инви любила меня чуть меньше, а я не был бы таким трусом… — Ты не трус. Шеради красноречиво подвинулась. Хан присел рядом с ней на пол, развалив в стороны высокие колени, и чуть погодя она протянула ему ладонь. Хан взял её руку в свою забинтованную и тихонько пожал. — Находка сказала, в тебя стреляли спицей. — Не в меня. Само получилось. Поверь, твой Оскулум проявил больше отваги. Правда, теперь он не покажется тебе на глаза до тех пор, пока не уймёт свою гордость, вместе с которой он тут валялся мордой в пол. — Шрам теперь никогда не затянется? — спросила в бинты Шеради. — Руке всё равно, — улыбнулся Хан, увидев её лицо, и весело пошевелил пальцами — тихонько побарабанил по тыльной стороне Шерадиной ладони. — А в дырке теперь можно монетки хранить. Заначка. Очень по-человечески. Шери слабо улыбнулась. Потом скользнула быстрым взглядом по стёклышкам его очков и как-то неестественно, будто бы вынуждено отвернулась. — Ты теперь как-то по-новому будешь ко мне относиться? — забеспокоился фуйо. — Не надо. Я такой же Хан Говэр, каким был. Хочешь, сделаю фирменные клёцки? — Не нужно! Я верю! — поспешила ответить Шеради. Хан Говэр кивнул. Так, словно заранее знал, что она скажет. И мягко выпустил её руку. — Всё наладится. Мы постепенно отстроимся. Весь дом в храм превратим. Да что там, весь холм, чтобы ты могла гулять по нему, где вздумается! А пока… Может, тебе радио сюда принести? Книжек каких, чтобы ты не скучала? — Хан, а я могу… Могу я взглянуть на документы? Которые прислала Ритта. Несколько секунд он молчал. — Ты же не избавился от них? — Нет, не избавился, — признался Хан. — Они мне всю душу всполошили, и сильно вчитываться я не стал. И тебе, уж прости, не стал читать тоже. Из-за этих бумаг, из-за того, о чём там написано, Катич и перестал существовать. Это я чувствую совершенно точно. Опасность пахнет как мускатный орех в маргарине. — У меня мало времени, Хан. И ещё меньше — возможностей. Она долго смотрела на него, что-то прикидывая. Прямо. Взглядом не маленькой Шери, а совсем большого Ловца. Затаив дыхание, Хан ждал, что она скажет. — Я могу узнать секрет заклинания, которое использовал Фано. Или которому Катич научил Рашди, и она смогла спрятать у себя три десятка фуйо одновременно. Какой бы ни была цена… Или я могу продолжать отыгрывать Единственную и молиться, чтобы этот путь вывел меня к Ядру, легенда сбылась, и всё встало на свои места. Безумие, верно? Она уложила ладони на край кровати и почувствовала, как натягивается одеяло, когда Пай делает новый вдох. — Безумие, — улыбнулась Шеради. — Раньше, всё, чего мне хотелось — это жить с красивым, волшебным фуйо и забыть об одиночестве до самой смерти. Быть нужной кому-то всю-всю свою жизнь. Каждую минуту. Я думала только о себе. Пай делает новый вдох. — Но теперь мне хочется побороться за них. За их свободу от Предназначения. За то, чтобы они могли жить, как им хочется. Не ходить в синяках. Не быть рабами богов и исполнителями приземленной людской воли. Где-то за парой стен Оскулум, унимая гордость, делает новый вдох. — Не жить отверженными. Син в одиночестве мокнет на крыше, наблюдает за птицей. И делает новый вдох. — Мне хочется побороться и ради тебя, и ради Находки тоже. И ради Бэла. И ради маленьких фуйо Ритты. Ради Бэнедикта Катича. Ради Рашди и Арно… — говорит Шеради, и колокольчики над её кроватью кажутся Хану смешными погремушками смешной девочки, которая тут когда-то жила. — Если ты мне не поможешь, я всё равно пойду дальше. Но тогда мне придется идти вслепую. По пояс в маргарине. Хан Говэр смотрел на неё ещё сквозь очки ещё несколько секунд. А потом вдруг хлопнул коленками и откинулся назад, едва не завалившись на пол: — И тут маленькая Шери наносит удар! Нельзя же так. Я слабенький, раненный. Пожалела бы дядюшку Хана! — Пожалуйста. Мне твои документы правда очень нужны. — Не мои, — глубоко вздохнул Хан и поднялся. — Но мне кажется, я действительно подхватил кое-что от этого Катича. Инви говорит, что я так же нелепо верю в людей. Что поделать. Я люблю человечество. А отдельных его представителей — сильнее всего на свете. Он хрустко потянулся, чтобы не забиться в какой-нибудь угол и не сморщиться там смущённо и побеждённо. Шеради осталась где-то далеко внизу и светлела лицом. — Наша маленькая Шери… — медленно сказал он, не смея посмотреть вниз. — Я сделаю так, как ты скажешь. …       Морось осела. Асфальт влажно посерел и пах трещинами. Ханси шла, и от её стремительного, тяжелого шага они, кажется, разверзались еще шире. — Остынь, — сказал ей в спину Хаски, поспевая, как пёс на выгуле. — Остыть, эй? Ты ведь слышал её. Ты сам всё прекрасно слышал, амикум! — выпалила его командир в ответ. — Она сама так сказала. Пусть будет огонь, пусть будут жертвы — эта девица на всё пойдёт! На всё, лишь бы её зверинец не трогали. Хаски смотрел, как она идёт, и как сложенный «Безбожник» стучит о её спину. Сказать ему было нечего. Даже сослаться на то, что Единственная — совсем девчонка было бы неуместно. В её возрасте и сама Ханси могла бы стать при желании и супергероем города, и концом света. Они шли от холмов в центр, а после — на другую окраину города. Непогода унялась, и на улицы повысовывались люди. Последнее время их было много, как на морях в сезон. Полиция и Протекторий работали в усиленном режиме; хотя, казалось бы, самое время расслабиться — смертоносный Дэфирте более не властен над Эфл-Тейном. Убийства обречены на провал, несчастные случаи обходятся без летальных исходов. Можно и выдохнуть… Но нет. Город отчего-то сжало, как пружинку. По спирали проносились куда-то нервные потоки. Что-то происходило. Даже Хаски это чуял. И носом, и ментальным собачьим хвостом. А Ханси, кажется, чувствовала это напряжение всем, что было. Даже ногтями, даже дёснами, даже веснушками на спине. Они шли. Вокруг них, на первый взгляд, вертелась обычная жизнь обычного города. Да, взлетели цены. Да, город оцепили, точно место преступления, и въехать сюда теперь можно было только вместе с доброй пошлиной для Администрации. Или имея нешуточные связи. Но даже так — временных приезжих начали обсчитывать чуть ли не по минутам. Набрал обороты гостиничный бизнес, комнаты и койки сдавались местными за кругленькие суммы, будто в Эфл-Тейне проходила олимпиада. Компании схватились за строительство, как собаки за кость. В старых районах начались странные шевеления. Они с детства жили в одном из таких. Низкий, старый деревянострой с паутиной бельевых верёвок, носатыми колонками и ничейными храмчиками размером не больше скворечников. — К вам уже приходили по вопросам выселения? — спросил Хаски. — Несколько раз, — сказала Ханси. — Ты знаешь моего патрема. Отца. Тот скорее сожрёт свои тапки, чем ступит ногой вон из родового гнезда. Да и я такая же. Наш район — это начало Эфл-Тейна, амикум. Это корни города. — И к нам приходили, — наконец сказал Хаски после её патриотичной тирады. — Предложили двушку в многоэтажном стекляннике. — Ты ведь ответил, куда они могут идти? — За нотариусом. Ханси остро глянула через плечо. Хаски потупил маленькие, голубые глазки. — Ты же тоже знаешь. Моя мать другой породы. Она всю жизнь мечтала выбраться из нашего гетто. — Значит, конец соседству? Она сказала это легко. Без укора и раздражения. И Хаски от этого стало ещё тоскливее. — Может, и нет, — отозвался он без особого оптимизма. — Если бы я только мог вас уговорить… Кто знает, что будет после вежливых предложений, Ханси. Администрация взялась за старые районы очень основательно. — Мы — хозяева своих домов. Что они могут сделать? Вот тут-то всё и произошло. Из узкого, заставленного коробками междомья донёсся скрипучий крик. Старика били ногами. Не в полную силу, а так, потрепать: эти ноги были способны на большее, они, мощные, бегучие, унесли своих владельцев с силой и мастерством прочь, едва Ханси и Хаски поспешили сунуться на звук и прикрикнуть что-то угрожающее. В первый миг Ханси почудилось, что это её отец, но нет, какой-то чужой старик. Просто старик из их замызглого, старого гетто. Хаски усадил его, кряхтящего, на такую же кряхтящую коробку с лейблом местной мыловарни. Дал воды и салфеток. — Сволочи, черти! — слабо бормотал старикан, толкая слова через ямы в дёснах, он был явно не в себе от боли и шока. — Они говорят, хоть зубы свои глотай, всё равно не сдохнешь! Они всех отсюда выживут, всех выживут! Нас тут оставлять экономически не выгодно, а выгодно понастроить скворечников выше холмов, чтобы в них больше людей запихать! Город набирает перспективность, чтоб его. А всё из-за этой бабёшки-фуйяловки, откуда она только выскочила. Вот её бы и колотили, вот её бы, нас-то за что?! Старик харкнул кровью под ноги. Сгорбился. И горько, по-стариковски заплакал. …       Хан выполнил обещание. Принёс журнал Катича и облепиховый компот. Она читала прямо здесь, на полу, и каждые пару минут проверяла, ровно ли дышит Пайянг. Словно тревожная мать, впервые принесшая в дом младенца. Скоро, правда, необходимость в этом пропала: Шеради перебралась в кровать, подальше от сквозняков, и Пай, не просыпаясь, уткнулся носом ей в плечо. Морось на улице распухла до чернушной грозы. Где-то далеко переваливались ленивые раскаты. Иногда простреливала молния короткая, как щелчок. И, вторя каждой из них, Пай коротко, едва заметно вздрагивал и хмурился во сне. Тогда Шеради замирала на пару секунд и только потом осторожно переворачивала новую страницу. «Я почти ни во что не верю. Но при этом мне отлично удаётся ничего не отрицать, — писал Катич, — Я не верю в цель Империума. Потому что на самом деле Империуму не с чем бороться. Они говорят, что оспаривают власть богов над человечеством и перекрывают пути их влияния на нас, как сантехник перекрывает воду. Я работаю с ними и могу их понять. Они должны существовать. Они — в смысле, органы, которые периодически оспаривают власть властей над человечеством, власть сахара над человечеством, власть пятничных скидок над человечеством. Если есть в мире власть, непременно нужен и орган, который её оспорит. Чтобы гордое человечество не потеряло лицо. Так что я понимаю Империум. Я просто не верю в его цель. Чтобы оспорить власть богов, достаточно просто признать, что их не существует». Мгновенная вспышка. Протяжный, глухой раскат. «Ни в одного, ни в тысячу богов я не верю. Фуйо — не их творения, а всего лишь побочный эффект маготока, который проходит через всю земную энергию. Отделяясь от тела в момент смерти, душа человека (его энергия, его сознание, его суть) проходит через множество слоев маготока. Казалось бы невесомые продукты магии сильнее всего утяжеляют душу, и если та в конце концов вязнет в слоях маготока прежде, чем достигнет естественного преобразования (будь то перерождение, полное исчезновение или уход, мне не ведомо), она, душа, так и остаётся где-то в этих слоях, пока её оттуда не вытянут. И не превратят в фуйо. Этим и занимаются Ловцы, Империум, Жречество… и мы этим занимались тоже. Позвольте рассказать, какие ещё функции во благо человечества выполняют Каратели, и в чём была изначальная идея проекта «Протекторий». В отличие от Ловцов Империума, Карателям запрещёно иметь собственных фуйо. Из этических соображений. Так мясник никогда не привязывается к своим лучшим свиньям, а городской палач не водит своего приговоренного в кино. Но мы, Каратели, работаем с «временными фуйо». Когда из участка приходит известие типа «вот тот насмерть откусил себе язык, чтобы не сознаваться» или «мелкая сошка и под пытками не сдала свою банду», мы идём за документами в Администрацию, за разрешением в Империум и за заклинаниями захвата — к Жречеству. Отловить конкретную душу конкретно скончавшегося преступника, на самом деле, очень легко. Нужно лишь проследить, чтобы никто его не «проводил» раньше, чем мы его вытащим. Верующие недооценивают ритуал проводов — когда в ритуальном фонарике горит свеча из храма, привязанной к нему душе намного легче пробиться через маготок. Потому что тот не проходит через огонь или плотную воду. (Недаром говорят «от заклинания можно спрятаться только на дне реки», а если «боишься сглаза — сядь в костёр».) Так вот. Мы ловили их. Ловили эти грешные души, обращали их в фуйо, обрушивали на них память из прошлой жизни и узнавали всё. Всё, что нам требовалось. (Я оставлю на последней странице вложение с инструкцией ритуала «на память», чтобы ты понимал, как это работает и мог сделать собственные выводы). После — мы избавлялись от них, не разбираясь, какой магии, энергии на них налипло больше, и какими именно фуйо они стали. Это работа Ловцов, и, поверьте, на жестокие души редко липнет что-то хорошее. Я чувствую вину перед ними. Даже перед теми, с кем мне довелось работать. Эти существа не в ответе за свои деяния, за человечество, за маготок и за богов, если тебе так угодно. Они — всего лишь воплощенная энергия того, что на них налипло, пока их души пытались уложиться в естественный порядок вещей. Я не верю, что их существование может оспорить чью-то власть. Напротив, их существование и то, как мы научились этим существованием пользоваться, только подтверждает власть человечества. Я не верю, что это необходимо. Потому что я очень верю в людей. Я верю, что с проблемами, которые мы сами себе учиняем, мы в силах разобраться самостоятельно. Я верю, что однажды мы перестанем винить богов за естественный порядок вещей. Мы не станем использовать изувеченные души наших братьев, наших предков и наших детей, чтобы доказать наше превосходство над миром. Мы не станем терзать этих бедных существ без естественного начала. Мы научились работать с маготоком. И работать со своей гордыней однажды тоже научимся. Я верю в это, и потому начинаю вербовку новых Ловцов Империума, людей с похожими мыслями. Такие, как я… Мы не можем помочь этим бедным созданиям. Но мы можем облегчить их существование. Если ты читаешь это, значит, ты тот, кто пошёл за мной. И ты из тех, кто поведёт своего приговорённого в кино. Ты человек, и я безмерно в тебя верю. Пусть эти записи хранятся у тебя как напоминание об этом. Как знак моего доверия. Как размышление об истинности целей. И как свидетельство моего часто плачевного опыта. Vive diu Imperium». Гром. …       Рано утром постучали в окно. Не Син — Бэл осторожно протолкнулся плечом вперёд и уселся на подоконник, как птица на жердь. Встряхнулся коротко и зябко, путанно выудил белое перо из таких же белых, встрёпанных волос. — Слушай, я так больше не могу, — вздохнул он весело. И пока Шеради орудовала клювиком оконного крючка за его спиной, пояснил: — Дождь. Меня к земле прибивает. Да, она видела, как белый сокол парил над домом — круг за кругом, словно запрограммированный. — Таджин подрядил меня за тобой следить, — легко признался Ребэлиум. — Я бы и хотел поболтать с тобой раньше, но стоило спуститься ниже — Син запускал в меня каштанами. Смотри какие синяки! Шеради посмотрела на протянутые руки. Синяков не было — только дождевые капелюшки на коротких, белёсых волосках, да ямочки от перьев. Они затягивались прямо на глазах. — Не волнуйся, никто не увидит, — сказал Бэл и поднял лицо, глаза его были закрыты, длинные ресницы подрагивали, как бумажная бахрома. — Мои глаза — его глаза. Так что сейчас он ничего не увидит. — Он может подумать, что мы с тобой в сговоре, и ты жмуришься специально. — Так и есть, обожаю быть с тобой в сговоре! Но беспокоиться не стоит: хозяин знает, что хотя бы раз в день мне нужен час-другой на взрыд. — Взрыд? — переспросила Шеради и подала ему свою пижамную рубаху вместо полотенца. — Ну да, — Бэл с удовольствием утонул в ней лицом, и голос его приглушился. — Время от времени мне нужен час-другой, чтобы хорошенько поплакать. Одному, навзрыд, с закрытыми глазами. Таджин знает. У него не возникнет вопросов. Дождь бесшумно прокатывался по стеклу. Шеради молчала и смотрела, как улыбчивый фуйо вытирает шею пижамным рукавом. — Что? Я вообще-то очень трагичный персонаж. Наверняка твои фуйо постоянно жалуются на нелёгкую судьбину, но, готов поспорить, я тут страдаю сильнее всех! Ребэлиум улыбался. По лицу его ползли капли и тени. — Бэл… — Шучу! — совершенно довольный собой, он поднял ладони. — Но волноваться действительно не о чем. Даже, если Таджин узнает, что мы в сговоре, он ничего мне не сделает. Мы же не разлей вода! Потому что ничто не объединяет так сильно, как общие роковые ошибки. — Иногда я совсем тебя не понимаю, — сокрушённо покачала головой Шери. — Хорошо. В двух словах, чтобы понятнее, — торжественно сказал Бэл и деловито закинул ногу на ногу. — Если вдруг захочешь незаметно выскользнуть из своего убежища — только свистни. У тебя будет час-другой. Делай, что хочешь. — Учту. Спасибо за помощь, Бэл. — Служу своему предназначению! — Нет, правда. Она сделала шаг вперёд и опустила ладони ему на плечи: — Спасибо тебе. Ты выручал меня столько раз. Если я тоже могу что-то для тебя сделать… Фуйо Таджина замер. Рубашка лежала в его руках, раскинув рукава, будто упала в обморок. Будь у него открыты глаза, он бы бесцветно уставился в ямочку между человеческими ключицами. Он и сам задумывался над этим сотню раз. В конце концов, что эта девочка может сделать?.. — Поможешь мне с одним… очень личным делом? — О чём речь? Он усмехнулся, шумно втягивая воздух между зубами, и встряхнул головой: — Мои волосы. — Волосы? — Они белые, альбиносовые. Видишь? Краска совсем сошла. Таджин этого не выносит. Говорит, так броско, и я смахиваю на крысу. Он наморщил нос и даже пофырчал как-то по-крысиному, но Шеради это совсем не рассмешило. Бэл перестал и вдохнул расслабленно: — Честно говоря, сэр хозяин приказал мне заняться своим видом, но вместо этого я полетел оповещать тебя об Оракуле. Так что… есть у тебя… ну, чем всё это исправить? …       Она вскипятила воды и развела в миске густую месь из порошка, который использовал Хан для покраски тканей. — Чёрного нет, но есть синий. — Так даже интереснее, — одобрил Ребэлиум, позволил Шери заботливо усадить себя на ванную табуреточку и склонился. — Банные не протопленны, — предупредила та. — Так что будет немного прохладно. — За кого ты меня принимаешь? Бэл фыркнул, потянул футболку через голову, и спина его против воли поросла мурашками. Шеради сделала вид, что не заметила. Села напротив. Окатила белобрысую голову тёплой водой. — Значит, второе воплощение маленькой мадам — полтергейст? — скатился вниз голос вместе со струйками воды. — А ты — птица. — Я сокол! Мне повезло. Интересно, кем является здоровяк… Ходячее похмелье во плоти. Наверное, это что-то совершенно отвратительное. — Прекращай, — сказала Шеради и, щедро покрывая волосы синькой, специально потянула за прядь сильнее, чем стоило бы. — Мир, мир! — тут же застучал босыми пятками по плитке Бэл, а потом только склонился сильнее, — А ведь я даже ничего не заметил. Я! У кого от любого бунта должен хвост гореть! — Заклинание хорошо его прячет. Хотела бы и я так уметь. Но Фано мне ничего не рассказывает. Отказывается меня учить, хоть в лепёшку перед ним расшибайся. Это несправедливо! — Ты что-нибудь придумаешь, — подмурлыкнул Бэл, пока пальцы Шеради проходились у него за ухом. — Я прекрасно вижу твой потенциал, Шеради. Вижу ауру не бунтаря даже — решателя. Ты же из тех, кто всегда добивается своего, верно? — Ты преувеличиваешь, — в робкой улыбке сжала губы Шеради, совсем не чуя подвоха. Руки её, наворачивая ведьминские круги, размазывали по всклокоченной шевелюре густую синьку. И белое становилось чёрным. — Преувеличиваю? — сказал под чернотой Бэл. — Нисколько. Ты далеко не мягкосердечная. Мы оба знаем, что добряки не идут в вольные Ловцы. Пальцы Шеради на секунду остановились. Она поёжилась, будто вдруг вспомнила, какая холодная под пятками плитка. И комки краски, застрявшие между пальцами, были холодные и липкие, как как внутренности полностью синих птиц. Ребэлиум прислушался с птичьей осторожностью и улыбнулся, не открывая глаза: — И уж точно туда не идут те, кто не готов заплатить цену. …       ...Разве мало им было того, что она сидела тут двое суток?! Именно так думала тогда Шеради с уставшим негодованием. И действительно, двое суток — это фактически героизм. Потому что погода была отвратная, лестничный коврик из джута больно колол коленки, а более-менее приличные кусты для накатывающей нужды росли чёрт знает где, на покатом склоне, прямо в поле зрения нескольких соседских окон. Такого унижения она давно не испытывала. Репутация этого Фано Патры Младшего воняла, как рыба на рынке старого квартала под конец дня. Он должен быть счастлив, что кто-то вообще захотел затесаться к нему в ученики. Но нет, Фано оказался ещё и редкостным старым бараном: отказался не только исполнять свой долг «Ловца на пенсии», но даже на порог её не пустил. Вот она и села. Прямо здесь. На коврике из джута. Да уж, такого унижения она давно не испытывала. Аж с прошлого четверга — когда родители вновь взялись решать её судьбу. Без её участия, разумеется. Им же лучше знать. Знали бы они, что при таких раскладах их собственная дочь в конце концов не выдержит, скажет всё, что она думает об их планах и — особенно — о матери. И знала бы она сама, что тогда отец — мягкое и скомканное, как пластилин, существо — поднимется с любимого скрипучего кресла и зарядит ей такую пощёчину, что до сих пор зевать больно. Значит, унижения придётся терпеть. Потому что домой возвращаться теперь никак нельзя. По крайней мере эти унижения она выбрала для себя сама. Наверное, только эта мысль и удерживала её на пороге дома Фано все эти два дня. Ну и ещё то, что пару раз за ночь из дома выходил здоровый, приветливый мужик в очках и втайне от всех выносил ей оладья, сэндвичи, термос с горячим чаем и крабовые палочки под кленовым сиропом. На третий день великая и ужасная Инвениэс наконец-то открыла перед ней дверь: — Ладно. Он на тебя посмотрит. — Спасибо! — из последних сил вскочила Шеради, чувствуя, как отрываются от кожи волокна джута, которые, кажется, вросли в неё до самых коленных чашечек. — Ты, девочка, шиза редкостная, — посмотрела на неё снизу маленькая фуйо с недетским смятением. — Хлопот потом не оберёшься, если ты тут околеешь. Она шаркнула тапками в сторону, и непрошеная ученица заплелась внутрь. И пошла вверх по лестнице, куда строго указал маленький пальчик с розовым ногтем. — Молодец, что убедила его, — сказал где-то внизу Хан, с которым она скоро подружится. — Очень великодушно с твоей стороны. — Я делаю это не ради девчонки, — сказала Находка с раздражением, которое обычно выдавало её скорую капитуляцию. — Всё ради Фано. Как бы сильно мы ни старались, человеку нужен человек. Особенно такому скверному, как наш. Хан промолчал и позволил Находке лучиться самыми благими намерениями. Хотя, конечно, он всё понимал. В её словах только половина правды. Последние несколько лет в этом мире, в этом доме были непростыми. Фано снова начал дурить. Он стал искать смерти настойчивее, чем раньше. И он совсем не думал, что будет с ними. Что будет с ними, если он своего добьётся… Если он все-таки умрёт. …После нескольких месяцев проверок на впечатлительность и стрессоустойчивость, Шеради разрешено было принять Решение. Фано впервые за много лет приказал себя подстричь и даже обвернулся в ритуальный костюм. Он сидел перед ней на подушках по ту сторону масляного фонаря и меньше всего сейчас был похож на сморчок. Это в обычные дни он напоминал сморчок, но теперь это был даже не просто конопатый старик. Благородный старец, видалый Ловец восседал напротив неё и без всякого торжества спрашивал, желает ли она как прежде прикоснуться к магии. Шеради удивило её секундное сомнение. Конечно, она желала. В конце концов, она с самого начала знала, что ничего другого ей не светит. Она не абы какой счетовод, не умеет красиво складывать слова, да и с людьми у неё не очень. Талантов — как на жирафе полос. Способностей к ремёслам — ещё меньше. Короче, как и говорили родители, в голове эклер, а склад ума держится на жвачке. Зато, как и половина города, она без ума от фуйо. Так почему бы и не отдаться маготоку? Маготок всех добрей. Маготок не орёт и не унижает. Маготок нельзя разочаровать. Для его благосклонности не нужно быть кем-то особенным. Или думать в определённом стиле. Твоя бездарность здесь не играет роли. Потому что магии не учатся. Это заклинаниям и ритуалам учатся. А магию — берут. — Подумай, пигалица, — сказал Фано неожиданно мягко, как не говорил с ней никогда. — Хорошенько подумай. Схватив однажды, от этой паскуды тебе уже не отделаться. Магия ляжет тебе на подкорку и на душу. — Пусть ложится. А то говорят, под коркой у меня один эклер. — Очень похоже. Но сейчас я говорю не только о тебе. Я говорю о том, что с тобою связано. Примитивно говоря, чтобы привязать к тебе маготок, от тебя придётся что-то отвязывать. Закон сохранения Энергии. Подключая — отключай. Шеради почесала внутренний эклер, и Фано объяснил ещё примитивнее. Чем отличаются маги от нормальных людей? Да тем, что все составляющие мира, не имеющие магического подтекста, становятся для них пресной лепёшкой на праздник. Они перестают замечать красоту немагического, ценность обыденного. Неспроста, когда говорят о маге или Ловце, в головах всплывает образ отстранённого, холодного, часто страшного человека. Это стереотип, разумеется. Но в каждом стереотипе обязательно найдётся несколько противных типов, которые его подтвердят. Ритуал первого контакта с маготоком, ритуал Решения, эта пугающая и манящая точка невозврата требовала от без пяти минут мага определённых условий. Всегда одних и тех же. Подключая — отключай. — Твоя семья, — сказал Фано, всколыхнув масляные пары. — Твоё решение приведёт к тому, что ты потеряешь чувство всякой связи с ними. — Мне нельзя будет с ними видеться? — спросила Шеради и не узнала своего голоса. — Хоть хороводы водите. Никто не обрекает тебя на сиротство. С одной стороны. С другой — ты перестанешь ощущать их как что-то близкое и ценное. Родственная теплота между вами никуда не денется, но и глубоко проникнуть в твоё сердце она уже не сможет. Ну и пусть, горячо подумала Шеради. Вот и отлично. В конце концов, её не было дома двое суток, а они даже не пробовали её искать. Она начала жить с хрычом сомнительной репутации, а они даже не позвонили. Сегодня она узнала, что Вады уехали из Эфл-Тейна за море, как и собирались. Только без неё. Ясное дело, родители в ней смертельно разочарованы. Кажется, они с самого рождения были в ней разочарованы. А значит, никто ничего не теряет. — Я готова, — сказала Шеради. — Подумай, — лицо учителя в свете лампы было жёлтым, тени от морщин складывались в боевой раскрас, он походил на одинокого жителя далёкого-далёкого острова, который раз в год полностью засыпает песком. — Эту ересь нельзя обратить вспять ни одним заклинанием. Она очень практичная: сдаётся мне, первые ублюдки-маги решились на это, чтобы никто не смог ими помыкать. И чтобы никто не смог повлиять на них… ну, через семью. Бесполезно шантажировать тем, что уже не страшно потерять. Подумай о своих родителях. Если примешь магию, то только после их кончины ты в полной мере вспомнишь и поймёшь, насколько они были тебе дороги и близки. — А разве у обычных людей не так? — спросила Шеради бесцветно. Лампа светила. Где-то зарождался ежегодный песчаный буран. Они поговорили ещё немного. О её друзьях, от которых придётся отдалиться. О гитаре, которая перестанет звучать в её руках. О фуйо, которые, вероятно, теперь займут всё её сердце. — Полное сердце — это неплохо, — сказала Шеради. — Подумай, — сказал Фано. Потому что только через них она сможет вновь увидеть все краски жизни. Связь Ловца и фуйо никогда не бывает односторонней. И Ловец нужен фуйо в той же мере, как и фуйо — Ловцу. Таково их проклятье. — Я готова, — повторила Шеради. — Несчастная пигалица, — тепло вздохнул учитель. И крутанул у донца фонаря каким-то клювиком похожим на тот, что заводит часы. Пламя распалилось огромным костром. Шеради окатило жаром. Фано тяжело втиснулся сухой ладонью в расшитый карман и достал оттуда пригоршню песка в кулаке. Вероятно того, после бури на острове. Раскрыл ладонь. И долго, одним потоком дул на неё с силой, которую никак не ждёшь от старых скукоженных лёгких. Шеради зажмурилась. А через пару секунд, открыв глаза снова, увидела, что ни одна песчинка её не тронула. Все они застыли в воздухе золотой пылью, а потом стали сбиваться вместе, будто на что-то прилипая. Они собирались в блестящие нити, и нити эти пусть и расходились в разные стороны, но начинались всё равно — с Шеради. Та потеряла всякую собранность: так их было много! Она была готова увидеть разве что две связи — отца и мать. Но тут было что-то ещё, толстая и запутанная нить Рода, дальние родственники, мерцающие былые влюблённости, извилистые друзья детства, всякие дураки, прямые, как струны, соседи, что-то придуманное с кем-то придуманным, те, кого она забыла. Десятки нитей вообще непонятно к кому. Но они были. Все они были здесь. Фано молча протянул прямо через огонь ножницы. Они враз накалились, как в кузне Бога Ремесла и Камней. — Ты их разрежешь? — с трудом выговорила Шеради. — Не я, — легко сказал ей Фано. — Я своё дело сделал. Теперь решай. …       Шеради сидела ссутулившись и смотрела, как с её пальцев скапывает чёрная жижа. То была уже не краска, а липкие, несмываемые следы стыда и отвращения, расплавленных до состояния горячего дёгтя. — Ничего страшного, — с улыбкой сказал Бэл вниз, слепо наблюдая, как жижа заполняет собой жилки между квадратной плиткой. — Всё в порядке. Среди фуйо тоже редко встречаются добряки. Знаешь, в чём заключается моя основная деятельность в Империуме? Я помогаю карателям схватить допрашиваемых. Когда Таджин не следит, им легче убить — и вытрясти нужную информацию из оголённой души. Ты знала, если поймать душу сразу после смерти человека, фуйо будет выглядеть, совсем, как он. Только красивее. В давние времена даже была такая услуга… Ну, по экспресс омоложению. Дичь, правда? Шеради с трудом перевела взгляд на белое пятнышко на его затылке. Голос Бэла стекал к её ногам и пропадал в дырочках проржавелого стока. — У меня талант. Бунтовщиков я цепляю быстро. Видишь, в какой-то мере я тоже Ловец. Мы с тобой одного теста. Я их ловил, а потом слушал, как они кричат за стенкой. Ты знаешь о ритуале, который возвращает фуйо память человека, которым они были? Шеради кивнула. — А знала ли ты, что Таджин всё бросил и приехал сюда не для того, чтобы тебя нашинковать? — Он хотел присутствовать на Первопаде? — Плевать он хотел на Первопад. Он приехал, чтобы украсть госпожу Рашди с её похорон. И он это сделал. Шеради опустила руки. Провела пальцами по вымазанным волосам так осторожно, будто успокаивала дикого зверька. — Он подменил фонарик с щепоткой её праха на похожий пустой. Вот за что люблю Таджина. Он бунтарь похлеще многих. Но пока никаких приказов от него не поступало, бедная душа Рашди всё ещё скитается где-то здесь. Люди здорово придумали с этими фонариками. Маготок не проходит через огонь или плотную воду, Боги обжигаются и больше не трогают. Я иногда думаю, почему мои люди не проводили меня тогда. Что им, фонарика было жалко? Может быть, пошёл дождь? Такой, знаешь, неплотный. Шеради молча стиснула в пальцах кончики коротких прядей. — Наверное, совсем скоро он прикажет мне её достать, — с досадой сказал Бэл, будто взаправду вспоминая о погоде на своих похоронах. — Зачем ты говоришь мне это? — Потому что я тоже далеко не добряк, Шеради, — снова улыбнулся Ребэлиум, показав кафелю зубы. — Она была его любимой женщиной. Если она станет ещё одной фуйо Таджина, я просто не вынесу такой конкуренции. По мне не скажешь, но я собственник до последнего пёрышка. К тому же… Маркая чёрная жижа ползла к водостоку, чтобы въесться в землю, чтобы заразить собой весь двор, весь холм. Старый клён будет питаться этой жижей, и по весне на нём расправятся чёрные листья. — К тому же, — повторил Бэл, будто не давая голосу расстроиться и соскочить с привычного лада. — Он не знает, что её убили. Не знает, в чём она участвовала. — Ты добряк и хочешь держать хозяина подальше от всей этой истории, — вдруг сказала Шеради. — Кто знает, может быть, разобравшись хоть чуточку, он бы перестал меня шинковать и стал мне союзником. — Меня недостаточно? — вымученно дёрнул головой Бэл, пальцы Шеради мазнули ему по уху. — Повторяю. Как слышно меня? Он не знает, в чём она участвовала. Он не догадывается ни о каком «ядре». Но если я успею до его приказа и направлю Рашди в твою ловушку… ты бы могла многое из неё вытрясти. Шеради невольно отшатнулась. Фуйо Бунта медленно распрямил спину. — У тебя получится. Ты выучишь ритуал памяти из книжки Катича. Я затащу к тебе новую, крайне полезную в твоих поисках фуйо. Это, конечно, преступление против души. Но что тебе одна мёртвая женщина? С секунду он просидел в слепой тишине неподвижно. А потом и сам невольно отшатнулся: Шеради окатила его водой из ушата. Мощной, плотной водой. Никакой маготок бы не пролез. Рассеянная чернота потекла по его плечам стремительными струями. Бэл не удержался и даже глаза распахнул. Красными искорками они заблестели между прибитых ко лбу мокрых, тяжёлых прядей. Жижа скатывалась, растворяясь, и оставляла под собой шевелюру — синюю с белым. Как небо в облаках, после мощного ливня. А когда изображение Шеради перед его глазами перестало плыть, он отшатнулся по-новому. Такое у неё было свирепое лицо. Она тяпнула его за волосы рукой с синими подтёками, заставила его вновь согнуться к себе и наклонилась сама: — Ты прав, — сказала тихо, чуть не боднув его переносицу лбом. — Я Ловец. Я давно поняла, что я плохой человек, и какая-нибудь мёртвая женщина меня бы не тронула. Но Рашди была не просто какой-нибудь. Она искала решения и пыталась дать своим тридцати фуйо лучшую жизнь. Она не боялась пойти против Империума войной. Она привела в этот мир Оскулума и заботилась о нём, как умела. И она действительно была их любимой женщиной. Таджина и Ритты. Я не могу с ними так поступить. С ней так поступить. И ты тоже так не поступишь. Бэл глядел в её близкое лицо и не мог ни шевельнуться, ни дёрнуться. Будто со всего маха угодил в капкан на кобчика. — Если ты… Если Таджин тебе прикажет, ты найдёшь способ и переубедишь его. Пусть отпустит её фонарик. Пусть душа госпожи Рашди найдёт свой путь, — сказала Шеради. — Или так. Или я навсегда перестану быть тебе другом. И вдруг крепко обняла его. Сомкнула капкан — быстро, порывисто, почти больно, но очень нежно. Теперь придётся отмывать синьку с щеки и носа. Ребелиум улыбнулся ей за плечо в бессилии. — Ладно? — влажно хлюпнула измазанным носом Ловец фуйо и соколов. — Давай им всем докажем, что мы ещё ничего. Что мы не такие уж и ублюдки. Бэл пошевелил пальцами на опущенных, мокрых руках и скосился вниз; гадкая чернота совсем расползлась пугливо и пристыженно. — Вообще-то он сомневается, — признался Ребэлиум со вздохом. — Таджин тоже не такой уж ублюдок. Дождался, когда Шеради отпрянет от него. Чтобы сказать, уже глядя ей в глаза: — Но он ждёт, что ты приползёшь к нему за помощью. … — Короче, Жречество ждёт, что рано или поздно ты приползёшь к ним за помощью. И по битым осколкам очень желательно. У них всё про страдания. Про драматизм. Витто с удовольствием обсасывал уже третью косточку. Минуту назад она была сочным крылышком из пакета ближайшей закусочной. В чём Витто был действительно хорош — так это в многозадачности. Например, он без труда мог есть и говорить одновременно. Шеради знала, что он хорош, поэтому, когда от Оракула пришло первое деловое распоряжение, она знала, как на него ответить. Оракул писал, что раз дом Фано теперь зарегистрирован как храм, в храме должен находиться хотя бы один жрец. И Шеради призвала Витто. Так младший ученик старшего ученика младшего жреца превратился в Мастера Храма. Пацаны, наверное, сейчас в своих кельях жрут подушки от зависти. Именно так Витто думал, засовывая за щёку четвёртое крылышко; он мог есть, говорить и думать одновременно. Невероятно могущественный человек. — А ещё они говорят, что храм лучше перерегистрировать, — сказал он задумчиво и чисто, будто за щекой у него ничего не было, и с пристрастием оглядел столовую — храмовую трапезную, если по-новому. — У них какая логика. Раз Единственная выбрала себе в патроны богиню Сопротивления и Несогласия — жди от неё тройное сальто через чью-нибудь голову. Всем нужен герой из легенд, но никому не нужен герой самостоятельный. Они как думают. Раз ты символ — сиди и изображай, что нужно. А тут, понимаешь, Сопротивление и Несогласие, два преткновения Бога Трения. Администрация тоже ёжится: говорят, что люди могут увидеть в этом какой-нибудь антиправительственный подтекст. Меньшинства — поддержку. Подростки начнут кидаться в родителей коробками из-под завтраков, забросят школу и воскресные Пения. Короче, они настаивают на необходимости перерегистрировать храм на кого-нибудь нейтрального. Бога Времени и Течений, например, или Богиню Снеди, или… Слушайте, а есть у вас ещё какая-нибудь покупная гадость? Ужас как охота иногда сожрать какую-нибудь покупную гадость! В храмах-то её не найти. И у вас тоже скоро всё конфискуют, так что как Мастер Храма строго советую устранить запрещёнку и предаться чревоугодию! И он предался. Хан принёс финики в беконе и зефир с чаем. — Теперь они хотят взять нас измором? — спросила Шеради, ещё не до конца понимая, во что они все ввязались. И посмотрела на тот край стола, за которым Фано уже с минуту топил в кружке солёную печенюху. — Они хотят, чтобы мы захлебнулись в их показушных традициях, — мрачно сказал тот; печенюха всё-таки отсырела и половина её ушла на дно лохматой кляксой. — Традиции есть традиции, — сказал Витто и зажевал немного напряжённо. Он считал, что отличается от большинства жителей города прогрессивными взглядами, но в глубине души и сам боялся, что старик нашлёт на него чумную эпидемию одной левой. — А что делать-то? В храмах все вроде как аскеты, покупать ничего нельзя. Молодые жилые храмы всегда сидят на самосодержании. Более того, Жречеству придётся платить оброк, чтоб на них всех присели два батона Ореона. Фано, кажется, хмыкнул, одобряя каламбур, и у Витто отлегло от сердца. — Похоже, придется хорошенько поогородить. Радует, что Фуйо человеческие рационы ни к чему. Так что ртов у нас в доме… храме не так много. Только три, не считая мой, — быстро сказал Хан и с досадой посмотрел на рифлёную маковку безе «Каприз», которую вот-вот уничтожат так или иначе. — Можно устраивать бартер с другими храмами, но для этого всё равно придётся что-то производить, — сказал набитый рот Витто. — Пахать придётся. Вот что, — сказал сухой рот Фано. — А ещё строить, оформлять, устраивать! Три подбородка Бога Маротки, они требуют торжественное открытие, прихожан, мероприятия! Выбор Чемпиона, например. Слышали о таком ритуале? Очень ответственный! Я претендую, кстати. Ну, на чемпионство. Прошу где-нибудь записать. — Одним словом, они хотят тебя занять, госпожа. — сказал откуда-то со стороны Оскулум. — Отвлечь от всех возможных Сопротивлений и Несогласий. Он спустился по лестнице совершенно бесшумно, будто та была высечена из мрамора. Его собранный лентой низкий хвост струился с одного плеча и рассыпался блестящим аксельбантом. Верный признак Осовой успокоенности. Хотя чайничек из рук Хана он выцепил стремительно, почти агрессивно. Казалось, за бытовое обслуживание своей хозяйки он все ещё готов был драться до первой крови. Хан уступил, Шеради легонько кивнула ему в благодарность. И вздохнула куда-то вверх, вытягивая над столом руки. Наконец с досадою понимая, что Жречество и Оракула нельзя завернуть в учительскую попиросную бумагу и оставить где-нибудь в комоде до Дня Определения. Она уже поняла: — Хотим убежище — придётся подыгрывать. — Они уверены, что ты приползешь к ним за помощью. Или захочешь переговоров, — посмотрел на неё сквозь толстые очки Витто и вдруг завалился пухлым бочком куда-то под стол. И достал целую папищу хрустящих бумаг. Залистал с деловитым остервенением, заверяя каждую страницу отпечатком пальца, который недавно держал куриное крылышко. — Хочу заявить. Для меня честь быть в твоей безоружной армии, Единственная! С правильным подходом — справимся, клянусь третьей ногой бога Хой. У меня тут уже имеются некоторые предложения. В храме нам пригодятся… Он прочистил горло от крошек безе и принялся перечислять. — Жрицы. Много жриц. Чтобы следить за убранством храма и заботиться о священных предметах святилища. Гидрофоры, подносящие Мастеру храма священную воду. Прорицатели, толкователи священных законов, писец, виночерпий… — Твой жрун… — Жрец. — Твой жрец явно бредит, — с веселотцой покосилась на Витто Находка; всё это время она сидела рядом и молча, но бдительно отвоевывала у нового поселенца то лоскуток копчёного хамона, то конфету с воздушным рисом. — Он бредит, но кое в чём прав, — заметил Хан. — Самим нам такое хозяйство не вытянуть. Понадобятся руки. — Юбки! — фыркнула Находка. — Очень мне хочется, чтобы у нас тут прописались какие-то девицы! — Первая помощница Мастера, ответственная за порядок на празднествах, хранительница священных секретов, носительница корзин… — продолжал свой список жрец. Он умел есть, говорить и бредить одновременно. Невероятной многозадачности человек. — Запрашивать жрецов в помощь у Храма — всё равно, что прогнуться и приползти, — проговорил Оскулум где-то высоко над плечом Шеради. — Правда в храмах могут свободно прислуживать и обычные мэйки. Это верно, мэйек в храме Арохи, где последнее время прислуживал Ос, было даже больше, чем жрецов. И Ос прав, мэйки — совсем обычные, простые люди. Они не являются частью Жречества, не работают с заклинаниями и не живут при храме. Просто приходят и участвуют в его жизни — потому что хотят казаться очень духовными, или располагают вагонами свободного времени, или мечтают замолить какой-нибудь грешок. В храме Арохи водилось много мэйечек-студенток, и все они хотели только одного — смотреть, как Оскулум ходит между розовых кустов. Просто ходит. Иногда метёт, иногда пьёт воду. — Подметатель храмовых дорожек, рассыпатель блеска… подождите, мэйки?! — Витто осёкся, листочки в его руках протестующе затрепетали. — Это несерьёзно! Да и кто добровольно полезет на проклятый холм Фано Патры Младшего, которым их тут со слюнявых лет пугали! — Ты залез, — дёрнула плечами Шеради. — Я-то понятно! Я Мастер Храма, я генерал Единственной! Возможно, будущий Чемпион. Я останусь в легендах, а им выпадает теневая роль бесплатной рабочей силы. При всём моём обалденном уважении, но я боюсь, что попервой сюда и прихожане-то за бесплатным сухарём приходить не будут. Не то, что мэйки. — С другой стороны, Шери становится ой какой популярной, — накрутила на палец карамельную завитушку Находка. — Я слышала по радио, что в одном прогрессивном городе даже состоялось маленькое шествие. С плакатами и скрепками. Правда, я не расслышала, что слонгировали. То ли «свободу — дарующим!», то ли «воду митингующим», а, может, вообще что-то про эклеры и открытую любовь. Ты, Шерик, теперь большая шишка. Кто-нибудь обязательно припрётся, просто чтобы на тебя посмотреть. Оскулум нахмурился. Нахмурился и Витто; а потом, поправив очки, строго выдал: — А всё равно, администрация своих пришлёт, чтоб тут порядок держать и шпионить. Они своих пришлют, других распугают! … — Значит, нужно выбирать не из пугливых. Это хорошо, что ты мне позвонила. Молодчина, малыш. …       Через пару дней Ритта прислала девчонок из своего клуба. Надо сказать, это были непростые пара дней для всех жителей храма-на-холме. По сусекам наскребали деньги, продавали антиквариат с чердака, покупали стройматериал и инструменты. Проектировали, соображали. Витто каким-то чудом удалось договориться с владельцем канатной дороги. Он дал знать, что на вершине холма скоро откроется храм, и что прихожане попрут толпами. Благодаря этому, бизнес у канатного мужика пойдёт в гору — а значит, впору поднимать цены за подъём (местных служителей, разумеется, катать бесплатно). Под конец беседы Витто, улыбчиво посверкивая квадратными очками, пригрозил, что, если между ними не получится сотрудничества, он лично вдохновит всех своих пилигримов подниматься по ступеням пешком и закалять душу священным превозмоганием. И тогда вагончики мужика совсем встанут и заржавеют. Вот так он и выторговал нехилый процент от еженедельных сборов. Оскулум порывался взять работу в администрации — и с новой силой запахать «на престижность города». Син после разоблачения Хана совсем замкнулся в себе. А Пайянг наконец-то пришёл в себя. Но с кровати не встал, так и сидел неподвижно сутками — бесцветно уставившись в окно и стиснув на одеяле пальцы. А когда новый фуйо и Ловец оставались наедине, когда Шеради пыталась установить с ним контакт, как с инопланетянином, творилось и вовсе что-то из ряда вон странное. Настолько, что она решила ничего не рассказывать домочадцам, пока сама во всем не разберётся. Они всё равно не поймут. Никто не поймёт, даже Син. Так что оба эти дня Шеради жила точно с гирей на голове. А сегодня Ритта прислала в помощь своих девчонок. И как будто бы полегчало. Шеради даже почувствовала силу в ногах и выбежала их встречать. Они заходили во двор парочками — потягиваясь с дороги, что-то напевая и игриво посмеиваясь, будто инструменталистки гастролирующего джаз-бэнда. — Вереска, Ида, Саша, первая, вторая, третья, — кто-то негромко и немного суетливо считал их, не показываясь из-за прямых спин, подсчёт растворялся в кокетливом щебетании. Все они были крепкими, жилистыми, натанцованными; не самые красивые женщины, но каждая по-своему яркая. Шеради и представить не могла, как они, такие пышущие шальной энергией, смогут уместиться в серенькие рясы помощниц по храмохозяйству. — …четвёртая, пятая, шестая… Вчерашние танцовщицы, сегодняшние мэйки. — Майя, Маришка. Семь, восемь. Всё. Все. Счетовод с чувством выдохнул. Вышел вперёд всего отряда подкрепления и строго указал рукой в сторону дома. Попутно объясняя Шеради: — Пусть сначала задания разберут. Познакомиться успеете и в процессе. Та даже сказать ничего приветственного не успела. Девицы были шумными и казались вольными пташками, но провожатого слушались, как стайные гусыньки вожака клина. Шеради подняла глаза. Он был молодым (много младше некоторых из своего клина) и очень красивым. — Не беспокойся. Они только на первый взгляд кажутся ненадёжными, — проговорил вожак клина в высоко повязанный синий шарф и, кажется, улыбнулся. По крайней мере, от уголков его глаз залучились маленькие, даже трогательные морщинки. А глаза были яркими и тоже лучистыми, похоже красивый счетовод специально носил необычные, яркие линзы. Впрочем, всё, что связано с Риттой, непременно обязано быть необычным и ярким. — Дисциплина у них на все сто: госпожа Криб с каждой по три шкуры сдирает. Но если вдруг будут клянчить вафли и музыки — не ведитесь, мы только что из кафетерия. Они будут приходить каждое утро и уходить вечером, сами. Я расселил их по городу. Было непросто с вашей административной ситуацией, но у меня талант к расчётам: в притоке приезжих никто не разглядит в восьми девушках из Ольши ничего странного. Даже господин Таджин. Он здесь бывает? — Нет, — сморгнула свою тихую впечатлённость Шеради. — Ин-ногда. А что? Счетовод в робкой небрежности мотнул головой: да так, ничего. И потянулся к своему шарфу. Шеради наблюдала за каждым его движением с каким-то потаённым, ещё непонятным для неё чувством. Волосы его были разной длины: спереди короткие, сзади — хвостик-кисточка. Руки ухоженные, как у актёров в кино. Уши, которые можно рисовать на обложках аудиокассет… — Не нужно беспокоиться. Причин беспокоиться ноль, — на всякий случай сказал яркоглазый провожатый клина, у него тоже не получалось растолковать её выражение лица. — Не тревожьтесь, госпожа Вад. Госпожа Криб за них ручается. И я тоже. Ах да, прошло уже пять минут, а я не представился. Я — её ассистент. Меня зовут… — Ты знаешь цифры числа Пи? — Шеради почувствовала, как у неё вспотели виски, с таким усилием дался ей этот вопрос. Счетовод замер на мгновение. А потом лучики улыбки вокруг его глаз расползлись сильнее: — Могу вспомнить парочку. Кажется, три, потом запятая, да? Четырнадцать, пятнадцать… хм, девяносто три? — Девяносто два, — не отводя взгляд, поправила Шеради. — Дальше я тоже не могу запомнить. — Девяносто два! — тихонько рассмеялся Счетовод. И потянул синий шарф вниз. И немного устало, запарено протёр им шею под хвостиком. Красивая, журавлиная шея. С отчётливой, нисколько не выцветшей татуировкой. Две вертикальные палочки, перечёркнутые аккуратной крыловидной дугой. «Цапля, стоящая на болоте лапами вверх». … — Ассистент, — сказала Шеради в трубку. — Не кичись, малыш. Ты всё раскусила только потому, что знаешь нашу историю. И я сама тебе её выложила, — осадила Ритта. Голос её звучал с привычно-уверенным нажимом, хотя и было слышно, что она немного запыхалась. Когда звонила Шеради, Ритта говорила, что занята, а сама в удобный миг добегала до телефонной будки, чтобы переговорить по нейтральному каналу. Так, на всякий случай. — Суй под майку большой секрет. Другим рассказать всё равно не сможешь, и не пытайся. Хотя нет, пытайся, конечно: заклинание очень забавно ощущать. Как будто рот вяжет мировой хурмой. Ритта причмокнула губами и зачиркала колёсиком с такой частотой и напором, будто зажигалка на самом деле часы, которые периодически надо заводить. — Ну что, как девочки? — Научите меня. — Чего? — Научите меня, как спрятать фуйо! Как это делала Рашди… И как это сделал Фанно. Шеради атаковала его со всех фронтов, но в ответ получила такой категорический, такой холодный отказ, что ей впервые в жизни хотелось броситься на учителя с кулаками. — Я не знаю этого ритуала и никогда не смогу его повторить. Его осуществлял Катич, — выдохнула Ритта непривычно тихо. — Я говорила, что каждый из Трио в конце концов попросил его об услуге. Эквиум был — моей. Ну не могла я смотреть, как они его убивают. Вступилась, дурочка. Рухнула поверх, вереща. Бедный Эквиум потом до вечера ходил в моих соплях. Но он всё ещё оставался несанкционированным фуйо, не имевшим никаких прав на существование. Пришлось прятать под Пеленой. — Но вы же нисколько не жалеете, верно? Ритта промолчала. — Верно? — Мне не хочется, чтобы он так думал. Вот только чёртовы фуйо слишком хорошо нас чувствуют. Их почти невозможно обмануть. Этот так и вовсе весь — сплошное чувство от хвоста до пяток, хоть и полный физмат. Он сполна натерпелся… Я ненавидела его. Всё-таки именно он был тем, кто сорвал великие планы Рашди и натравил на неё Катича и Таджа. А я терпеть не могла, когда вмешиваются в планы моей женщины. У неё могло получиться… Она бы что-нибудь придумала. Как я и говорила, именно он… Именно Эквиум был отправной точкой… когда всё поехало в бездну. Руки у Шеради ослабели, и трубка в них стала чувствоваться так, будто слита из холодного свинца. Она представила Эквиума. Как он стоит в ночном аэропорту один перед самолётом до Ольши (сейчас из города летят только глупцы, которым надоело жить). Он стоит спиной, и освещают его только посадочные огоньки. Он стоит, и осенний ветер сильно треплет его синий шарф. «Три, четырнадцать, пятнадцать, девяносто два…» Все эти годы он жил с этим. Он тащил за собой и разбитые планы Рашди, и смерти всех тех фуйо, каждую он записал на свой счёт. «Шестьдесят пять, тридцать пять…» Он один остался в живых, получил хозяйку, которая его пожалела, а потом пожалела. И наверняка плакал, с болью сковырнув линзы, когда узнал, что Рашди погибла. «…ноль, девять, тридцать восемь…» Но он оставался в живых. — Напускать Пелену умел только Катич, — донеслось из самой тяжёлой трубке в мире. — Это он обучил Рашди по её просьбе. Правда, после того раза, все эти знания из неё изъяли. «Положено», «чтобы не допустить рецидива». Шеради пришлось проморгаться и протереть глаза, чтобы вновь настроиться на этот разговор. В конце концов, она позвонила не ради Эквиума, а со строгой целью. — Даже, если бы я знала, как собрать ритуал — не сказала бы, — затянулась Ритта. — Режь меня, убивай, малыш, но такую ответственность я бы на себя не взяла. Цена за него очень высокая. Это тебе не розовые колготы по объявлению. Вот и Фанно наотруб сказал ей что-то похожее. И всё внутри Шеради снова протестующе заклокотало. — Да что вы все! Будто ради этого ритуала надо младенца в жертву принести! — В моём случае, всё вышло именно так, — сказала Ритта. И тяжеленную телефонную трубку всё-таки пришлось хватать двумя руками. — Ради Эквиума я пожертвовала своими детьми. Понимаешь, малыш, решаясь на подобный ритуал, ты открываешь побочкам маготока своё самое больное место. Физически. И спустя время всё это обязательно ударит по нему, — объяснила Ритта. — У меня всегда были проблемы по женски. И вскоре после Пелены я узнала, что не смогу иметь детей. Никогда. Никогда в жизни. Шеради молчала. В будке сквозило, и надсадно шуршали бумажки. Кто-то продавал старенькие ходунки в крупный горошек. — Помнишь моих фуйо на Определении? Они ведут себя, как дети, потому что знают мою слабость и хотят утолить мою боль. Пока они здесь… — Ритта… — Так что ты уж, пожалуйста, поторопись, малыш-Единственная, — улыбнулся тихий голос из трубки. — Сделай так, чтобы жить можно было без дурацкой Пелены. И чтобы фуйо сами могли решать свою судьбу. …       До конца недели жизнь случайной Единственной шла с ещё большим скрипом. Никаких информации о Пелене в журнале Катича так и не нашлось, и теперь ей пришлось штудировать особенности храмовых церемоний и прочую документацию от Жречества. Не для дела — чтобы «подыграть». Чтобы отстоять территорию, действительно пришлось пахать. И они пахали днями и ночами. Сооружали теплицы, выкапывали и обустраивали искусственный пруд, шили одежду служителей по всем канонам. Переделывали любимую Сином террасу под сцену для служб, Речей, и ритуальных танцев. Наглотавшись деревянной стружки, заготавливали красивые таблички для прошений. Строчили ленты, чтобы украсить каштан к открытию. Пришлось обзавестись живностью, как в деревне. И унижать Оскулума: весь талант его Предназначения сейчас уходил на то, чтобы рыбки в пруду прижились и любили друг друга, кролики размножались с двойной удалью, а петух почаще давил кур. Иногда с проверкой приходил кто-то из администрации или Жречества, шныряли журналисты. Таджин заезжал, чтобы узнать о Предназначении и Боге нового фуйо. Но у Шеради не находилось для него ответов. И для себя никаких ответов не находилось тоже. В особо острые моменты усталости и ненахождения, она предпочитала просто сбегать. Совсем, как Син. Совсем как… Она застыла, едва перевалив через подоконник одной ногой. Недалеко на широком брусовом выступе меж этажами по-турецки сидел Син. — Что, сбежать хочешь? — Хочу. — Тогда садись. Она села, свесив ноги. Недалеко внизу тройка девочек занято обворачивала мощный ствол каштана паклей, а Витто командовал. — Болотный монстр уже ушлёпал, — сообщил Син и покрутил двумя пальцами пуговицу на джинсовке, будто настраивал оповестительное радио. — Твой дядька уехал, а этого опять забыл. И он дёрнул носом куда-то вверх. В небе парил Бэл. За это время белый сокол уже стал естественным элементом пейзажа и перестал кого-либо удивлять. — Не понимаю, нафига ему такая здоровенная тачка. Если он кроме тебя и пернатого всё равно на ней никого не возит. Снизу раздался смех, Витто начал считать, девицы пошли вокруг дерева хороводом, у каждой — по жёсткой верёвке в руках. И каштан вдруг показался Шеради пленником. Тепло одетым, в белых нарядных ленточках, но всё-таки пленником. — Хочешь поболтать о том, куда ты по дурости влипла? — с прищуром спросил Син. — Нет. Хочешь поговорить о том, что ты чувствуешь? Ведь Фано отказался от тебя, а Хан Говэра спрятал, рискуя здоровьем. — Нет. Они замолчали. Девчонки и Витто вязали здоровенные узлы. — Не волнуйся. Я с тобой так не поступлю. — Конечно, — ехидно выдавил лыбу Син. — Ты же теперь великая и ужасная Единственная, а не какой-то Ловец в пижаме. А пижама где? Перед кем красуешься? Каждый день новая рубаха. Хочешь перетаскать все шмотки мира прежде чем сможешь ходить только в помпезном наряде Единственной? — Не такой уж он и помпезный, — процедила Шеради. Хотя на самом деле он был ужасно помпезным! На нём настаивало Жречество — отвратный наряд. Неподъемный и разукрашенный, как у заморской царицы. Шеради поёжилась и натянула манжеты свежей рубашки пониже к костяшкам пальцев. Внизу закончили операцию с деревом и поаплодировали проделанной работе. — Впечатляющая у тебя армия, — стрельнул в них взглядом Син. — Монашка и проститутки. — Они танцовщицы! — зашипела Шери праведным шёпотом. Хотя, конечно, слухи об их приватных танцах ходили разные. А вот Витто рассказал, что после Первопада провёл расследование и вычитал в интернетах, будто клуб Ритты — это только прикрытие. А на самом деле она и её девочки — одна из группировок Ольшской мафии. Вот уж Шеради не удивилась. — Хорошо. Танцовщицы. Так давайте же станцуем с бубном за наше счастливое будущее. — Ты как будто чем-то недоволен? — Я этого не говорил. — Да ты осуждаешь меня! — вскипая, нервно хохотнула Шеради. — У тебя на лице всё написано! — Я говорю, что сначала ты ввязалась в стрёмную затею. А теперь ещё и теряешь время на всю эту рассаду и пляски. — Я делаю, всё, что могу, ясно?! Я делаю всё, что умею, понятно тебе! Всё делаю, чтобы ты, бестолочь, со мной остался! Навсегда! Пока я тут совсем не сдохну! Она резко вскочила в сердцах и тут же покачнулась на брусе. И точно полетела бы вниз через ветки каштана, но устояла, показав Сину чудеса балансировки. Тот очнулся и понял, что остановил свою руку в каком-то десятке сантиметров от её тонкой рубашки. И сам чуть не сдох. Он бы, конечно, её поймал. Он обязательно бы её поймал. А потом, раскаиваясь, вывернул бы себе руки. Пару долгих секунд они просто дышали, не двигаясь. А потом Шеради шепнула, почти умоляюще: — Я знаю, что теряю время. Но я делаю всё, что могу. — Шери-и-и-и! А я тебя нашла! — закричала Находка, от которой ничто не спрячется. — Не могла бы ты спуститься? Земля в теплицах готова, нужно срочно разбросать коровьи какахи! …       Ночью она стояла в своей комнате у распахнутого окна (хоть снаружи всё ещё ужасно пованивало) и смотрела в ясное, чёрное небо. Белой, распластанной фигурой меж звёзд затесался белый сокол. Нужно делать. Нужно что-то делать. У неё трое фуйо, которые нуждаются в ней. И Ритта в неё очень верит… Но не терзать же душу госпожи Рашди, в самом деле. У неё трое фуйо, которые нуждаются в ней… Она оттолкнулась руками от подоконника и легко шагнула назад. С улыбкой обернулась к кровати. Пайянг — всё такой же белый и болезненный — смотрел пристыженно, но уже без испуга, с какой-то внутренней, сложной борьбой. Шеради засучила рукава. Села на край кровати, поддерживающе уложила руку на напряжённую до выступающих косточек мальчишкину ладонь, сказала: — Ладно, Пай. Давай попробуем ещё раз. И в который раз с силой зажмурила глаза. …       На следующий день Шеради решила действовать. Пропустила свои обязанности, назвавшись больной, и приступила к тихим приготовлениям. Это даже не было обманом. Её действительно немного тошнило от себя. От всей этой задумки. Но она делала, что могла. Глубоким вечером она вышла из комнаты. — Хан? — А, Шери. Тебе лучше? Девочки уже ушли. Передавали привет. Чаю хочешь? — Хан, можно с тобой поговорить? — спросила Шеради, глядя вниз. — А. Это насчёт Сина? — враз вышел из своего радостно-суетливого состояния Говэр. — Я и сам пытался завести с ним разговор. Клянусь Тысячью, я отговаривал Фано от этой идеи. Оставить меня… таким образом. Мне давно пора рассказать Сину… что Фано не может ходить не из-за него. Шеради смотрела вниз и держала руки за спиной. От неё странно пахло, но Хан не придал этому особого значения. Человеческие девчонки — пойди разберись, чем они себя на ночь мажут. — Я хотела поговорить о другом, — сказала человеческая девчонка, она была одета в длинную ночную сорочку и почему-то в ботинки. — Конечно. Давай поговорим, — легко согласился Хан. И они спустились в столовую. Чуть-чуть тянуло гарью, кажется, кто-то что-то недавно подпалил на кухне. Ночь снова выдалась ясной, из окна можно было разглядеть даже каштан. Белые ленты висели на нём, как лохмотья приведений. Они уселись. Не напротив, а рядом. — Точно не хочешь чаю? Шеради мотнула головой. — А ко мне тут недавно Бэл прилетал. Представляешь, извинялся за то, что он меня клюнул. Ну, когда я был ещё Катичем. — И что, ты простил его? — Да если б я это помнил! Конечно, простил. И правда, вот бы ты всё помнил, горько подумала Шеради, но, может быть, и меня ты тоже сможешь простить. На улице подвывал ветер. Но белые лоскутки всё равно висели не двигаясь, как лапша. — Находка уже спит? — спросила Шеради. — У неё ночное бдение над Фано. Ты ведь знаешь, как он считает. Ночь — самое подходящее время, чтобы разбить что-нибудь и проглотить осколок. Шеради безучастно кивнула. — Что-то случилось? — забеспокоился Хан. И та выпалила без предупреждения: — Можно к тебе прикоснуться? Говэр моргнул, ласково рассмеялся, а потом от души расшутился о том, как его после этого будут колотить Син и Оскулум. В четыре ноги. И вряд ли в четыре руки, потому что у Оса-то их ого-го! Шеради подняла к нему лицо, излишняя весёлость выдавала его растерянность. — Я только чуть-чуть прикоснусь. Закрой глаза, пожалуйста. — Шери, это… — Ты говорил, что сделаешь так, как я скажу. Добрый здоровяк побеждено хмыкнул; да, действительно, говорил. — Как прикажет маленькая Шери. И он закрыл глаза. Ну вот и всё, подумала Шеради. И осторожно стянула с его носа нелепо-круглые, жутко-фиолетовые очки. Она делала всё очень медленно, оттягивая, давая себе шанс передумать. Хан немного нахмурился, не одобряя такое своё подвешенное состояние, а потом вдруг почувствовал её пальцы на своих веках. Они были влажные. Пахли лампадным маслом, надломленными веточками и немного огнём. Она повела от век к вискам, — будто наносила боевой раскрас. Будто готовилась к войне. И лицо у неё было такое же. Говэр вдруг понял, что не может открыть глаза. Но как фуйо он был способен видеть её и так. Она вела по щекам пока не остановилась на губах. И он понял, что уже не сможет её ни о чём спросить. Это и не нужно. Он, кажется, и так уже всё понял… Шеради обняла его кудрявую голову масляными руками, и прижалась переносицей к его лбу: — Прости. Это всё, что я могу для них сделать. Белые лоскуты снаружи заволновались. Зазмеились пойманными пиявками. Шеради встала и отошла ровно на два шага. Провела теми же пальцами по своим глазам и удивилась, что там совсем нет слёз. Мазнула блестящую точку на лбу. Стиснула кулак и прижала его к груди. Тихонько что-то шепнула… И выбросила руку вперёд. Струна была задета, и срезонировавший маготок рванул во все стороны какой-то чудовищно бесшумной звуковой волной. Вздрогнула посуда, колыхнулись занавески, в панике взметнулись все лоскуты разом, и каштан на миг ощетинился. Взволновались курицы, на всём холме приникла к земле трава. Где-то наверху вскочила Находка, хватаясь за горло от пронзившего её ужаса. Сина на крыше чуть не скрутило в бараний рог. Он хватанул ртом воздух и ошалело завертел взмокшей головой. Оскулум вихрем выпрыгнул из подвесного вагончика, позабыв, что собирался спуститься в аптеку за сиропом от тошноты. Где-то в городе, почувствовав мощнейшую вибрацию энергий, Оракул замерли на мгновение, а потом обернулись в сторону холма с диким восторгом в глазах. Она может пойти на всё, эта девочка действительно может пойти на что угодно! А значит, и у него есть шанс. Хана швырнуло на пол, на колени. Образы заметались вокруг него пугающим водоворотом, не его, чужие, чужие, отторгаемые его Предназначением так яро, что раскалывается голова и во рту становится горько, свои, совершенно свои воспоминания, прожитое, прочувствованное, просмеянное, провоенное. Хан стиснул зубы. Шеради стиснула пальцы второй ладони на своей вытянутой руке, будто та могла вот-вот отделиться от её тела и превратиться во что-то совершенно нечеловеческое. Но лицо её оставалось спокойным, глаза — открытыми, на обратной сеточке роговицы транслировались его воспоминания. Воспоминания Бэнедикта Катича. …       Он смотрел на золотые нити, что начинались где-то в районе его пупка. Пупок у него с детства был некрасивый, и Бэнедикт был уверен, что под ним уж точно не скрывается ничего хорошего. А тут четыре золотые нити. Маловато, надо сказать, а он-то считал себя компанейским человеком. И людей очень любил. Куда не пойдёт — везде людей любит. Может, это именно как раз потому, что ни к кому толком никогда не привязывался. Ну, нитями. Поверхностно любить очень просто — потому что так ничего не держит, ничего не требуется, и можно просто любить. Бэнедикт уложил большие руки на колени и всё смотрел на них. На то, как они сияют. Одна из них точно жена. Золотая женщина. Вот уж кого действительно нельзя просто взять и любить. Это было бы неуважением. Другие три… — Вот, держи, Бэн. Режь, — сказал начальник подразделения. Бэн опешил. — Не дрейфь, отрастут новые, — сказал начальник подразделения, ничего более не объясняя. Бэн зачем-то приподнял жилетку, оголяя живот и клацнул ножницами. И всё-таки у него самый уродливый в мире пупок. …       Жить с женой не хотелось. Она молчала понимающе и ужасно мешала проектам; в смысле, лучше бы она на него кричала, честное слово, лучше бы подала на развод. Тогда бы он не чувствовал себя таким виноватым всякий раз, когда утром открывал глаза и видел след рюшечки на её отлёжанном, теплом, чуть-чуть покрасневшем плече. Так что Бэнедикт любил разъезды — когда можно было иногда звонить, слать открытки и много диковинных подарков. И проекты ладились, и лекции велись, и вербовка шла с завидным успехом. В одном таком разъезде он их и встретил. Три жуткие морды. В первый день они пришли на его лекцию просто, чтобы поиздеваться. Парень, кажется, даже втихую нассал ему в портфель. Ужасные дети. Они были несогласными, бездарными и очень злыми. И они ужасно его заинтересовали. Отчаянные. Они дотянулись к маготоку сами. Без ритуальных спецов и Наставников. А это всё равно, что препарировать себя в домашних условиях столовыми приборами. Отчаянные. Терять им было нечего, а потом они крепко связались друг с другом. — Я очень верю в людей. А вы мне и вовсе очень нравитесь, — откровенно сказал им однажды Бэнедикт. — Сейчас вы мне не поверите, но из вас бы получились отличные представители Империума. Я действительно в это верю, и поэтому готов оказать вам свои профессиональные услуги. Вы ведь знаете, о чем речь? Одну — просто так, в знак доброй воли и как доказательство того, что я не обманываю и слово своё держу. Но после второй — вы обязаны будете вступить в Империум. Манипуляция самая грязная, но оно того стоило. Такие образчики в его деле никак нельзя было упускать. Разумеется, все трое ужасно оскорбились. А пацан даже навалил в его портфель полкило козьего дерьма. …       Через несколько лет они прибыли в Эфл-Тейн уже как начальник и подчинённый. — Понимаешь, — сказал своему подопечному Бэнедикт. — Очень важно, чтобы в Империум приходили злые молодые люди. Чтобы они пришли и сказали сквозь зубы: «Как я ненавижу это всё! Достали!» И тогда, может быть, что-то наконец случится. — Что случится? — спросил Таджин. Ох, если бы он только знал, над чем работает проныра Катич! Если бы он только знал, что только злые и несогласные, с кривым зрением и кривой улыбкой в силах врыться разбитым рылом в самую суть и откопать, что у Империума есть Ядро. Какое-то пока непостижимое энергетическое Ядро, с помощью которого они как-то управляют богами — то есть маготоком, который, по сути, ворочает все жизненные процессы. А маготок, сопротивляясь, как любой живой организм, в ответ вырабатывает антитела. И мы называем их фуйо. Но Империум и тут пытается совладать. А я… А я вообще-то очень верю в людей. В каждого в отдельности. И не хочу, чтобы успех моего любимого баскетболиста обеспечивала случайная вибрация Ядра. Не хочу, чтобы ложась на аппендицит под нож профессионала, моя жизнь зависела от расположения Бога Всея Аппендиксов. Я очень верю в людей. И нам не нужно подавлять фуйо, наоборот — нам нужно их всячески выручать. Так Бэнедикт и думал. И ещё он думал, что если сам не справится, то непременно преуспеет кто-то другой — злой, любопытный и с разбитым рылом. Он сам таких в Империум силой понатаскал. Уж кто-нибудь обязательно. Конечно, в идеале бы преуспеть самому. И не умереть в процессе. Или просто от старости. По большому счету, именно поэтому он и вернулся в Эфл-Тейн, узнать, почему старик не умирает. Дом Фано Патры Младшего, местного монстра, людоеда, шамана и убивца, находился на отшибе, высоко на холме. Бэнедикт отпустил Таджина и начал восхождение по серпантинным (издевательство!) камушкам-ступеням. После нескольких сотен останавливался и мазал щёку: Ребэлиум, фуйо, которого недавно поймал Таджин, проклюнул в неё до мяса. Он мог нащупать дырочку языком с другой стороны щеки. Ребэлиум тоже был злым, но с клювом вместо рыла — под стать хозяину. А над превращением его в человека они ещё поработают. Бэнедикт, пожёвывая больную щёку, поднялся. Перемахнул через прогнившую калитку. Постучал в большую дверь. Её открыла девочка-фуйо. Инвэниес; Бэнедикт видел старые кассеты, до эпидемии она была звёздочкой города. А теперь перед ним стояла размалёванная, всклокоченная пигалица восьми (или сотни) лет. — Мне бы увидеть Фано Патру Младшего, — с приветливым поклоном сказал Бэнедикт. И девочка влажно фыркнула: — Пф. Мне бы тоже. Последнее время вместо него я вижу кусок маргарина. — Может, я войду? — А может, я оторву тебе ноги? Спрячу так, во век не найдёшь. Она стояла на ступени выше. На каблуках туфель, которые были по-смешному ей велики. Хозяйка дома, где-то под косметикой наверняка очень красивая, смотрелась, как карлица-сутенёрша, держательница борделя, что уже давно дышит на ладан. — Вид у вашего дома совсем нежилой, — отважно заметил Бэнедикт и запустил в карман руку. — У меня есть для твоего хозяина официальное приглашение на Остров. Ты что-нибудь слышала об Острове? — Я и Фано сможем уехать?! — пролепетала фуйо вдруг совершенно по-детски, с надеждой и трепетом. У Бэнедикта ухнулось вниз сердце и чуть не выскочило через уродливый пупок. — Конечно. Это моя программа внутри Империума. Она позволяет не разлучать фуйо с ещё живыми, но уже недееспособными Ловцами. На Острове предоставляется помощь Ловцам, которые вышли из продуктивного периода, имеют проблемы психического характера или представляют угрозу для окружающих. — Мой Ловец — не больной, и не угроза, — враз помрачнела до состояния злобной карлицы Инви. — Разумеется, но разве он не предпринимал попытки к самоубийству? — мягко спросил Бэн. — К тому же, насколько я слышал, он перестал следить за собой и совсем не выходит из дома. — Это потому что люди на него нападают! А сдохнуть он хочет, от того, что жена ушла вместе с сыном, и погорела в этой эпидемии. Это из-за неё он… такой. Бэнедикт глубоко вздохнул. Он вспомнил, что только после ритуала Решения он узнал, что золотые нити были завязаны на ценности человека, которая в полной мере вернётся только в момент, когда его не станет. Кажется, именно этот шок сейчас и переживал Фано Патра Младший. — Давай приглашение, — потребовала чумазая карлица. — Сначала я должен посмотреть на него. Вдруг он у тебя действительно вполне дееспособен, здоров и не нуждается в моей помощи? Инви задумалась. Покусала кляксу смазанной помады на губе. Посмотрела на Катича очень пристально: — Ну, проходи. Вот увидишь, он совсем маргарин. …В итоге Катич задержался надолго. Общение с человеком повлияло на Фано магически. К тому же Бэнедикт оказался рукастым и полезным. Он помыл, побрил и встряхнул старика — с удивлением обнаружил, что за всей этой грязной шерстью скрывается вполне себе человеческое лицо. Глубоко страдающее лицо. Потом Бэн накормил Фано, и тот даже на время перестал бредить. Они поговорили о какой-то ерунде и о том, как Бэнедикта недавно клюнул дикий сокол. Под вечер Инвэниес вышла его провожать: — Стало лучше. Может, потому что ты и сам маргарин? — Очень может быть, — улыбнулся Катич. — Он перестал со мной разговаривать, — сказала Инви. — Он любил меня, а теперь даже перестал разговаривать. Ты думаешь, мне так хочется? Я начала краситься, как она и нашла её одежду, но он на меня даже не смотрит. — Это он очень напрасно. — Заткнись. Знаешь, как это ублюдочно? Застрять в теле ребёнка. Голос у неё надломился, и Бэнедикт снова взглянул на неё по-новому; от той жуткой карлицы не осталось и следа. Замученное, отчаянное существо смотрело детскими глазами с подтёками туши. Он нежно улыбнулся. Её почему-то разозлила эта непонятная теплота, и тогда она решилась на дерзость. Взялась за край блузки и потянула её вверх до самого подбородка. Белья на ней не было. Его просто не на чем было носить. Бэнедикт посмотрел… и тоже поднял свою жилетку вверх до самого подбородка. Луна осветила большой живот с уродливым пупком. Инви усмехнулась. Медленно опустила блузку обратно. И, перезастёгивая сдёрнутые пуговицы, сказала: — Псих ненормальный. Придёшь ещё? …       Белые ленты на лапах каштана обвисло раскачивались, как повешенные, приговорённые. Волосы Шеради трепало в разные стороны, будто она стояла в центре бури, из дырочек шнуровки на ботинках засочилась вода: лёд, необходимый для ритуала, начал таять уже давно, от холода и мокроты Шеради не спасли даже шерстяные носки с начёсом. Но сейчас вся она была — сплошной проводник, тело её точно накалилось, и лёд поплыл, словно его прижали кочергой из камина. Глаза её светились, как диаскопический проектор в кинозале. Она не видела, как Хан пытается устоять на локтях и коленях, точно придавленный прессом, и не слышала, как тяжело он кашляет, захлёбываясь воспоминаниями. Пенистая слюна тянулась блестящей ниточкой от его искажённого рта до носа Шерадиного ботинка. Они все уже были здесь. Находка оскалилась в панике и уже готова была прыгать с лестницы рысью, но Оскулум её поймал: — Подожди! Подожди. И поплатился. Инвэниес отшвырнула его, не жалея своих настоящих сил. Он влетел спиной в буфет, раскололось стекло, посыпались декоративные тарелочки, из которых никому не разрешалось есть. Находка метнулась, воспользовавшись моментом — и наткнулась всем телом на невидимую преграду. Обернулась, как бешеная, завитушки стояли дыбом на её маленькой голове; вцепившись в перила, рядом с ними стоял Пайянг, глаза его перламутрово сияли, точно были покрыты слоем тапетума. Находка пнула прозрачную стену и, растворившись в воздухе, ушла под корку дома. Все включенные лампы тут же застробили — в храме на холме началась сухая, тихая гроза со вспышками электромолний. Под босыми ногами Пайянга смялось пространство — паркет с хрустом заслоился и кое-где отлетел, будто зубы челюсти, которую сжали с нечеловеческой силой. Но прежде, чем пол успел совсем просесть, пацана подхватил Син и приземлился ногами на стол, пружинисто его прижимая: понимая, что сейчас в этом доме любая мебель и утварь — враг, даже ковёр, даже маятник в часах. — Не стоит, Инвэниес, — сказал сухой голос откуда-то сверху. — Пусть закончит, что начала. …       Катич быстро стал самым желанным (и, в общем-то, единственным) гостем в доме Фано Патры Младшего. Находка (так он её прозвал) научилась радоваться и с ворчанием приняла, что для нормальной жизни человеку всё-таки нужен человек. Бэнедикт умел позаботиться о старике, он уверенно пошёл на поправку. Они подолгу вели серьёзные разговоры и об Империуме, и о роли Фламини, и о ритуалах (этих Патра Младший знал столько и такие, что у Бэна шевелились волосы на затылке). — Оставайся у нас. Ты нам обоим нужен, — наконец призналась Находка, когда он заплетал ей две шикарнейшие косы. — У меня проекты. — И однажды они задушат тебя. — Может быть, — рассмеялся Бэнедикт. — Олух. Псих ненормальный, вот за что ты сражаешься? — полуопустив веки смотрела вперёд начёсанная Инвэниес и укусила зелёное яблоко. — За нашу свободу. А ты уверен, что она нужна? Без своих хозяев фуйо будут болтаться в мире, как говно в воде. — Инви, — покосился на неё Бэн, он всё пытался убедить её, что грязные словечки злобной карлицы ей не к лицу. — Извини. Как продукты жизнедеятельности в текучем потоке. Лучше? Я хочу сказать… Получив свободу… Я не знаю, что я бы сделала. Как бы я выживала? Без него. Без тебя… — У каждого фуйо уже есть это понимание. Но определённый вектор маготока или, если тебе так угодно, «Предназначение» его давит. Отключи «Предназначение» — и ты всё поймёшь. — Ты слишком умный, и это тебя задушит. — Может быть, — проговорил Бэн с новым выражением. — Поэтому, если меня вдруг задушит, окажешь мне одну услугу? По большой дружбе. Находка посмотрела на жёлтую вмятину укуса и навострила уши под косами. — Когда я умру, — ласково перебирал её волнистые локоны Бэл, — направь мою душу в ловушку своего хозяина. Пусть он вернёт мне память. Я буду могучим фуйо и смогу закончить «миссию дурного Катича» до дня Определения. Ни тебе, ни Фано не нужно будет со мной возиться, обещаю. Инви куснула яблоко вновь и, не разжимая челюсти, сказала: — Псих ненормальный. Тем же вечером Бэнедикт Катич вернулся домой и наказал своей жене: — В будущем я хочу стать фуйо. Если со мной что-то случится, не смей меня провожать. …       Ядро движется! Оно движется, движется! Куда бы я не пошёл, какую бы дверь не открыл, везде стоит Он. Стоит и улыбается. Оно движется! Ненормальный псих, дурной Катич, всё оказалось сложнее, чем я полагал. А теперь оно движется за мной! Оно идёт за мной, оно ждёт, когда я приму решение, к которому не был готов. К которому Он меня толкает. Боги, пожалуйста, я не готов!.. Темнота. Шеради пошевелила пальцами, пытаясь выцепить смысл, ещё хоть что-то о Ядре, хоть что-то… Но психика Бэнедикта, кажется, защитила его и вымыла всё под чистую. Психика или магия. И проныра Катич стал совсем маргарин. Через пару дней его нашли дома в петле. Он был слишком умный и в конце концов сам себя задушил. Золотая жена сняла его, оплакала. И не стала его провожать. …       Пальцы обожгло. Вся вода в ботинках выпарилась. Катич был мёртв, ритуал был окончен. Руки Шеради безвольно обвисли, как лоскуты на каштане. Она опустила слегка плывущий взгляд. Хан, дыша как после марафона, медленно отёр кровь под носом, прижался лбом к полу у её ног и ослабело лёг на бок. Находка бросилась к нему, даже не взглянув на Шеради, погладила по плечу дрожащей рукой, подала позабытые очки. Шеради смотрела на них словно из далёкого далека. Потом, как в кошмарном сне, заторможено обвела взглядом комнату. Все были здесь. Оскулум смотрел на неё, Син смотрел на неё и Пай смотрел на неё. Все они смотрели. Ей стало стыдно и жутко. Захотелось убежать — и она ринулась в свою комнату. И на первом же пороге лестницы встретила учителя. — Фано, я хотела… Договорить она не смогла. Щёку обожгло как кочергой из камина, а перед глазами вдруг вместо Фано оказался поваленный буфет. Пощёчина была сильная и больная. Как тогда — от отца. Шеради инстинктивно прижала к горячей щеке ладонь, медленно посмотрела на Фано ещё раз. И ринулась прочь. Из дома, в тихий, прохладный, увязший в набухающих слезах ночной двор. Она бежала от того, что сделала, хватаясь за сорочку, в опалённых ботинках до самой краюшки холма. И остановилась, как вкопанная, когда ей наконец открылся вид на город. Он горел. Рыжее небо коптило, как потерпевшая аварию и поваленная на горизонт машина. Горел весь Старый Район. Неугодный более администрации жалкий деревянный район стариков и плесени. Они предлагали. Кому надо — тот переселился. А те, кто упрямились съехать, получили по заслугам. Всё равно не страшно, никаких смертей не будет, всё равно никто не умрёт. И никто ничего не докажет. В конце концов, так говорится в Писаниях: «Когда придёт Единственный — взметнётся огонь». «И жертвы будут принесены». Шеради застыла на уступе над горящим городом и, не закрываясь руками, завыла навзрыд. Её фуйо стояли позади, не смея приблизиться. Мелкие хлопья долетающего пепла падали им на плечи. И каждому хотелось что-то сказать. Лоскуты на каштане желтеют, как листья. Находка с осторожностью врачевателя осматривает закровившую рану на ладони Хана. Тот улыбается широко, как может: ничего. Тогда она наклоняется и прикладывает его костяшки к губам. Отблески далёкого огня играют на её завитушках, которые выбились из косиц. Хан улыбается. И хочет что-то сказать. Фано, наконец-то доковылявший по стенам до комнаты, разбил припрятанную бутыль и выбрал самый подходящий осколок. Потом взглянул в алеющее окно — и отчего-то передумал его глотать. Хаски и Ханси оба мокрые, как мыши. В полевом пункте поддержи тех, кто пострадал от пожара, зверски ничего не хватает. Ханси с силой раззёвывая двери неотложки вместе с водителем, смотрит на чью-то прогоревшую до костей руку, выскочившую из-под пледа. Человек на носилках всё чувствует. Человек жив. Ханси слышит его болезненный, слабый вздох и устремляет острый взгляд к холму. В непривычно тихой гримёрке Ритта смотрит на экран, старина Эфл-Тейн горит в коробке мелкого телевизора. Снимают с вертолёта. Раздаётся стук, это вернулся Эквиум, только он может так расчётливо стучать. Она открывает дверь, заботливо разматывает синий шарф, будто со школьника с мороза. И говорит «с возвращением». Таджин стоит на балконе в квартире Рашди. Он смотрит на горящий вдалеке район и на горящую в его руке фотографию. Три улыбающиеся злые морды. Он сжимает губы и прикуривает от огня. Потом выдыхает вверх. Высоко над домом, оставляя далеко внизу языки пламени, летит ритуальный фонарик. Ребэлиум знает, что его нет дома. Он выкручивает жалюзи высоко наверх, чтобы открыть вид на чёрно-рыжее небо. Потом раздвигает вешалки с одеждой в огромном шкафу и выкатывает оттуда капсулу. Он сидит рядом с ней долгую минуту, потом нежно спрашивает: — Красиво, да? И, как всегда не получая ответа, с горькой улыбкой прижимается лбом к капсульному стеклу, закрывает глаза. И час-другой плачет. Оракул прикидывают, как много завтра придётся говорить. Скольких прихожан утешать. Им очень хочется думать о делах, но мысли снова сводятся к одному и тому же. И тогда они открывают свою яйцеварку. …       Ядро движется. Если захочет, оно может оказаться где угодно, даже в твоей яйцеварке. Оракул спустились по ступеням вниз. — С возвращением. Ну что, теперь тебе лучше? — спросил он. — Нет. То есть, не знаю, — ответили Оракул. — Она показалась мне обычной девочкой. Немного зубастой и всё. Он хмыкнул. Не очень заинтересованно, на первый взгляд. — Почему тебе просто не признаться, Единственная она или нет. Ты знаешь будущее. — Будущее определяется настоящим моментом. — Лицемер, — многоцветное лицо Оракула улыбнулось. Но очень скоро взгляд их стал серьёзным вновь: — Я хочу побыть там ещё немного. — Как угодно. Я же тебя не держу. Можешь ходить, где хочешь. Он действительно был благонамеренным. Благонамерение у него было вместо костей. — Тогда прощай, — легко сказали Оракул. — Подожди. Поговори со мной. Я уловил желание взаимодействовать. Почти тактильно. Какие у тебя были намерения? — Не знаю. Захотелось её проучить. Не сильно. Они говорили, как ребёнок, живущий первую сотню лет. Здесь, в Ядре, их блестящий авторитет таял, как кубик сахара в чае. — Твоя интенция меня беспокоит, — честно сказал он и, подумав, добавил. — Присядь рядом. Дай-ка я тебя подкручу.