Три. Два. Один. Последний дубль. Погнали.
Это было давно и неправда, так что вряд ли сейчас кого-то зацепит. Хотя мне, в общем-то, все равно – так уж случается, когда ты заинтересован во всем сразу. Нет, я не разочарован, примерно зная, прикидывая в своей пустой голове, что все так и закончится. Не начавшись вовсе. Такие истории случаются на каждом шагу, просто мало кто о них распространяется. На самом деле никто о них не распространяется, если все ещё умеет шевелить своими гребаными извилинами. И как не трудно догадаться, я не вхожу в эту группу здравомыслящих. А ты входишь, что тоже вполне стоило ожидать. Рискуй, ты ведь так молод.***
Подростки достаточно впечатлительны и любопытны, и тут даже ничего не поделаешь – статистика. Их вечно привлекает все самое необычное, выходящее за рамки нормы, навязываемые миром. Долговязый, неуклюжий подросток, уже давно не смотрящий на мир сквозь линзу, рассеивающую все печали и невзгоды;тощий парень с, будто, вросшей в позвоночник гитарой, вечно пишущий что-то на полях своих тетрадок, постоянно забывающий посмеяться над тупыми и пошлыми шутками одноклассников – этого вполне достаточно, чтобы заинтересовать шестнадцатилетнего меня. - Привет, я Брендон. «Привет, я тот, кому всю оставшуюся жизнь будет не все равно». Ты мне нравился. Та ещё новость, правда? Помню, как рассказал об этом Бренту, а он дар речи потерял на пару минут, борясь с желанием двинуть мне как следует, когда я говорю подобные вещи. - Рай не такой. Рай вообще не такой, понимаешь? Сейчас понимаю, ещё как понимаю, черт возьми. Когда вечерами, спустя пару лет самобичевания и неопределенности, ты писал песни под The Doors, обдолбавшись по самые уши, смеясь до звона в голове, задыхаясь, кашляя и хватаясь за впалое дрожащее пространство меж пугающе выраженных ребер и тазовых косточек. Запах травки разливался по всему номеру в мотеле, а пожилые темнокожие горничные осуждающе качали головами, проходя мимо нашей двери. «Какое дело, что они подумают, мы звезды, черт подери», - успокаивал я себя, опрокидывая очередную бутылку пива. А тебе было совершенно наплевать. Травка изменяла до неузнаваемости личность неуверенного, юного и неуклюжего Райана, лишала чувства самосохранения, сносила тормоза, и ты отдавался всем, кто этого желал. «Так проще думать, так легче не свихнуться». Накачанный едким дымом, ты вертел ручки и карандаши, рисовал на простынях и стенах обнаженные тела и невообразимую фауну, искаженную помутневшим рассудком. А когда начинало отпускать, ты бубнил, что тебе безумно хорошо, лежа на полу и тихо напевая песни Битлов, отчетливо вытягивая долгое «om»*, когда в последний раз подхватывала волна эйфории. Ты казался до ужаса нереальным, мне всегда хотелось прикасаться к тебе, чтобы снова разубедить себя в прогрессирующей шизофрении и галлюцинаций от голубеньких таблеток, чтобы лишний раз знать, что ты здесь. Рядом и далеко одновременно. Лежишь и чирикаешь прямо поверх паланиковского «Дневника» строки, которые потом отдашь мне и ребятам, нервно всматриваясь в наши лица не до конца сузившимися зрачками и допивая очередную безмерную кружку со сладким чаем. А мы читали, разбирали ровно выведенные буквы среди нелепых рисунков и серого, плохо пропечатанного и размазанного влажными пальцами текста. - Я ещё и наиграть немного могу, если надо, - говорил ты, пытаясь уместить свои длиннющие ноги на кресле. - Ты бесподобен, парень. Откуда ты только взялся? – смеясь, спрашивал Пит. Райан будто был с ёбанного Юпитера, занявшего всю мою солнечную систему.***
Я знаю, ты не жалеешь о нашем знакомстве. Я на это надеюсь.***
Рискуй, ты ведь так молод. «Не случится ничего плохого, если ты все скажешь так, как есть. Просто знай, что с этим не шутят, с Райаном вообще не шутят на такие темы. Может вам просто хорошо вместе? Может не нужно все усложнять?» «А, может, он тоже... Ну, может, я ему тоже нравлюсь?» Нет. Ты его друг. Лучший, блять, друг, на которого он положился, когда было откровенно хреново. Когда отец пил, когда был творческий застой, когда, в конце концов, старый хрыч скончался. Ты должен был быть его другом и дальше, а не хотеть зажиматься с ним по углам во время репетиций и потрахивать его раза 3-4 в неделю. Вот что, черт подери, не должно было покидать моей пустой башки. Гормоны. Гитары и старенькие ударные. Косяки, от которых жутко мутит. Украденные у отцов сигареты. Второсортное пойло связками из супермаркета за 9.99$. Как тут можно устоять? - Рай, у нас большие проблемы.***
Тебе нравилось думать, что все, что с нами происходило, было неизбежно и необходимо. Ты вообще много чего объяснял неизбежностью с какой-то полуулыбкой и тоскливым взглядом, но мне было все равно, главное, что мы были вместе, главное, что я был нужен тебе. - Нормально,- говорил ты мне. - Все хорошо, Брен, я не совсем понимаю, что нам с этим делать, но все путем, друг, все, правда, нормально. Если бы ты знал, чем все это закончится, ты бы никогда так не сказал. Разве нормально, что мое сердце до сих пор начинает гонять кровь по венам быстрее, когда я слышу твой голос? Пусть он и искажен старой аппаратурой, шумами улиц, голосами других людей, тысячами миль, которые нас разделяют. Это нормально: бледнеть, выдавливать глупую улыбку, ковырять носком ботинка пол или мотать своей пустой головой – якобы для того, чтобы убрать мешающие волосы - лишь бы не встретиться с твоим взглядом? Пронзительным, не по годам взрослым и осознанным. Сглатывать и снова щелкать «повтор» на экране смартфона или ноутбука, чтобы почувствовать себя счастливым, чтобы хоть на пару минут задышать полной грудью и, наконец, ощутить на мгновенье, что я вовсе не задубевшее тело, а все-таки живой человек, тоже нормально? Все это чертовски ненормально, Райан. Все это чертовски пугает. А когда я дошёл до крайней точки своих страхов, на сцене впервые, пусть и на второстепенных ролях, появилась Сара. - Ты ещё намучаешься с ним, Брендон. Если что-то пойдет не так, даже я не знаю, что с ним будет. Ты вечно делаешь то, что тебе нравится, но с Россом лучше не играть в такие игры.***
Раньше все казалось проще. Никого не слушай, делай, что вздумается, всегда добивайся своей цели. YOLO* Мы ходили по барам в богом забытых места, напивались одуряющего пойла до приятной вялости во всем теле и неимоверного желания веселиться. Влюбленный, отравленный, прокуренный Lucky Strike, я делал вещи, о которых вспоминают с широкой улыбкой на лице. Как после нашего первого турне по штатам, когда я в сотый раз признавался тебе в любви в одном из подобных заведений, словно это был ритуал перед окончательным отключением. Я стоял на столе и опрокидывал ногами стаканы с самой дорогой выпивкой, которая у них была, на наших друзей и их новоявленных расфуфыренных подружек. На весь бар звучали довольно сомнительные комплименты от меня в твой адрес, свист, похвала и аплодисменты от посетителей, а после моих пламенных и не очень связных речей многие скандировали «Соглашайся, Риро!». От меня такого вполне ожидали, но все так и обмерли, когда ты, залившись краской и опрокинув в себя ещё один шот, с довольным лицом прикрылся плечом Спенсера и всерьёз заявил, что с кольцом на пальце – тут ты пьяно хихикал и пытался разобрать, на какой руке находится нужный палец – ты готов на все. Алкоголь всегда творил с тобой злые шутки, а я ещё юнцом трезвел очень быстро. Продолжение последовало как-то само собой спустя, наверное, неделю. Уже в другом баре, уже по другому поводу я серьёзно предложил тебе руку и сердце в загвазданной душной уборной, где только что розоволосого трансвестита вывернуло наизнанку прямо на серо-зеленый кафель, с которого всего пару часов назад вполне могли поднять и выволочь трехдневный разложившийся труп, ибо амбре стоящее в этих стенах невозможно было объяснить иным примером. Я до сих пор помню, как ты дико смеялся, когда я встал на колено перед тобой прямо в лужу из смеси чего-то неопознанного и темной воды из протекающего писсуара. Помню, как вытирая слезы с лица и держась за живот, ты сказал, что это дерьмовая идея, что мои родители от меня откажутся, что есть тысяча причин отказаться. Что ты согласен. А потом ты не говорил, ты, кажется, даже не думал. Мы целовались, как будто воздух был вовсе не нужен, шепча, что-то бессмысленное друг другу, что теперь эта глупая и совсем дурацкая шутка нехило эволюционировала. Ты перебирал пряди на моем затылке и говорил, что все хреново закончится. Я прижимал тебя к себе до хруста костей, до первого всхлипа, до той необъяснимой горечи внутри, которую отчего-то мы чувствовали оба, но ловко спихнули тогда на крепкий табак и низкосортное спиртное. Я сгребал, укрывал собой твои дрожащие поджилки, целовал твои запястья и смотрел на то, как ты улыбаешься. Тогда для нас это было чем-то новым и будоражащим. Тогда мы были дурными и счастливыми. Нам просто хотелось тепла рядом. Как только дешевое кольцо, купленное за заправкой в Денвере у какой-то подвыпившей девушки за десятку в вечер нашей импровизированной свадьбы в уборной, прочно обосновалось у тебя на руке, стало нормально целоваться перед концертами, держать тебя за руку, когда нервы совсем сдавали. Ты часто крутил на безымянном пальце этот медный обруч, от которого у тебя всегда оставались темные отпечатки на коже, но никогда его не снимал, лишь стаскивал эту сверкающую нелепость на вторую фалангу и закусывал, чтобы заглушить стоны, когда мы трахались как кролики. Тогда от предплечья до самых кончиков необъяснимо красивых и длинных пальцев рук ты пах весной. Редко, но мне удавалось, крепко удерживая дрожащие кисти, лизнуть твои забитые запястья и на языке ощутить вкус слаще меда. В тебе билась жизнь, ты становился реальным. Тогда ты был действительно рядом со мной, Райан, и я любил это ощущение больше всего на свете. Все уже тогда зашло слишком далеко. Но все остальное, что с нами происходило, по-прежнему обставлялось как шутка: и ночные разговоры, и объятия, и медленные танцы на вечеринках. Это было бунтарство юных. Никто даже и не думал о нас всерьёз. Да и не было никаких «нас» на самом деле. Был ты, который полностью заполнил мой мир своими мечтами о большой любви, накрывающей с головой, о создании настоящей музыки, которая заставляет улыбаться и тихо напевать её под нос, когда все совсем плохо. И был я, простой парень, который из кожи вон лез, чтобы, наконец, выбраться, добиться всего, чего возможно, искренне желающий оглохнуть от криков фанатов. Это сейчас я понимаю, что все было несерьёзно. Жизнь была такой ослепительно яркой. И я ослеп. Тогда Сара крепко утвердилась на роль спасательного корабля.***
Твои нелепые, скованные движения и смущенные улыбки, неуверенность – все это так быстро исчезало. Мы так быстро повзрослели. Ты раскрывался передо мной, выл от необъяснимой – непонятной для меня - боли, мучающей тебя по ночам. Скрипя зубами, прижимал коленки к груди и беззвучно хныкал на полу, опираясь спиной на кровать, а потом чертыхался, кричал на всех, кто беспокоился о твоем помятом, уставшем виде. А потом винил себя, изводил, извинялся. Вся эта слава, фанаты. Тебе все это конечно нравилось, но нужно было совершенствоваться, укреплять позиции, писать не для себя, а для огромной публики. Ты срывался, дрожал перед интервью, путал слова, нервно выгибая свои пальцы до хруста костей. Никто, кроме меня не знал, как ты отталкивал от себя семью, пусть она и не самая лучшая во вселенной, замыкался в себе, зацикливался на ерунде, подолгу молчал, сидя за столом один на один с родными людьми. Они не виноваты, Райан, что ты так быстро повзрослел. Они не виноваты, что грань между тобой и вселенскими проблемами стремительно сокращалась, что ты стал слишком много понимать в столь юном возрасте. Никто не знал, что это не просто дурной характер, плохое настроение или воспитание. Никто даже не догадывался, Райан. Многим и дела не было до этого. Мне жаль, что и я тогда сдался, когда был нужнее всего. Правда, жаль. - Это мои последние записи для Брендона и Спенсера. Я пишу, что хочу, а вы и читать не хотите. Это убивает меня, можете вы хоть это понять? Я не хочу скатиться в попсу. Мы должны были стать спасительным вдохом для утопающего. Это искусство, черт подери, а не торговля дешевой музыкой и голым торсом. Если Брендон и Пит не согласны, то пусть идут ко всем чертям; я все ещё ощущаю себя музыкантом, а не продажной сукой, пишущей на заказ по расписанию. Я всегда думал, что ничто не способно изменить мир, что таких людей, как ты не существует и вовсе. Как же я тогда ошибался, даже самому не верится. Райан Росс, ты всегда был сложным человеком. Тебе не нужны были немыслимые пачки денег и визжащие подростки. Тебе нужно было искреннее понимание в глазах людей, слушающих нашу музыку. Лишь с немногими ты мог глубоко вдохнуть и выдохнуть, закрывая лицо ладонями, не пряча дрожь во всем теле, отдаться эмоциям и чувствам, громко перепевая любимые песни, прямо как в детстве, или замкнуться в себе и весь день просидеть в какой-нибудь забегаловке, даря незнакомым людям ощущение необычайного тепла рядом. Тогда тебе не хотелось заглушать идеи, вечно терзающие голову, хотелось по-настоящему творить, а потом размеренно на протяжении недели или месяца разгребать ворох мыслей, а нам нужно было быстрее. Сейчас. Лучше. Проще для понимания, для того, чтобы выкрикивать, не задумываясь, строки из песен. Не нужно было создавать сцену с двуликими актерами, лица которых еле выдерживают трехслойный грим, чтобы точно соответствовать, чтобы полностью стереть их личность. Надо было орать, потеть, сходить с ума. Чтоб тебя помнили, чтоб про тебя говорили, чтобы хоть как-нибудь оставить свой след в истории. Именно ты. Именно сейчас. Мне так жаль, Райан.***
Мы встретились в первый раз совершенно случайно. Мечтательный романтик с ясным намерением разбудить этот мир, заставить, наконец, видеть, а не просто смотреть, и парень с огромным стремлением жить здесь и сейчас. И что мы имеем? Разочаровавшийся, но закаленный и все ещё верящий в чудеса ты. Слепой, безумный и бесконечно уставший я.***
Иногда бывают дни, когда в голове четко всплывает картинка с темно-зеленым обручем, обхватывающим твой безымянный палец. Тогда как-то само собой набирается сообщение. «Как там, в ЛА, Риро (Могу я и дальше тебя так называть?)? Как там живется с веселыми людьми без фальшивых улыбок, с преданными фанатами и настоящими друзьями?» И ты, скорее всего, уже дремлющий на диване с мурлычущим котом под боком и книгой на груди, протянешь руку на свет безбожно яркого экрана и, прочитав мое сообщение, сначала наберешь Дена, скажешь, что передумал на счет поездки. Он, откашливаясь от смеха, с улыбкой в голосе ответит, что Эллисон и Джереми будут счастливы, что теперь на одного странника стало больше. Он скажет, что они как раз проезжают недалеко от его дома и можно сейчас все обсудить, что эта поездка должна помочь тебе, наконец, закончить последние две песни, которые ты мучал уже месяц. Потом, повесив трубку и окончательно проснувшись, ты протрешь глаза, пошаришь рукой в ящике со своими стихами, до звонкого удара металла о дерево, и напишешь такое короткое и режущее по нервам: «Здесь, как раньше с тобой, Брендон. Здесь как в Раю». И пойдешь открывать дверь, всего на мгновенье ощутив домашний, пробирающий до секундной остановки сердца, забытый запах лета*.