Подданные Муз

Сентябрь, 1907 год. Профессор Лейпцигской Консерватории, скрипач Бродский стоял в здании Бергенского Музея художественной промышленности, среди множества других людей, наполнивших сегодня убранный цветами зал. Собрание это было олицетворением светлой грусти и бездонной печали, траура, охватившего всех присутствующих - в последний путь провожали Эдварда Грига, прославленного музыканта, гордость норвежского искусства. Со всего мира сюда съехались известные художники, дабы почтить память великого собрата. Бродский был в первых рядах. Бергенский оркестр, столь часто звучавший под управлением Грига, исполнял любимое произведение композитора - его "Последнюю весну", нежную, светлую и трогательную мелодию. Многие из присутствующих плакали, не сумев сдержать чувств, и на щеках некоторых оркестрантов тоже блестели слёзы. Глаза Бродского были сухи, взор строг и спокоен; на первый взгляд казалось, что существо его ничем не омрачено. Но сердце музыканта ныло, мучительно, невыносимо ныло, охваченное противной, тупой, всепроникающей болью. Стремясь заглушить или хоть на время отстранить её, Бродский прикрыл уставшие глаза, чуть более сосредотачиваясь на звучащей музыке, и прибегнул к своим воспоминаниям. ...Четырнадцать лет назад он был на других похоронах - русского композитора Петра Ильича Чайковского. Присутствовать там было пламенным, но, к сожалению, несбывшимся желанием Грига. В музыкальных кругах всем было известно, что Чайковский и Григ были близкими друзьями, единомышленниками, восхищавшимися друг другом. Поэтому никого не удивляло то, насколько тяжело в 1893-м году Григ переживал утрату близкого ему духу человека. Бродский же, в отличие от общественности, смотрел на дружбу двух композиторов несколько по-иному, ибо имел все основания подтвердить то, что остальные бы опровергали. Он вспомнил один из многочисленных зябких вечеров, проведенных в его доме в центре Лейпцига. ...В тот сумрачный день 1888-го года у Бродского собрались многие музыканты - явление, не представлявшее из себя ничего сверхъестественного. Дом видного скрипача часто был полон художников, увлеченно обсуждающих последние новости искусства, садившихся за чудесный кабинетный рояль, дабы опробовать с новыми знакомыми недавно написанный кем-нибудь квартет, восхищаясь новаторскими идеями, или наоборот, критикуя; более опытные давали советы новичкам, - в общем, атмосфера царила необычайно приятная, дружеская и истинно музыкальная. В этот дождливый, промозглый воскресный день Григ также был у Бродского со своей обожаемой женой, Ниной Хагеруп. Бродскому раньше не доводилось видеть её, и он со своеобразном удовлетворением заметил, что они замечательно смотрятся вместе - в появлении двух белокурых, голубоглазых людей было нечто сказочное. Вежливые и приветливые, к ним тянулись все - Эдвард Григ был известен не только как талантливейший музыкант, но и как человек, приятный в общении, и Нина в этом отношении была исключительно похожа на своего мужа. Но этим вечером, ещё больше, чем к знаменитым норвежским супругам, внимание было приковано к другой фигуре,приехавшей в дом Бродского. Присутствовал прославленный, признанный художник музыкального искусства, Пётр Ильич Чайковский. В Лейпциг он приехал чтобы дать несколько концертов - на этот раз он дирижировал собственными симфониями. О музыкальных собраниях у профессора Чайковский был наслышан самым лучшим образом, хоть лично с Бродским знаком не был, и одним из первых его желаний по приезду в Лейпциг было посетить расхваленные встречи. Стоило ему войти в просторную гостиную, как Петра Ильича мгновенно окружили любопытствующие умы. Он кратко и спокойно переговорил с некоторыми присутствующими, поприветствовал пару своих знакомых, и с ловкостью, присущей знаменитостям, вынырнув из осадившей его кучки людей, покинул гостиную в поисках хозяина дома. В одном из помещений он наткнулся на двух людей, по-видимому, супружескую пару. В этой комнате тоже стоял инструмент - скромное пианино, светловолосый мужчина играл на нём, женщина пела. Не желая мешать им, Чайковский развернулся, чтобы покинуть помещение, как музыка прекратилась и к нему обратились: - Mein Herr, Вы кого-то ищете? Композитор застыл в дверях. Тихий, вежливый, но статный голос на мгновенье поверг его в лёгкий ступор. Но Чайковский совладал с собой и, надеясь, что его неловкость осталась незамеченной, учтиво ответил: - Да...Я ищу профессора Бродского. Не подскажете, где его можно найти? Белокурый господин встал из-за инструмента, понимающе улыбнулся: -Насколько мне известно, он в западном крыле - направился встретить герра Хальворсена. - Уже, - заметил неизвестно откуда появившийся Бродский. Чайковский обернулся и смущенно поприветствовал его машинальным кивком. Лицо профессора просветлело: - Неужели...Вы посетили нашу скромную обитель, господин Чайковский.Чрезвычайно рад, чрезвычайно Вам рад. Надеюсь, Вы не разочаруетесь в проведенном здесь времени. - Что Вы...моим наипервейшим желанием по прибытии сюда было посетить Вашу, как Вы говорите, "скромную обитель". и я ничуть не раскаиваюсь в том, что пришел, наоборот... - Чайковский покосился на стоящего у фортепиано мужчину. - Мне бесконечно приятно слышать это из Ваших уст. И, ах да, позвольте мне представить Вам замечательнейших гостей сегодняшнего вечера, - поспешно добавил Бродский к своей речи, указывая на пару у инструмента, - Эдвард и Нина Григ. Впрочем, наверняка Вы весьма наслышаны друг о друге... Чайковский, уже не обращая внимания на дальнейшие слова профессора, подошел к супругам и пожал Григу руку. - Необычайно рад нашему знакомству. - Взаимно, - кратко ответил тот, отводя глаза от изучающего его взгляда русского музыканта. Затем Чайковский поприветствовал Нину, галантно поклонившись и поцеловав ей руку, но взор его не сходил с лица норвежца. - Я, пожалуй, пойду, - прервал их учтивости Бродский, приблизившись к дверному проему, - кажется, Нильс Гаде приехал...Эдвард, Вы не желаете побеседовать с ним? - Нет, благодарю Вас...но, увы, нет. Наши с Гаде взаимоотношения прервались уже давно, и...я предпочитаю не поддерживать с ним более никаких связей. - Позвольте...виной Вашей размолвки был Ваш талант, не так ли? - поинтересовался Бродский. Григ усмехнулся: - Пожалуй, да, если Вы так изволите это назвать. Впрочем...можете передать Гаде от меня приветствие. Не думаю, однако, что он обрадуется "появлению бунтаря". - Ну что Вы, Эдвард...уверен,он не будет против встречи с Вами, - улыбнулся Бродский, исчезая за дверью. - Я буду против, - тихо возразил Григ закрывшейся двери. Чайковский непринужденно облокотился на рояль, скользя взглядом по фигуре Грига и, как бы между прочим, спросил: - А что там за конфуз произошел между Вами и господином Гаде? Григ вздохнул и некоторое время молчал. Тишину прервала Нина, сказав, что желала пообщаться с дирижером Хальворсеном, и покинула кабинет. Наконец Григ поднял глаза на Чайковского и заговорил: - Прошу прощенья, но...извольте повторить, каков был Ваш вопрос относительно Гаде? - Что послужило причиной Вашей размолвки? - Ещё юнцом, только закончив Лейпцигскую консерваторию, я поехал в Копенгаген. Как Вам наверняка известно, Копенгаген был своего рода культурной столицей Скандинавии, поэтому при всем моем желании побыть дома, в Бергене, после долгой отлучки в Лейпциг, посетить Копенгаген мне было просто необходимо. И одной из причин этому был именно Нильс Гаде. Тогда он был для меня крупнейшим авторитетом, как и для многих других юных скандинавских музыкантов. И, соответственно, как Вы понимаете, моей радости не было предела, когда мне довелось познакомиться с ним. И тем более - после одобрения им моих сочинений. - Но позже у Вас с ним начались разногласия... - предугадал события Чайковский. - Именно. Он находил мои произведения чересчур близкими к фольклору, для него они были слишком уж норвежскими. Я ещё долгое время по привычке, а в какой-то мере из уважения, продолжал с ним советоваться. Но его советами я уже почти и не пользовался, ибо они противоречили идеям, которые я пытался воплотить в своей музыке. Окончательно мы с ним рассорились после неодобрения моей Второй сонаты для скрипки и фортепиано. С той поры нет никакого желания пересекаться. Чайковский понимающе кивнул. - Впрочем, - Григ вздохнул и перевел взгляд с собеседника на фортепиано, - всё это не так уж и важно сейчас...Прошу прощенья за собственную несдержанность, мною, пожалуй, было сказано слишком много. Чайковский поспешно вытянулся и приблизился к норвежцу, выражение лица которого переменилось с приветливого и светлого на усталое. - Господин Григ, полно Вам...инициатором Вашего рассказа, в любом случае, был я. Да и желание поведать кому-либо эту историю вполне естественно...в вашем случае, - Пётр Ильич осторожно положил руку на плечо Грига. Тот плавно отстранился и направился к двери. - Благодарю Вас за участие, господин Чайковский, - тихо сказал он, прежде чем покинуть комнату. Чайковский опустился в близстоящее кресло. Он чувствовал себя не очень хорошо - кружилась голова, тело одолела внезапная слабость. "Что со мной?" Эти лучезарные голубые глаза, прикрытые пушистыми светлыми ресницами, ровный и спокойный голос, учтивая сдержанность которого заставляла слушать его, затаив дыхание; небрежная, но от этого лишь более привлекательная белокурая шевелюра...Перед мысленным взором Петра Ильича беспрерывно представала эта картина. Во внешности и манерах Грига удивительно сочетались аристократичность и простота; он был своеволен и независим, но никак не груб; мужественен и единовременно изыскан. И, что самое главное, он был умен и бесконечно талантлив...Эдвард Григ смог бы стать не только другом и единомышленником, как с трудом признался себе Чайковский, но и любовником. Но, разве возможно подобное? Нет, непозволительно, увы, непозволительно... Чайковский зажмурился, пытаясь прогнать видения, невозможные для реальности, реальности, в которой присутствие лучезарного норвежца было необходимо и мучительно своей недосягаемостью... Сумбур в мыслях Чайковского достиг предела. Дабы разогнать накопившееся волнение, он заставил себя встать и направиться к собранию. *** В оживленной гостиной Бродского подали напитки. Обычно в план встреч подобные развлечения не входили, но на этот раз гостей съехалось больше, чем обычно, и атмосфера требовала чего-то подобного, поэтому Бродский распорядился открыть различных бутылок и подать присутствующим. Чайковский, сумевший незаметно влиться в музыкальную толпу (о, несомненно, редкий талант знаменитых людей, несколько уставших от собственной славы), хоть охотником до спиртного не был, с радостью принял бокал искрящегося шампанского, поднесенный ему молоденькой служанкой. Она всё вертелась, красовалась, стреляла голубыми глазками, хлопала ресничками, будто бы невзначай задирала платье, слегка обнажая изящную ножку - словом, делала всё возможное чтобы обратить на себя внимание композитора. И не догадывалась она о том, что Чайковский, хоть и отвечал ей мимолетными, малозначащими взглядами, не задумывался о ней и на минуту, и что не соблазняли его ни глазки, ни реснички, ни изящная ножка, и что мысли его всегда были далеки от ей подобных. Впрочем, скоро девчушка осознала, что её кокетство не возымело никакого действия и, тихонько фыркнув, пошла подавать напитки остальным. ...Чайковский пьянел. Постепенно, блаженно пьянел. Он выпил мало, очень мало, но и этого оказалось достаточно. Ему хватило лишь нескольких шипучих глотков и не выходящего из мыслей магического взгляда голубых глаз. И окончательно вскружило голову Чайковскому появление объекта его страданий совсем рядом - Григ отошел от собрания и присел на другую сторону диванчика, на котором ранее устроился русский музыкант. И Чайковский решил действовать. - Каким Вы находите нынешнее собрание? - Замечательным, - ответил Григ. И эта холодная, безразличная цивильность его ответа стала для Чайковского последней каплей. Он не мог больше медлить. - Стеснительный Вы, однако, господин Григ, - горячо зашептал он ему на ухо, придвигаясь ближе, - во всех ваших действах робость, недосказанность...О чем Вы не договариваете, а? Ну расскажите же... - вкрадчиво мурлыкал Чайковский, с наслаждением растягивая слова. - Сожалею, но Вы ошибаетесь, ибо то, что Вы именуете робостью и недосказанностью, есть лишь учтивость, свойственная людям нашего круга, - ответил Григ, пытаясь незаметно отдалиться от сидевшего в опасной близости Чайковского. И голос его был холоднее ледяной воды обожаемых им фьордов, и обжигал сильнее, чем пронзительные зимние ветра его ненаглядной Норвегии. Пыл Чайковского сошел на нет, и он, виновато опустив глаза, произнес: - Приношу свои извинения. Извольте простить мне эту дерзость. Григ сдержанно кивнул, на лице его появилась легкая полуулыбка. Волнение, овладевшее Чайковским, стало постепенно отступать. *** ...Бродский, меж тем, стоя неподалеку, вел беседу с Нильсом Гаде, но взгляд его беспрестанно косился на двух композиторов. Профессор понимающе улыбнулся - как казалось, забавной шутке своего собеседника, а на самом деле - паре, сидевшей в углу гостиной. О необычных пристрастиях Чайковского в делах любовных Бродскому было известно, и потому, знакомя Грига с Чайковским, он подозревал, что сентиментально-романтичная натура русского музыканта потянется к норвежцу. Профессор был даже несколько рад, что не ошибся в своих расчетах. Его волновало только одно - Нина. Пока страстью одержим только Петр Ильич, то всё под контролем. Но если вдруг ответные чувства появятся и в сердце мечтательного Эдварда...Бродский искренне надеялся, что если нечто такое и произойдет между двумя композиторами, они всё-таки сумеют скрыть это от остальных. С нынешним обществом, мрачно признавал Бродский, спорить сложно. Его не переубедишь, что подобная связь далеко не всегда неблагочестива... - Ах, что об этом рассуждать - бессмысленно, - подумал про себя профессор. Вслух он сказал то же самое, но уже как комментарий к вдохновенной речи Гаде, порицающей современных молодых композиторов, "не умеющих ценить истинное музыкальное искусство прошлых поколений." *** Григ молча поднялся с дивана, учтиво поклонился своему собеседнику, и элегантным, но быстрым и малозаметным жестом поправив свой сюртук, скрылся в противоположном углу комнаты, где у рояля сразу образовалась кучка желающих послушать игру норвежского музыканта. Услышав звуки фортепиано, Чайковский оторвался от безнадежного созерцания собственных фантазий и устремил взгляд на сидящего за инструментом Грига. "За что ты столь изощренно пытаешь меня?" - мысленно вопрошал Чайковский, - "мучаешь и соблазняешь, то появляешься в опьяняющей близости, то отдаляешься к инструменту и играешь своего "Эроса"; ты даже не представляешь, насколько прекраснее эта мелодия любви звучит под твоими пальцами... ...Здесь вся твоя чувственность как на ладони, так почему же, почему в жизни ты скрываешь её за своей чертовой норвежской холодностью?! Из-за этого я хочу тебя ещё больше...хочу сломить твою северную гордость и молчаливость, чтобы наконец тебя бросило в жар от моей любви - этим жаром я растоплю лёд твоего взгляда, твоих необыкновенных голубых глаз, и ты будешь мне рассказывать о всём, что лежит на твоей душе, о всём, что зреет в твоем сердце...Нет, я не позволю лишь одному "Эросу", лишь одной твоей пьеске внимать твоим тайнам и желаниям, не позволю...Ты будешь играть, играть для меня, играть и "Эрос", и "Весну" и всё остальное, но чувства, которыми ты их наполнишь, будут только для меня...Я хочу, нет, пламенно желаю овладеть тобою без остатка, твоим умом, твоим романтичным сердцем, твоей нежной душой, твоим манящим телом..." Неудивительно, что в затуманенной алкоголем и чувством голове Чайковского пробудились подобные мысли - игра Грига более чем располагала к этому. Нежно выжимая звук, лаская клавиши чуткого и отзывчивого рояля и сокрытые за этими клавишами струны, Григ так же, возможно, и сам того не зная, ласкал отзывчивые струны открытых ему человеческих душ, и, подобному рояльному звучанию, они отвечали ему протяжным стоном чувственности.