Тонкий лед

- Ркх-х, - голос пропал. Гилберт сморгнул невольную влагу от резкой боли в горле, подождал пока она утихнет и снова собрался с силами: - Русь! - получилось чуть громче, чем следовало, но слово вышло понятным. Иван, не отрываясь от разделывания тушки на ужин, издал нечленораздельный звук, который должен был обозначать искреннюю заинтересованность, но получилось что-то вроде "ну что тебе ещё?". Гилберт прокашлялся, заклокотав грудью как давно не заводившийся мотор. - Поговори со мною, а? Ваня вздохнул и медленно и аккуратно отсек кость от плоти. С тех пор, как Тевтонский Орден впервые за долгое время сказал слово, он просто рвался общаться, будто из него вытекали все те слова, которые он раньше не мог сказать. Сначала Ваня пытался объяснить ему, что много говорить сейчас вредно, голос может так и остаться хриплым и осипшим на всю жизнь, но тщетно. Охотник на секунду закатил глаза и попросил у всевышнего ещё чуть-чуть терпения. - Ну и о чём же? Его враг оказался остроязыким, боевым и жутко трясущимся над своими маленькими победами малым. Он жутко расстроился насчет того, что не смог сам пройтись по комнате и его, Великого И Ловкого Гилберта, поднимали и тащили обратно на кровать. Он однажды очень обиделся из-за того, что Ваня назвал его тактику боя "чудной, да вот топорной", на что ответил: - Да всяко получше отчаянной твоей. Где ж это видано, чтоб на рыцаря с топором да дубиной шли? На что Русь тут же справедливо заметил: - Дык рыцари-то и продули. После этого Гилберт молчал целый день, утемняя свой угол аурой подавленности. Правда на следующий день уже снова выспрашивал, как Ваня может выходить на улицу в такую холодину так легко одетым. Ваня отшучивался и переводил тему. Не говорить же ему, что рядом с ним ходит дух Зимы. Правда ведь?.. Они часто спорили, что такое для них война. И что такое для них мир. И смерть. Каждый видел свою сторону медали и каждая из них была по-своему справедлива. Казалось, они могли бы даже мирно жить, да вот только слишком разными видели этот мир боевой орден, взрощенный военными победами, и угнетённая раздробленная страна, существующая, наверное, только благодаря одному богу. *** Человек, увидевший и впитавший в себя все самое что ни на есть человеческое, что есть вокруг, тут же теряет свою собственную эту замечательную способность. "Ты никогда не думал", - спросил однажды Русь, - "ты никогда не думал, что нам дали так много, что мы не сможем с этим справиться?" И он не справлялся. Он давно не спал. Казалось, вот только заснешь и тут же придет Он. Он приклеит тебе на лицо улыбку из чужих губ и, так же фальшиво улыбаясь, прикажет тебе повернуться к Нему спиной. Он вспорет тебе глотку. Он улыбнется чуточку шире тебе в ответ. Он выпьет кисель из твоих мозгов. Сны - они всегда такие реалистичные! Бессонные ночи заставляли видеть сны уже наяву. Мерещились глаза. Мерещились руки. Утро. Звонкая пощечина. Хриплый голос (всё-таки таким и остался!), обеспокоенно (обеспокоенно?) спросил: - Ну и что с тобой такое? А потом нервно хихикнул: - Два калеки. Гил-берт. Ги-ил-берт. - Молчи. Тоже мне, блаженный. "О, я, кажется, подумал вслух?" - Во угораздило тебя. Не зашиб и слава богу... А это уже слащаво-притворным голоском: - Открой свои очи, красна девица, добр молодец уже умаялся ждать. - А ты поцелуй красну девицу, обласкай, так она и глазки-то разомкнет, - болезненно-дурашливое настроение передалось воздушно-капельным путем. - Иди к черту, - Баильшмидт тут же посерьезнел, незаметно выдохнув. Помолчал. - Ты как? Ваня закинул руку на лоб и неожиданно почувствовал земляной пол пальцами другой. "Отвратительно". - Хорошо. - Тогда вставай, - Русь услышал движение, - Ну же! "Зачем мне вставать, если умирают лёжа?" - Если ты сдался, то тебе конец. Гилберт отвернулся и отошел на шаг. В те дни история страны, пронесшей свое непоблекшее величие сквозь тысячелетия и годы войн, только начиналась. Подумать только, сколько событий предрешила секунда жалости на поле боя. А в тот особенный день, день, когда он обнаружил в себе силы встать, на Русь снова напали. Он иногда спрашивал себя - "А если б не Орден, смог бы я подняться?" - Эй, Гилберт. - Чего тебе? - Он обернулся и был тут же свален с ног точным ударом пониже колена. Нет ничего более странного, чем чувствовать каждое движение, каждый толчок крови противника, живой массы, наваленной на тебя. Этот день стал отправной точкой для противостояния, нужным только для взаимной, внушаемой себе годами ненависти. "Я ненавижу его с первой секунды!" - неправда. Потому что "я просто боюсь показать, что не могу ненавидеть". Потому что "я хотел бы ненавидеть". Потому что "я... привык". Гилберт ушел ночью. Бледное светило расчерчивало все вокруг на свет и тень, каждый осколок засохших в прошлом году стеблей выделялся тонкой черной каёмкой по краю белого отсвета, а новая зелень стала серой. Полнолуние. Сырая земля глушила звуки, быстрый шаг утомлял и вскоре Гилберт начал задыхаться. Холодный воздух распирал его изнутри и тяжело вырывался наружу. Он подволакивал ноги и упрямо тащился на запад. Остановился. Глубоко вдохнул и выдохнул, и... оказался дома. Откуда были эти знания неизвестно, но он точно знал, что нужно просто захотеть оказаться где-либо. Правда, как оказаться подальше от самого себя, сказано не было. А жаль. Придерживая неплотно застегнутый впопыхах пояс с оружием и сутулясь в защите от пронизывающе-холодного ветра, Баильшмидт шагнул в сторону стражников. - Что, не ждали? *** - Ну и? Какой, на милость, смысл был в этом всем? - фогт резко повернулся и устало уставился на альбиноса. - Я встретил такого же, как и я. - И чем ты такой особенный, чтобы встречать таких же? - Я - страна, - Гилберт поднял от пола глаза и просто улыбнулся. - Ох, - сказал мужчина, - ох. Уже?... - Мой отец вам что-то оставил. Отдайте, пожалуйста. - Откуда ты знаешь? - сощурился тот. - Отсюда, - Гилберт постучал согнутым пальцем по виску. - А теперь отдайте. Это очень важно. - Развольничался ты малец. Вот, - он вытянул из складок своих одежд клочок бумаги и с усмешкой на лице протянул его получателю: - Прочитать хоть сумеешь? Гилберт остановил свою руку на полпути к цели и залился краской. Он не умел читать. - Да, Гилберт, только мечом махать горазд. Прочитать? - Да. Я вам доверяю. Управляющий сощурился, пытаясь разглядеть кривые черные буквы в неярком дрожащем свете свечи. - "Ты знаешь, кто ты, так ведь? Тевтонский орден. Я рад, что узнал твое имя до того, как ушел. Не думай, что ты бессмертен. Когда придет время, ты так же уйдешь, а твое место займет растерянный мальчишка, который вдруг увидит, с кем развлекается ночью великий магистр", - фогт оторвался от чтения и живо поинтересовался: - А ты что, видел? - Чуть глаза себе не выколол. Продолжайте, - поспешно добавил он. - "Ты уже, возможно, повстречал кого-нибудь такого же во время похода. Надеюсь, не Русь. Тогда ты уже скорее всего мертв. Не ввязывайся в войну, которую заведомо не можешь выиграть, не жертвуй людьми. Если ты жив и читаешь это, иди прямиком в столицу. Тебя пропустят везде, просто тебе надо захотеть. Именно захотеть. Остальное ты должен понять сам. Самое главное - не привязывайся к людям. Постарайся не сойти с ума. Твой мертвый прародитель, Баильшмидт Герард". Гилберт, о чем это он? Причем здесь Русь? - Притом, что он сумасшедший. Он вылечил меня. Я напал на него, а он меня спас. - Да, странно. Но все же почему сумасшедший? - Потому что... - Гилберт запнулся, выдумывая причину посерьезней. - Потому что! - наконец выпалил он. - Потому что он ну...он сильный на самом деле. Но сейчас он под Игом и он того, - Гилберт легонько постучал кулаком по голове, изображая характерный жест, - съезжать начал. Я его...мм, неудачно поддержал. А потом испугался и сбежал. Не смейтесь, - он заметил кривую усмешку на губах фогта, - это действительно страшно, когда на тебе сидит парень, который улыбается, сжимая твою шею, а ты даже оттолкнуть его не можешь, настолько ты слаб. - Ладно, я все равно не особо понимаю в ваших штучках, так что проваливай спать. Тебя не было полмесяца, смотри, чтоб не зашибли. Никто же не знает твоего маленького бессмертного секрета? Гилберт смачно зевнул и потянулся. Открыл глаза, прислушался - к нему шли. Один, нет двое. - Твою мать, это же Гилберт! Он лениво повернулся к ним лицом. Так и есть. Варин и Марк. "Ну вот, поспать не дали", - проползла в голове возмущенная мысль. - Ты что, в плен попал? - Нет, я видел, его убили! - прервал Марка Варин. - Не хорони заранее. Я же везучий сукин сын, - Гилберт резко сел, свесил ноги и осклабился в своей неприятной улыбке. - Давай вставай, везучий сукин сын. Посмотрим, не забыл ли ты, как держать меч. А то вдруг теперь острых железок боишься? Как оказалось, нет. Правда валяясь на земле с полностью сбитым дыханием, он с дрожью вспоминал тот момент, когда его точно таким же приемом чуть не разрубили пополам. День был суматошным. Кто-то жал ему руки. Кто-то говорил "Вернулся!", кто-то говорил "Не ждали уже", а Гилберт ходил потерянный и механически выполнял ежедневное расписание. Иногда только останавливался, чтобы как следует прокашляться и отдышаться. В голове фоном стояли голоса, люди вокруг казались картонными фигурками с игольно-тонкими голосами, в висок долбилось узкое свёрлышко головной боли. Гилберт ввалился к фогту: - Я ухожу! *** - Я же сказал: мне не нужна лошадь! - Ну, может быть стоит добраться, как все? Я тебе даже людей дам... - Не-ет, и сопровождение мне не нужно! Я могу добраться за секунду, зачем тратить на это столько времени? - Но все-таки... - Не надо! - взвыл Гилберт. - Я вам очень благодарен, но не надо заботиться так сильно. Мне действительно жаль отсюда уходить, но, - он поморщился от импульса головной боли, - мне нужны ответы. И они есть только в столице. Так что прощайте, - он порывисто обнял мужчину. Резко отстранился, отступил на шаг и свою ногу опустил уже на пол главного зала замка в Акре. Магистр надиктовывал текст послания старичку с пером, которое он чинно обмакивал в чернила, и, причмокивая от удовольствия, снова начинал выводить буквы. Писца нисколько не смутило появление третьего, он все так же сосредоточенно строчил что-то на листе. Вообще, появление Гилберта больше смутило его самого, чем кого-либо в этой комнате. Он прокашлялся. - Извините, а... - Ты ко мне, - утвердительно ответил тёмнобородый управитель, непринужденно отрываясь от дела, - отлично. Скажи мне, мой мальчик, ты бессмертен? - Ну... да, - ошарашенно ответил он. - Хорошо. Проверим? Он не успел даже отскочить, как был свален на пол мощным ударом секиры. Переломленный хребет не давал возможности пошевелиться, разорванное легкое и поврежденное сердце тут же начали мучительно больно восстанавливаться, кровь из рассеченных мышц быстро натекла в большую лужу. Когда он наконец смог регенерировать настолько, чтобы пошевелиться, стражник тут же приставил лезвие к его шее. Магистр нетерпеливо от него отмахнулся: - Не трогай его. Пусть встанет. Гилберт, дрожа от пережитой боли попытался подняться, но слабые руки разъехались на скользко-липком от крови полу. Наконец он встал на колени и, широко распахнув глаза, со страхом посмотрел на магистра. Тот со странной полуулыбкой присел на корточки рядом и протянул руку к пареньку, будто бы решив удостовериться, настоящий ли он. Гилберт подумал: "Что-то мне это напоминает". - Начнем все с начала? Я - твой правитель и ты совершенно точно знаешь мое имя и мои добрые намерения. Ты будешь мне подчиняться и содействовать? Извини, но меня пытались убить уже однажды, кто-то узнал о вашем даре. Так что, ты согласен? Что-то гораздо сильнее мыслей и желаний ордена, какой-то древний союз между страной и человеком заставил его согласно склонить голову и ответно протянуть руку. *** - Ваня-Ваня-Ваня, ты такой слабый, зачем же пришел сюда? Неужто сам захотел посмотреть, хорошо ли мне живется? Русь старался стоять прямо, но внезапная сильная боль в сердце заставила его согнуться. - Где-то кто-то противится кому-то и кто-то где-то кого-то уби-ил, - издевательски пропел Орда, - Ну же, подойди, не бойся. Тонкий и смертельный, он каждым движением будто придавливал к земле силой сотен тысяч своих человек. Ходил он плавно и неслышно, будто танцевал, и каждое движение было точеным, неживым, как у куклы. Вечно улыбающееся своей всепонимающей улыбкой лицо плыло бело-желтой маской над прямоугольником шеи и легким, слишком легким для такой ветреной погоды шелковым халатом. Изгибающиеся на черном фоне золотые драконы змеились в такт шагам, перетекали из складки в складку. Боль стала невыносимой. Ваня прижал руку к груди и сжал, понимая, что это всего лишь глупый инстинкт, который ничего не изменит, все останется на своих местах, особенно желание убежать. - Ну, так зачем же ты пришел? - крылатые драконы поднесли своего господина к жертве. Длинные пальцы жестко вцепились в круглый чужой подбородок и силой вздернули его лицо вверх. - Ты пришел сражаться даже не имея смелости на это? Да чего же ты тогда стоишь? Орда не жаловал пленников, но этот случай можно назвать исключением. Он не просто жаловал этого пленника, он любил его. Любил его так, как полюбят еще многие страны, но их любовь будет только бледной копией этого чувства. О, как он тщательно молился небу перед тем, как войти к Нему, чтобы увидеть Его полностью покоренным. Прошло уже слишком много времени, а он так и не сломился. Он начал меняться, и это пугало. Привычно проведя по еще незажившим шрамам на спине рукой, он не почувствовал никакого отклика. Будто и не живой человек вовсе, а статуя под его руками. Уродливая, неподатливая статуя. Он ухмыльнулся и притянул его поближе к себе. Пальцы пробежались, надавливая в особо темных точках, по синим от ушибов ребрам, вниз, к выпирающим косточкам таза, таким восхитительно хрупким от голода и переломов. Надавил на только недавно зажившее место и получил чего хотел: Ваня с криком дернулся назад, еще глубже в липкую сеть чужих прикосновений. Улус поцеловал его прямо в сочащуюся рассеченную спину, вжимаясь в задохнувшегося от боли в незаживших костях паренька, теряясь в нотках вкуса его крови и желая его от этого еще больше. "Нет сейчас ничего такого, чего бы я не мог себе позволить", - говорил он себе, - "посмотри - он полностью мой". Он хотел вывернуть наизнанку и съесть его без остатка. Целовать его легкие, печень, сердце, вылизать изнутри его артерии. Он кусал его в щеки, в лоб, нос, шею, грудь, царапая отросшими ногтями корки ранок, сжимал его оледеневшие обескровленные руки, перетянутые цепями. Хотелось оторвать ему зубами полоску кожи. И он делал, что хотел. Хотелось выколоть ему эти потухшие глаза. Хотелось залить в уши раскаленное серебро. Перерезать ему глотку и умыться в его крови. Порисовать ножом по коже. Хотелось... просто хотелось. И он брал. Бесконечная ночь пыток внутри яркого дня снаружи длилась бесконечно долго. Счет времени сбился уже давно, ощущения обострились после потери зрения, часов восстановления и тишины. Руки уже давно не чувствовались, при каждом вдохе натруженные мышцы отзывались иголочками боли, вывернутые суставы - жестким ее росчерком, а натянутое тело противно ныло. В голову вгрызался червь мигрени от боёв и восстаний. Высшее сейчас желание - умереть. Но Русь подумал: "А что если он тоже просто не справился с тем, что ему дали? Тогда... почему бы мне не встать?"