Higanbana — Воскресшая лилия —

А дождь все лился, не переставая… Вот уж четвертый день, как я вернулся из путешествия. Отеческий дом встретил меня теплом и заботой – объятиями матери, добродушной улыбкой на обычно суровом лице отца, домашней едой и свежей постелью. Когда я пускался в путешествие, я думал лишь о том, чтобы сбежать, вырваться из наскучившей мне обстановки, найти новый материал для своих стихов, увидеть неизведанные уголки человеческой жизни. Если бы вы сказали мне тогда, что я буду настолько счастлив вернуться в родной дом – я бы просто посмеялся над вами. И вот он я, сижу на пороге, рассеяно смотрю на белые иероглифы дыма, и чувствую ни с чем не сравнимое умиротворение. Все-таки стоило целый год мотаться по стране с одной котомкой за плечами, чтобы вот так вот прийти домой, достать из футляра подаренную сестрой на двадцатилетие трубку, выпить саке с отцом, беседуя о чем-то совершенно неважном, съесть мамины фирменные футомаки и заснуть в комнате, в которой провел большую часть своей жизни. Двое суток я честно отсыпался, ибо организм наконец понял – «все, я дома», и усталость навалилась с такой силой, что я только успел дойти до кровати, переодеться в чистую юкату и почувствовать щекой подушку, а потом – блаженная тьма. И вот, впервые за целый год, я наконец полноценно выспался. Сегодня я как раз хотел пройтись по городу, по его извилистым улочкам, где каждый дом, каждая вывеска, каждый запах напоминают мне о детстве и юности. Но так некстати пошел дождь, и планы пришлось переменить. Не то чтобы я боялся дождя, просто его сизые нити скроют от меня большую часть драгоценных воспоминаний. Поэтому я решил пройтись по дому, который с детства был для меня лабиринтом, полным темных уголков и неизведанных тайн. Как я и думал, изменилось в нем совсем немного – где-то повесили новую бумагу на сёдзи , поставили новые икебаны в токонома , а на лестнице, что ведет на второй этаж, заменили перила… Кстати о втором этаже. Кроме комнаты для гостей там расположено мое самое любимое место в доме – библиотека. Стоило мне в нее войти, и я сразу же ощутил запах затхлости давно непроветриваемого помещения. Ожидаемого мною слоя пыли на всех поверхностях я не обнаружил, и это говорило о том, что матушка все-таки приходила сюда убираться. И только приглядевшись внимательнее, я заметил, что все вещи остались лежать на тех местах, что я их оставил, перед тем как уходил из дома. Все мои любимые книги, что стопками высились на полу, маленький лакированный столик с письменными принадлежностями, треснутый гребешок с алой лилией который я когда-то нашел на улице, разноцветные камни и ракушки, что остались с поездки на море… На стене - каллиграфия моего дедушки, великого поэта, с его любимой пословицей - «Кисть сильнее меча»… Все, что когда-то приносило мне вдохновение, лежит здесь, словно в маленьком личном музее творчества. Распахнув шторы, я открыл окно и впустил в комнату свежий, наполненный озоном, воздух. Теперь тут даже как-то посветлело. Я решил вернуться сюда, как-то только тут хоть чуть-чуть проветриться, дабы не сидеть на сквозняке. Потом я заглянул в комнату для гостей, понял, что там та же картина, что и в библиотеке, и думал уже спускаться вниз, как мое внимание привлек новый узор на сёдзи, что отгораживали коридор от кладовки. Ярко красные лилии на белом фоне – это было слишком ярко и дорого для подсобного помещения. Обычно туда вешали что-то пастельное и не выделяющееся, чтобы не привлекать внимания. Я подошел к ним и даже потрогал пальцем, как бы проверяя, настоящие ли они. Да, такие же настоящие, как и все остальные в этом доме. Только вот почему-то не нравились мне эти крупные алые цветы именно в этом месте, они вызывали в душе какую-то смутную тревогу. Эти лилии были похожи на… На что они были похожи, я так и не успел вспомнить, потому что матушка как раз позвала всех ко столу ужинать. Снова погрузившись в домашний уют, и с аппетитом уплетая скияки за обе щеки, я на время забыл о своей тревоге. Но закончив трапезу, и поблагодарив матушку за вкусную еду, я все же о ней вспомнил и не преминул спросить: - Мама, а что это у нас такие яркие сёдзи висят на входе в кладовку? - Какие это яркие? – недоуменно переспросила она. - С ярко-алыми лилиями, - пояснил я. - Бог с тобой, Намио, там висят светло-серые, какие всегда там висели, - ответила она с еще большим недоумением. - Да? Странно… Я же буквально только что их видел… - я был в полной растерянности. - Ох, это, наверное, ты все еще не отошел от дальних странствий, мой мальчик, все еще не отдохнул как следует. Вот тебе и видится нечто странное. Давай, может, я тебе ячменного чаю заварю, а то прохладно сейчас как-то даже не по-летнему… - Спасибо, мама, завари, конечно. А я все-таки пойду еще раз посмотрю, может мне действительно привиделось… Честно говоря, я мало в это верил. Я ведь еще тогда поближе подошел и даже пальцем потрогал – все было реальней некуда. Я снова поднялся на второй этаж – и мои странные алые лилии были на месте. И опять они мне напомнили нечто нехорошее… Я не стал снова трогать их пальцем, а решительно раздвинул створки и шагнул в кладовку. Надо же понять, что это за чертовщина. …Свет! Ослепительно яркий свет! Я зажмурился и даже невольно закрыл лицо руками. За спиной вдруг глухо стукнули створки сёдзи. Обернувшись на резкий звук, я никого там не обнаружил. Они словно закрылись сами по себе. Я попытался их открыть, но с таким же успехом я мог бы открывать дверь, запертую на десять замков. Свет понемногу угас, и наконец я смог рассмотреть комнату в которую попал. Это явно была не кладовка. Каким-то непостижимым образом я очутился в довольно просторной комнате на восемь татами, стенами которой служили такие же сёдзи с алыми лилиями, что закрылись за мной. По углам на потолке висели четыре красных фонарика, а на полу посередине комнаты стоял еще один – белый. Чуть поодаль от него на вешалке висело белоснежное кимоно, словно зависшее в воздухе привидение. Умом-то я понимал, что этого всего не может быть, что это все невероятно, но вот сердце мое воспринимало окружающую меня обстановку как должное. Словно я и должен был сюда попасть. Раз сёдзи было не открыть, я решил подойти поближе и рассмотреть кимоно. Вдруг оно даст хоть какую-нибудь подсказку, как мне выбраться из этого таинственного места. Так я и сделал – подошел поближе, взял с пола фонарь и поднес его к белоснежной ткани. Ничего странного или выделяющегося я не заметил – просто дорогое свадебное кимоно. Только вот какой-то прямоугольный белый силуэт сквозь него просвечивается… Заинтересовавшись, я, все так же не отпуская фонаря, левой рукой осторожно снял кимоно с вешалки и закинул себе на плечо. Не на пол же его класть, еще испачкается. Моему взору предстал карандашный рисунок, который был закреплен на вешалке на подобии свитка. Когда я поднес фонарь поближе, то смог разглядеть портрет болезненно худой девушки со страдальчески заломленными бровями. На изможденном лице очень выделялись острые скулы, а о выпирающие ключицы можно было порезаться. Длинные прямые волосы заканчивались где-то за границами рисунка, глаза же ее почему-то смотрели куда-то влево. Она выглядела такой несчастной и замученной, что мне невольно захотелось ее утешить и как-то ей помочь, хотя я прекрасно понимал, что это всего лишь рисунок. Тыльной стороной ладони я нежно провел по нарисованной щеке, и мне показалось… Нет, не может быть! Щека была теплой! Свет от фонаря ее нагрел, что ли… И вдруг, не давая мне полностью оправится от первого шока, ее глаза блеснули, словно живые, а зрачки стали медленно двигаться в право. У меня кровь застыла в жилах, но я не мог отвести глаз от этого одновременно жуткого и завораживающего зрелища. И вот она уже смотрела прямо на меня, не мигая, все так же страдальчески заломив брови. Сухие, потресканные губы распахнулись, и тихий голос прошелестел: - Милый, разве ты меня не узнаешь? Иди же ко мне, сердце мое… Нарисованные волосы ожили вслед за ее лицом, длинные пряди прорвали бумагу и, извиваясь, подобно змеям, бросились к моему горлу. От этого мое завороженное оцепенение мигом прошло, я быстро поставил фонарь и кинулся прочь от зловещего портрета. Но сёдзи оставались все так же наглухо закрыты, и сколько бы я не бился, я не мог их открыть. В сердцах я ударил кулаком по белой бумаге, но лишь сбил в кровь костяшки пальцев – хрупкая на вид бумага оказалась тверже каменной стены. И лишь увидев алые пятна на белой поверхности, я наконец понял, что мне напоминали эти яркие лилии. Потеки крови… То были не цветы, то была кровь тех, кому не посчастливилось сюда попасть раньше меня. Обернулся я как раз вовремя, чтобы уклонится от тянущихся к моей шее волос. Чтобы хоть как-то потянуть время, я кинул им все еще висящие на моем плече кимоно. Змеиная прядь ухватила белую ткань и в одно мгновение затянула ее в картину. Теперь худые плечи девушки уже не были голыми – их прикрывало кимоно. - Спасибо, дорогой, что вернул мне мое свадебное кимоно, - нежно прошелестел ее голос. – Теперь иди же ко мне, мой милый… - Зачем тебе я?! – мой отчаянный крик прорвал тишину. Я быстро оглядел комнату, судорожно соображая, что бы еще в нее кинуть. Можно было кинуть фонарь, но я так некстати оставил его в опасной близости от портрета, и сейчас не рискнул бы туда подойти. - Сейчас узнаешь! – вдруг нежность в ее голосе сменилась безжалостностью, рот перекосило зловещей ухмылкой, и не успел я и шага сделать, как ее волосы удавкой сдавили мне шею. Одним рывком она подтащила меня к картине, при этом чуть не сломав позвоночник. - Кто же ты?.. – прохрипел я, глядя в ее пылающие безумием глаза и тщетно пытаясь отодрать черные волосы, что все сильнее и сильнее стягивали мое горло. - Я всего лишь алая лилия на сломанном гребешке, - послужило мне ответом. Это было так глупо… Так нелепо… Что я невольно улыбнулся. И вот острые, словно рыболовная леса, пряди прорвали мою кожу, и на карандашный портрет пролилась теплая кровь. Перед глазами потемнело, гаснущим сознанием я услышал тихий хруст прорываемой бумаги и различил несколько благодарных слов: - И вот наконец я могу выбраться из его плена… Спасибо тебе, милый. Последним, что я почувствовал в своей жизни, было легкое касание теплых пальцев к моей щеке и поцелуй мягких губ на моих холодеющих губах. А в голове мелькнула последняя, совсем неуместная в такой момент мысль: «Как жаль, что у меня сейчас нет кисти и туши под рукой… Я бы сделал ее героиней своих стихов…» А когда матушка Намио поднялась на второй этаж с чашкой ячменного чая в руках, то не нашла своего сына ни в библиотеке, ни в комнате для гостей. Открыв светло-серые сёдзи кладовки, она обнаружила на полу неизвестно откуда взявшийся белый фонарь и одну из любимых вещиц Намио. Только вот подняв ее, и приглядевшись внимательнее, она поняла, что обозналась – этот гребешок был цел, и на нем было пауковой лилии. А дождь все лился, не переставая… _________________________________________________ Примечания: 彼岸花 [higanbana] – пауковая лилия или же воскресшая лилия. Научное название - Lycoris radiata. Ее можно увидеть на "обложке", или тут - http://www.tumblr.com/search/red+spider+lily. 太巻き [futomaki] – толстые роллы цилиндрической формы. Как правило, ширина таких роллов составляет порядка 4-5 сантиметров, толщина – 3-4 сантиметра. Для начинки футомаки могут использоваться 2 и более ингредиентов. 障子 [shouji] - в традиционной японской архитектуре это дверь, окно или разделяющая внутреннее пространство жилища перегородка, состоящая из прозрачной или полупрозрачной бумаги, крепящейся к деревянной раме. 床の間 [tokonoma] - альков или ниша в стене традиционного японского жилища, является одной из 4 основных составляющих элементов главного помещения японского аристократического дома. Традиционно токонома представляет собой небольшую неглубокую нишу в стене помещения, в которой располагается либо традиционная японская гравюра, либо свиток с каллиграфически написанным изречением, девизом или стихотворением. Кроме того, обычным атрибутом токонома является небольшая цветочная композиция (икебана). 鋤焼き [sukiyaki] - блюдо японской кухни из разряда блюд набэмоно, главным компонентом которого традиционно являются тонко нарезанные ломтики говяжьего мяса. Особенностью этого блюда является то, что употребляется оно в процессе варки.