Изнанка: Чёрно-алый.

Чёрно-алый. Алый и чёрный. Чёрный и алый. Чёрный — это густая, как тушь из кокетливо-тонкого тюбика, концентрированная темнота; это пропахший манящей свободой и терпким алкогольным дурманом матовый, глубокий бархат ночи, когда дневная оболочка лопается, и из кокона выбирается уродливая бабочка. Бабочка раскрывается подобно бутону, лепестки разворачиваются навстречу лёгкому дуновению. Бабочка живёт всего несколько часов — одну ночь. Алый — это похоть, душная, горячая, раскалённая; это медленное жгучее закипание крепкого вина в жилах; это тот будоражащий привкус на губах очередного жадного до поцелуев любовника, готовый вот-вот смешаться с солоноватой пряностью крови. Это и есть сама кровь, это вызывающе-яркая помада в контрасте с насыщенно-белой пудрой. Это аккуратный мазок, отметивший каждый аккуратно подпиленный ноготь. Ногти подцепляют эластичную сетку чулка и тянут вверх так медленно, развязно и почти эротично, что кажется, будто это не прелюдия к соитию с облитыми перламутровой глазурью из света фонарей, бликов вывесок и огней проезжающих автомобилей улицами, с шумом баров и стойким духом пота в гуще толпы, где прижимаешь так тесно, что можно кончить; а само соитие. Сам секс, который начинается с грязных, больше похожих на плевки намёков и звучных, хлёстких шлепков по бедру или ягодице, с мерзких влажных причмокиваний и щипков за всё мягкое, что только есть. Когда уже неважно, из чьего бокала плещет эта низкая, продажная любовь, чей сиплый, прокуренный голос сквозь хрипы и рвань вдохов сочится в уши томным «Да, трахни меня, сукин сын!» Но, тем не менее, это прелюдия. Хочется облизнуться в предвкушении, стоит лишь представить, как чужие толстые пальцы грубо мнут рыхлые округлости, сжимают судорожно, переплетая воедино музыку наигранных блядских стонов и тонкое искусство красных узоров на скользкой от испарины кожи. И Блэки облизывается, собирая языком вкус помады, плавно приседает и описывает бедром неровную дугу. Должно выглядеть зазывающе, соблазнительно — длинные загорелые ноги, исполосованные множеством перехлёстнутых друг через друга штрихов, и тонкие, как инъецирующие небо шпили башен, каблуки. И красное, непозволительно красное бельё — словно небрежные пятна клубничного сиропа на теле, готовые стыдливо спрятаться под вызывающе-короткое платье. Греховный наряд держится лишь на двух чуть заметных полосках ткани, расчерчивающих широкие, слишком широкие для женщины плечи. Уродливая бабочка. Но неужели взглянет на это тот, кто попросту утонет в плотном облаке приторного цветочно-медового аромата, окутавшего с головы до ног? Когда Блэки медленно, со всей извращённой грацией, на которую способен, нагнётся, как сейчас к носкам туфель, когда крепкие зубы сомкнутся на «молнии» штанов очередного угодившего в сети порока и добровольного обмана, когда сдерживаемое столько дней подряд безумие нависнет над берегом девятым валом и обрушится всей своей пенной массой. Чужая рука вцепится в волосы, накручивая смоляные пряди, среди которых оазисом в пустыне затерялась одна белая, на кулак, притягивая ближе, буквально окуная лицом в пах, как настоящую шлюху, заставляя взять сразу глубже, чем можно. Сухая тошнота скрутит внутренности спазмом, а вместе с нею накатит и липкое, ненормальное возбуждение, нарастающее с каждым толчком члена в конвульсивно сокращающееся горло, а затем остающееся тёплым мокрым пятном на белье. А затем тонкая плёнка обмана лопнет, но правда не ужаснёт уже никого — слишком распутно, слишком откровенно, слишком пьяно. Слишком много надо успеть взять от всего этого до того, как утро застанет в самом компрометирующем положении, и бабочка полезет обратно в тесноту кокона, а знойная женщина, так отчаянно умолявшая быть жёстче, быстрее и сильнее, — в мужчину, свернётся в нём и замрёт в анабиозе до следующего раза. Последний штрих — кисточкой туши по ресницам. Каблуки звонко цокают, превращая шаги до двери в некое подобие нагнетающей напряжённое предвкушение барабанной дроби перед острым моментом, Блэки толкает дверь бедром, готовый внести в эту ночь свой собственный чёрно-алый росчерк. Бабочка живёт недолго — всего лишь до рассвета. Но до рассвета ещё далеко.