Пиноккио

Саймон сидит в кресле в самом тёмном углу маленькой комнаты напротив неприлично широкой кровати. На этой самой кровати, запрокинув голову, громко стонет его божество. Кирен задыхается, закатывает глаза и сорвано дышит своими бесстыдно красными губами, дёргаясь в такт сильным толчкам. Сидящий буквально в пяти шагах от него Саймон внешне очень спокоен, выдают только бледные пальцы, с нечеловеческой силой вцепившиеся в подлокотники - ещё немного и проглянет белое трухлявое нутро старого кресла. Кирен сейчас похож на невинного агнца, которого потрошит на алтаре его собственный отец. Он похож на самую развратную блудницу Вавилона, искренне наслаждающуюся своей нехитрой работой. Саймону очень хочется уйти и не видеть ломко изгибающееся худое тело, не слышать отвратительно пошлые шлепки влажной кожи о кожу. Не слышать глухих стонов из искусанных губ и не видеть сальную ухмылку Гэри. Но стоит ему пошевелиться — Кирен тут же открывает свои огромные глаза с широкими провалами зрачков, как у обдолбаного в хлам торчка, и Саймон намертво прикипает к этим чёрным дырам, за которыми совсем не видно радужки. Если бы он верил в наличие у его мёртвого тела души, сказал бы, что её раз за разом выпивает рыжий мессия одним лишь взглядом. И Саймон остаётся, затерявшись в непроглядной темноте чужого безумства. И продолжает покорно наблюдать, словно прибитый к проклятому креслу огромными десятидюймовыми гвоздями. И в этот момент он одновременно любит и ненавидит Кирена больше всего на свете. Гэри трахает Кирена в том рваном ритме, в котором хотел бы вбивать в его череп утыканную гвоздями биту. Жаль судьба не свела их во время восстания - он мог бы спокойно отрезать от этого рыжего ангелочка по кусочку до тех пор, пока не показался бы сверкающий болезненной белизной скелет, и был бы в своем праве. А теперь этот Кирен-пресвятой-мать-его-Уолкер их всех натянул - в очередной раз сорвал джекпот, превратившись из деревянной куклы в настоящего мальчика. Сраный Пиноккио. Где-то наверху за него хлопочет слишком уж добренькая фея-крестная. Единственное в чём она отказала своему любимчику - сделать и Пьеро настоящим живым мальчиком, поэтому Монро до сих пор таскается полуживым трупом. Только поэтому он не может трахать своего обожаемого мессию. Зато он может смотреть. Молча наблюдать, как член Гэри с силой вламывается в тощую задницу пацана, которого он вроде как любит. Чёртов Кирен-выеби-меня-Уолкер. Эта рыжая шлюха сама раздвигает ноги, но никогда не смотрит на него, и это иррационально раздражает Гэри. Позволяя делать с собой практически всё что угодно, этот грёбаный мальчик-Иисус на самом деле каждый раз отдаётся не ему, а своему апостолу-импотенту. И от этого хочется то ли приласкать его молотком по затылку, то ли выдрать до беспамятства. Гэри сжимает зубы, и начинает вбиваться ещё сильнее. Чёртовы гнилушки, будь они трижды прокляты. Кирену всё равно, чей член врывается в него, выбивая дух. Для него существует только Саймон, застывший каменным изваянием апостол, созерцающий грехопадение своего бога. Кирену всё равно, сколько ссадин и синяков Гэри оставит на его теле. На самом деле чем больше, тем лучше, потому что от каждой яркой отметины, появляющейся на всё ещё бледной коже, от каждой гримасы боли, проскальзывающей на лице, губы Саймона сжимаются сильнее, а бледные пальцы ещё глубже утопают в цветастой обивке кресла. Саймон выглядит так, словно он может убить. Словно он хочет убить. Кирен очень ярко представляет, как Саймон становится бешеным, как стаскивает с него ничего не соображающего Гэри и разрывает голыми руками. Сухожилия тянутся ровными белёсыми нитями и с легкостью рвутся под жадными пальцами немёртвого, хрупкие кости трещат весёлым походным костром, гулко хлюпает брызнувшими во все стороны мозгами проломленный череп. И от вида яркой крови, толчками бьющей из разорванного тела, Кирен кончает, хрипло выстанывая имя Саймона.