Солнце для феи цветов

      Время лечит, время не лечит... Что оно вам, сестра милосердия или бабка-знахарка? Сидите, ждёте у моря погоды, болячки ковыряете, гадая, заживёт ли? И ведь всего-то надо встать и идти вперёд. Да, через боль, раз уж угораздило родиться человеком — существом, которому свойственно преодолевать одно и привыкать к другому, тому, что не в силах преодолеть. А время пусть себе идёт — суть у него такая.       Время шло. В Фонтероссе выпустили уже два курса и ещё два набрали, поголовье драконов медленно, но неумолимо сокращалось. Кодаторта, шестикратный чемпион по драконьим гонкам, поначалу возмутился и даже запротестовал, осмелившись упрекнуть директора, ведь именно драконы были решающей причиной его перевода из Светлого Камня. Сократить — не значит уничтожить, напомнил ему Саладин, оставим лучших. Фонтеросса взяла курс на технологизацию и буквально рванула к этой цели. Участились командировки на Зенит, появились новые преподаватели и новое оборудование, но всё это было лишь началом ещё более грандиозных перемен, которые затевал директор.       Дважды, а то и трижды в неделю Саладин, отложив все дела, наведывался в гости к брату и его семье; переезжать к ним жить он снова отказался — зачем мешать молодым? — но семейный ужин стал традицией. Счастье мирного времени, тихое, уютное, тёплое.       Бумажный лист был ослепительно, до рези в глазах, бел на солнце, и Саладин задумчиво вертел его в руках, решаясь. Да будь они прокляты, эти необходимые решения!        — Дядя Саладин, ты будешь рисовать? — воззрилась на него пара удивлённых голубых глаз.       Братья с улыбкой переглянулись. Орхид, не отрываясь от вышивки, тоже улыбнулась.        — Нет, Хелия, я же не умею, ты забыл? Скажи мне, папа научил тебя складывать журавликов?        — Нет ещё, — неохотно признался мальчик. В дядиных глазах хотелось быть лучшим, всё знать и всё уметь.       Бумажные журавлики часто попадались ему на глаза: уезжая, а иногда и просто так, без повода, папа оставлял их на каминной полке или журнальном столике в гостиной, на кухонном столе или подоконнике, среди цветов в маминой оранжерее или в коробке с её рукоделием. Мама всегда разворачивала их и что-то читала внутри, улыбаясь.        — А хочешь, я тебя научу?       Хелия вдруг засомневался:        — Не знаю... а если у меня не получится?        — Обязательно получится. Я помогу, а папа составит нам компанию. Правда, Мариус?        — Конечно, — Мариус, улыбнувшись, потянулся за бумагой.       Три журавлика на столе: у Саладина вышел компактный, четкий, с острыми, почти режущими гранями, у птички Мариуса сгибы плавнее, чуть мягче, у первого журавлика Хелии милая лёгкая кривизна детской поделки, и мальчик явно недоволен собой.        — Очень хорошо для первого раза, — похвалил отец, но Хелия, не обратив внимания на похвалу, заглядывал в дядины глаза — правда ли? Мариус усмехнулся, чувствуя легкий укол ревности.        — Очень хорошо, — подтвердил Саладин, сажая на раскрытую ладонь своё творение. — А ты знаешь, что журавлики умеют летать?        — Эти не могут, — авторитетно заявил ему племянник, — они же бумажные!        — Все птицы могут летать, а если очень захотеть, даже бумажные, — выдох, и по бумаге пробежали золотистые искры, птичка встрепенулась, взмахнула бумажными крылышками и упорхнула с его руки в цветущий у самой изгороди жасминовый куст.        — Ух ты! — восторженно вскрикнул малыш и тут же с надеждой спросил: — А у меня так получится?        — А ты попробуй, — с улыбкой предложил Саладин, не сводя с него цепкого, испытующего взгляда.       Мальчик кивнул, положил на ладошку своё чуть неуклюжее оригами, зажмурившись, набрал полные лёгкие воздуха, резко открыл глаза и осторожно подул. Мягкое свечение, такое же золотистое, как у дяди, окутало птичку, дрогнули крылья, и Хелия, широко распахнув глаза от восхищения, уже следил за полётом журавлика, не замечая ничего вокруг — ни замершего, словно море в ожидании шторма, отца, ни отчаяния сбывшихся страхов в глазах матери, ни странно сосредоточенного, как перед боем, дяди. А журавлик пролетел через лужайку и, не дотянув до жасминового куста пары метров, нелепо завалился на бок и спикировал в траву.        — Так мало, — восторг мгновенно сменился разочарованием.        — А как ты хотел, малыш? — Саладин понимающе усмехнулся. — Всему надо учиться, и журавликов запускать тоже.        — Ты научишь меня, дядя?        — Потом. А сейчас давай-ка обыграем папу в шахматы?        — Да? Ура! Я мигом, дядя, сейчас принесу! — Хелия помчался в дом.        — Ну да, — заговорил Мариус, когда сын уже не мог его услышать, — было верхом идиотизма надеяться, что ты этого не заметишь.       Саладин словно не обратил внимания на его слова.        — Давно? — просто спросил он.        — Месяца четыре, — старший брат молча ждал, и младший, поёжившись под пристальным взглядом, продолжил: — Спонтанно двигает вещи и зажигает свет, иногда может светиться, если сильно счастлив. Но это не постоянно, так, время от времени...        — Для первых проявлений нормально. И что вы планируете предпринять по этому поводу? — пальцы волшебника отстукивали ритм по столу, быстрый, агрессивный, слишком явно выдающий его настроение.       Ну конечно, он же ничего мимо ушей не пропустит. Мариус кусал губы, пряча глаза, как в детстве, готовясь слушать заслуженную нотацию.        — Ничего, — подала голос Орхид и, выдержав взгляд Саладина, подтвердила: — Ты не ослышался. Мы просто не будем развивать его Дар. Отправим в обычную школу, потом в Академию Искусств на Мелодию, у него явный талант к живописи. Хелия будет жить обычной жизнью.        — Не хочу огорчать или пугать вас, — парировал Саладин, — но обычной жизни у него не получится. Хотите вы или нет, но мальчик — природный маг, и с этим придётся мириться.        — Не хочешь пугать — так не запугивай нас. Тем более, ничего страшного не происходит.        — Выплеск магической энергии провоцируется сильными эмоциями...        — Хелия очень добрый и ласковый мальчик, — прервала его Орхид, — и, кстати, он уже возвращается.        — Всё! — Хелия бухнул на стол коробку с фигурами и лучезарно улыбнулся. — Я готов побеждать!       Шахматы тоже были семейной традицией. В своё время Саладина точно так же учили играть дед с отцом, поочерёдно сажая его к себе на колени, а потом уже он сам звал младшего братишку обыграть отца, отвлекая малыша от рисования. И теперь каждый раз, начиная партию на троих, братья смотрели друг другу в глаза, улыбаясь общему воспоминанию. Сегодня Саладин не улыбнулся, а от его взгляда Мариусу вдруг стало холодно, поэтому не было ничего удивительного в том, что партия не задалась. Мариус нервничал, допуская грубые просчеты, Хелия, живой, сообразительный и обычно очень внимательный, ёрзал на кресле рядом с дядей, вглядываясь в лица взрослых и совершенно забывая при этом смотреть на доску, да и погружённый в собственные мысли Саладин забывал объяснять мальчику смысл комбинаций, а в конце концов, упустив в ходе игры пару возможностей, объявил сухо:        — Пат, — и повернулся к племяннику. — Засиделись мы, малыш. Тащи мечи, разомнёмся!       Тренировочные мечи лежат под розовым кустом, да и не мечи это вовсе, а просто две тяжелые деревянные палки — самое то учиться фехтовать. Дядя здорово учит, всё показывает, объясняет, поправляет, если не так, пошутит, когда надо, да и спуску не даёт — весело с ним, интересно... ой! Задумавшись, Хелия пропускает удар и поднимает на дядю удивлённый взгляд: удар пришелся гораздо больнее, чем обычно. Дядя смотрит вопросительно и строго: чего застыл, мол, сражайся — и тут же следует второй удар, ещё больнее, чем первый. Мальчишка стискивает зубы и бросается в бой. Удар, удар! Парировать, теперь в атаку. Он старается изо всех сил, но дядина палка не знает пощады — жалит, язвит, издевается, больно, обидно. Обидно за каждую вспышку боли, от которой на глаза наворачиваются предательские слёзы, за собственную медлительность и неуклюжесть, за непонятную дядину жестокость... а дядя всё наращивает темп, и под градом ударов обиду сменяет ярость. Всепоглощающая, слепая. Ах так?! Получи! Хелия бьёт изо всех сил и тут же в ужасе кричит, срывая голос:        — Дядя!!! — потому что его удар отшвыривает Саладина почти на три метра.       Блок был совсем лёгким — немного смягчить удар, и Саладин, морщась, поднимается на ноги. Отмахиваясь от подбежавшего брата, мимо оцепеневшей Орхид, идёт к племяннику. Мальчика трясёт, и Саладин крепко обнимает его, успокаивая, гладит худенькую спину.        — Дядя, дядя, прости, я не хотел, дядя, прости, — бессвязно шепчут детские губы.        — Ничего, малыш, ничего страшного, — утешает его маг. Был ли момент, когда он ненавидел себя сильнее? — Всё хорошо, Хелия, ты же видишь, я в порядке. Ну, успокойся, тише, ш-ш-ш.       А Хелия не плачет, глядя расширившимися глазами поверх его плеча, всхлипывает без слёз, судорожно, прерывисто дышит, понемногу успокаиваясь, наконец, отстраняется, тревожно спрашивает:        — Тебе правда не очень больно, дядя?        — Правда, малыш. Я же крутой маг, забыл? — подмигивает ему Саладин. — Только ты с другими так не делай, хорошо? Злиться очень вредно и опасно.        — Хорошо, дядя, я понял. Пойдём молока выпьем с мёдом? — предлагает мальчишка и тянет его в дом. — Мама говорит, оно из самого плохого вечера хороший может сделать, вот из самого-самого!        — Ну, мама знает, что говорит.       Прости меня, малыш. Ради всего святого, прости.       На кухне они достали из буфета мёд и согрели молока, очень скоро подошли опомнившиеся родители, им предложили молока тоже. Тихо, тепло, сладко, да только молочная магия примирения тут бесполезна. Глянули на часы, отправили Хелию спать, дождались, пока стихнут в глубине дома детские шаги и на траве погаснет желтое пятно от окна детской. Только тогда Орхид швырнула недопитый стакан в мойку, расколотив его вдребезги.        — Ты же специально его разозлил! Зачем?! Зачем ты это сделал? — прошипела она, срываясь на полузадушенный крик. — Разве ты не...        — Разумеется, специально. А разве вы оставили мне выбор, моя дорогая? Хватит! Хватит притворяться, что ничего не происходит, я уже не первый раз пытаюсь начать этот разговор! — Саладин резко развернулся к брату.        — Вот и поговорим, — в голосе женщины зазмеилась вьюга. — Начинай.        — Мальчик — природный маг, — терпеливо начал Саладин, — и это надо принять как данность. Я знаю, вы этого не хотели, и даже, представьте себе, догадываюсь, почему. Но от наших желаний здесь ничего не зависит. Колдовать для него так же естественно, как ходить, дышать...        — ... или рисовать, - подал голос Мариус.        — Или рисовать. И колдовской дар тоже нуждается в развитии, а уж тем более, в контроле. Нельзя ему в обычную школу! Он всего лишь ребёнок, мальчишка, обычная школьная драка может привести к трагедии, это вы видели. Но вы даже представить себе не можете, что может случиться, если он так и не научится контролировать свой дар. Не надо спорить с природой, ребята, дайте мальчику нормальное детство, среди таких же, как он, и нормальную жизнь, без борьбы с собой, без вечного страха...       — Нормальную? Я не ослышалась? Ты считаешь свою жизнь нормальной, Саладин? — синие глаза опасно сузились, и едва заметный жест Саладина укрыл комнату сферой тишины: дети не должны слышать взрослых ссор. — Или твой Дар сделал тебя счастливым? Помог он тебе спасти твою семью?!        — Орхид! — побледневший Мариус вскочил со стула.        — Что — Орхид?! — выкрикнула она в ответ. — Что?!        — Во-первых, сядьте оба, — твёрдо сказал Саладин, — во-вторых, мне ответить или продолжишь сама? Да, мой Дар не помог спасти мою семью, но зато помог спасти сотни других семей, а может, и тысячи. В-третьих, моя жизнь — это моя жизнь, у него будет своя, другая. Он может стать преподавателем или ученым, вести вполне мирную жизнь, есть множество вариантов.        — Ты шутишь? — издёвка на грани истерики. — Его дядя — на минуточку — между прочим, герой Магикса! Думаешь, я не вижу, какими глазами он на тебя смотрит? Да он в любую чёртову дыру сунется, наизнанку вывернется, чтобы доказать, что он тебя достоин, о какой научной карьере ты говоришь? — женщина выкрикнула и опустилась на стул, словно обессилев, обхватила себя руками, горьким, больным взглядом посмотрела на седого мужчину напротив. — Ты знаешь, за эти годы в Магиксе ты стал для меня почти всем — другом, братом, отцом... я очень тебя люблю, Саладин, но сына я тебе не отдам. Хватит с вашей семьи героев. Ты можешь презирать меня, да хоть ненавидеть, но... есть родители, которые скрепя сердце благословляют детей на подвиг, а есть те, которые переломают им ноги, чтоб не пустить на войну. Так вот, я из вторых. Да, звучит паршиво, но это факт. Потому что до сих пор я, как полная дура, каждый раз надеюсь увидеть тебя прежним. Это бред, да, и выбирать не приходится, счастье, что ты жив, я знаю, но... прости. Хелия — художник, и пока мы живы, магом ему не стать.        — Мариус?        — Прости. Это наше общее решение. И пожалуйста, помоги.        — Переломать ему ноги? — взгляды скрестились.        — Называй как хочешь.        — У человека должен быть выбор.        — За несовершеннолетнего человека выбор делают родители, отец и мать.       Великий Дракон, за что?! Стеклянный стакан в руке готов хрустнуть, пойти трещинами.        — Постоянный самоконтроль. Тотальный. В его возрасте. Вы понимаете? — они понимали. Нет. Им казалось, что они понимали. — Боевые искусства. Способствуют. Как можешь — помогай сам, я — само собой. Будет мало — найду репетитора. Через год — закрытая школа «Три ивы», ты в ней учился, Мариус, помнишь? — Мариус кивнул. — Мастер Шим там ещё работает, госпожа Августа, к сожалению, умерла семь лет назад, но все говорят, что госпожа Присцилла даже лучший наставник для юного художника, чем она. И не смейте внушать мальчику, что он опасен!        — Ты всё просчитал заранее, да? — спросил младший брат. — Рассмотрел все варианты?        — Разумеется. Но, к сожалению, трезвый расчёт не отменяет напрасных надежд. До свидания.       Саладин телепортировался к себе в гостиную, тихую, пустую, не знающую посетителей, повесил посох на два вбитых в стену крюка, повернулся и застыл под собственным взглядом: со стены на него смотрел портрет, простой карандашный портрет, нарисованный Мариусом ещё в школе. Там Саладин, молодой, красивый шельмец, смотрел через плечо, внезапно обернувшись на мгновение, гладкие черные волосы зачесаны в хвост, нос с лёгкой горбинкой, губы дрогнули в улыбке, задорно-ироничной, полувопросительный взгляд с чертовщинкой. Счастливый.       Волшебник подошел ближе.        — Только ты на такое способен, — мрачно усмехнулся он, — изуродовать племяннику жизнь одним фактом своего существования. Герой, твою мать!       Портрет улыбался. Ничего, мол, прорвёмся. Не блажи, старый зануда. У каждого свои жернова, кого-то перемелет чуть позже, кого-то чуть раньше. «Три ивы» — хороший вариант, а там вырастет парень и сам решать сможет. Прорвёмся.