Эта история совсем не обо мне.

К нам прибыло пополнение. Пустые места на нарах заполнялись, и вскоре уже не осталось ни одного свободного барака. Основная часть прибывших – старослужащие, но кроме них к нам прислали двадцать пять человек из фронтовых пересыльных пунктов. Они почти на год моложе нас и ещё не видели того, что уже успели увидеть мы. Неподготовленные и совсем зелёные, из-за чего в нас рождается сожаление к этим юнцам. Но это не надолго – после нескольких атак они превратятся в таких же девятнадцатилетних стариков, что и мы. Война убивает. Убивает не только тела, разворачивая пулями кишки, пробивая головы осколками или разрывая минами и гранатами. Она убивает в нас всё то, что было прежде – прежнюю беззаботность, чистоту. Она взращивает нас как своих детей, закаляя смертями и свинцом. В нас больше нет той привычной свободы, мы все обременены долгом: воевать до последнего предсмертного хрипа; воевать до липкого пронзающего страха; воевать, пока ещё есть возможность двигаться; воевать, чтобы в очередной раз иступлено припасть к земле и почувствовать, что жив. Война уничтожает не только наших товарищей, но и наши стремления. Мы не знаем, что нас ждёт, если посчастливиться выбраться отсюда живыми. Мир без войны, мир, который так полюбился нам, кажется уже невозможным и невероятно желанным. Мы живём настоящим, пытаясь отогнать умные мысли игрой в скат или грубым военным юмором. Без этого на фронте никак. Мы делаем вид, что забыли кошмары передовой, убитые тела наших товарищей и стараемся не думать об этом. Воспоминания и мысли затопляют, давят нас ко дну. Вся тяжесть и боль пережитого мгновенно спускается на наши плечи и невозможно вынести это в одиночку. Многие сходят с ума, не выдерживая привычных звуков обстрела и порой это хуже, чем смерть. Война сделала нас никчемными людьми. Я принимаю самодовольный вид, выпячиваю грудь и прохожусь мимо новобранцев, поглядывая на них и чувствуя себя опытным старослуживым. С усмешкой наблюдаю, что не я один решил показать здесь своё превосходство: Индзука и Чоуджи с важным видом обсуждают прошлую атаку, слишком громко рассуждая о калибре снарядов и тактике противника. Глупо, да, но хотя бы так мы можем почувствовать то, что не растеряли все свои знания, что ещё годимся хоть на что-то. И пускай пока это будет беспощадная война. Подхожу к ним, улыбаясь, и присаживаюсь рядом на прогретую солнцем землю. Парни тоже улыбаются при виде меня. Так и должно быть. Мы должны улыбаться, пока можем дарить улыбки и чувствовать боль в пересохших уголках губ. Мы должны делать всё, что можем. Мы исполняем свой долг. Долг перед страной, государством, которым правят толстосумы. Толстосумы, что не задумываются над такими мелочами, как людская жизнь. Власть и территория – похоже, единственное, что может заинтересовать этих людей. Сейчас уже и никто не разберёт, кто начал эту войну, да и зачем. Главное – её итог. Итог с миллионами прерванных жизней и навсегда раненых душ. Ничего не проходит бесследно. А война оставляет самый гнилой отпечаток. Но мы стараемся не задумываться об этом, пропуская дурные мысли мимо своих отупевших извилин, хотя всего год назад сидели за школьными партами, внемля учителю и не выполняя домашние задания. Теперь задания у нас совсем другие. - Говорят, что там, наверху какие-то тёрки. – подал голос Ли, очищая картофель от кожуры и поспешно дуя на обожженные пальцы. Говоря «наверху» он имеет в виду главнокомандующий штаб, заправляющий всеми вопросами насчёт рассылок, стратегий и прочей военной силой, которой мы и являемся. А так же наше оружие и санитаров на постах. Кажется, сейчас речь идёт о последних. - Каждый командир требует себе больше медиков в команду, которых штаб не может распределить по горячим точкам, отсылая в городские лазареты. – продолжил Ли, уплетая дымящийся овощ. Я только улыбнулся и, последовав его примеру, тоже потянулся к котелку. - Ну, а разделить их и туда, и сюда, чо, даттебайо, никак? – задал я вопрос, перекидывая картошку с ладони на ладонь и усердно на неё дуя. - Как у тебя всё просто, Узумаки. – вслед за словами мне отвесили несильный подзатыльник. Я обернулся, потирая затылок и пачкая волосы сажей. Напротив меня уселся наш сержант – Учиха Саске, - тоже протягивая свои руки к котелку. Бледные руки с тонкими и неестественно длинными пальцами, которые не раз обрывали чью-то жизнь. Кожа была настолько бледной и прозрачной, что можно было разглядеть сеть синеватых сосудов, тянущихся вдоль запястья и кисти. Я находил это зрелище отвратительным, но всё равно не мог оторвать своего взгляда. Мне всё чудилось, как эти пальцы сжимают чьё-то тонкое горло, сдавливая сильнее и с хрустом ломая её. Беспощадно, ни на секунду не дёрнувшись, не поколебавшись. Так, будто делали это каждый день, подпитываясь предсмертными хрипами и кровью, текущей тонкой ниточкой с обтрескавшихся губ пачкающей эти невероятно белоснежные руки, марающей ослепительную белизну. Подушечки тонких пальцев измазались в кровавых следах, в отпечатках очередной смерти. И в её доказательстве стремительно чернели, будто несли в себе заразную болезнь, всё больше распространяющуюся по болезненно-белой ладони. Тугой ком, свернувшийся в желудке, слегка отрезвил меня. Пока я пытался справиться с подступившей тошнотой и ознобом, Саске уже успел почистить картофель, измазавшись в чёрной пыли. Наконец, отведя взгляд и прочистив горло, я отложил еду. Аппетит начисто пропал, хотя было не ясно, как скоро нам удастся спокойно поесть. Ситуация нестабильная и в любой момент нас могут отправить на фронт, а там уже можно и лежать в окопах по несколько суток, слыша только дыхание товарищей и вопли голодного, но привыкшего, желудка. Но есть не хотелось всё равно. - Отправлять медиков в разные точки будет достаточно проблемно, учитывая переполненные вагоны. Проще всего не распределять их, а сослать в одну точку. Но даже так лагери на привалах теперь не считают столь важными, когда раненных всё равно перевозят в военные госпитали. Если большинство бойцов всё равно погибают здесь, на кушетках, гораздо выгоднее будет отправить санитаров туда, где их помощь ещё понадобится. – Присоединился к беседе Шикамару, безмятежно разлёгшийся на траве, будто и не он вчера отдавал команды пиротехникам и сам не подрывал несколько складов с засадой. - Но ведь это несправедливо! – возмутился я, махая в сторону расположившегося неподалёку лазарета, - У них тоже должен быть шанс! Почему они так просто лишают его тех, кто отдавал свою жизнь, спасая их!? Почему только они всегда должны жертвовать?! - Узумаки.– осадил сержант, одаряя меня строгим взглядом, на который я ответил с таким же вызовом. – Нет смысла тратить время на тех, кто уже ни на что не способен. Понимаешь, куда я клоню? - Им нужна военная сила, – подытожил Шикамару, уставившись в облака. - Так оно и есть. – Кивнул Учиха, подтверждая слова Шикамару.- Те, кому посчастливилось попасть в госпиталь, автоматически считаются отставшими, а не выброшенными. Те же, кто здесь остаётся – всего лишь груз. - Но так нельзя поступать! Они такие же люди! Нельзя относиться к их жизни так небрежно! – снова выступил я, не понимая, почему они так спокойно говорят об этом. - Это война, Наруто.- Холодно сказал Саске. И на поляне наступила тягучая тишина. Небо такое чистое. Бескрайнее. Сливаясь с горизонтом, оно теряет границы, смело пересекает их и простирается дальше. Туда, куда стремятся пушистые облака-барашки, оставляя за собой едва видимый шлейф, напоминающий след от двигателей самолёта. Солнце светит в глаза, ослепляя, раздражая оболочку глаз, но, тем не менее, грея. А трава под пальцами, наоборот, ещё по-весеннему прохладная и мягкая, принимающая в свои объятия. Ах, небо-небо! Хотел бы я служить только для тебя. Солнце, я бы всегда был твоим преданным слугой. А ты, трава? Я бы поклонялся тебе, падая на колени, чтобы ощутить твой запах и прохладу. Если бы я только мог, всю жизнь бы посвятил только вам. Потому что вы – единственные. Единые для всех. Так почему же, ответьте мне, почему мы боремся за кусочек неба, кусочек травы, луч солнца, когда они есть у всех? У каждого человека. Даже у меня - никчёмного, потерявшего себя, солдата. Такого же, как и все они. - Шикамару?.. – лениво протянул я, поворачивая голову и смотря на профиль Нара. - Мм? – не менее лениво протянули мне в ответ. - За что мы сражаемся? - За жизнь. Шикамару всегда был таким. Он мало разговаривал не по делу и вообще старался не болтать попусту. Считал это пустой тратой времени, которое можно потратить на сон или созерцание облаков. Пожалуй, он был самым умным и проницательным человеком, которого я знал. Не знаю, как ему это удаётся, но несколькими словами он может и поддержать, и одновременно помочь найти истину. Шикамару никогда ничего не требовал и не просил, и был самым отличным стратегом и заядлым игроком в шоги. Нам он признался, что к этой слабости причастен его отец, служивший в пехоте и часто использовавший доску для игры как карту действий. Как бы там ни было, с теорией Шикамару соглашаются даже наши лейтенанты. С большинством нашего отделения мы сидели за одними партами и играли в одни игрушки, и всё это время для Шикамару не было ни одной не решаемой задачи или проблемы. Кроме одной. Женщины. Он с совершенно серьёзным лицом говорил, что их логику понять невозможно даже ему. Как и для Шикамару, у меня в этом взводе была только одна проблема – Учиха Саске. В отличии от Шикамару, Чоуджи и Кибы, учившихся со мной в одном классе и Ли, что проживал с нами в одной деревне, Учиха появился из неоткуда. Его даже не было с нами в тот момент, когда нас гоняли в военной школе, и даже тогда, когда стали распределять по взводам. Мы даже провоевали какое-то время до того, как он пришёл. Его привёл сам лейтенант сразу же, без объяснений, назначая сержантом отделения и ничего не объясняя. Впрочем, наш новоиспечённый сержант тоже не торопился что- то рассказать. Шли недели, а он только продолжал вести себя, как ни в чём не бывало, и отдавать команды. На вопросы о нём все только пожимали плечами. Он особо ни с кем не сближался, находясь на нейтральной стороне, и даже назвать его товарищем у меня не повернулся бы язык. Но потом всё изменилось.… Так или иначе, Учиха был, и был он не просто «каким-то там Учихой», а нашим старшим сержантом. И к тому же… Однажды эти белые руки с проступающими венами и отвратительно прозрачной кожей спасли мою жизнь. Это было пару месяцев назад, тогда дул холодный ветер и ещё шёл снег. А Саске выносил меня из западни, в которую я попал вследствие неудачной разведки, на которую отправили меня, Саске и Сору из соседнего отделения. Вначале всё шло нормально - мы разделились и условились встретиться на начальной точке. Из-за разыгравшейся метели я слегка сбился с курса, а спустя полчаса понял, что совсем не знаю, куда идти. Вокруг была только стерильно чистая белизна и ветер, забирающийся под тонкую солдатскую шинель. Мне не оставалось ничего, как только повернуть назад и надеяться, что я смогу найти опорный пункт. Но после двух часов блуждания по заснеженной пустыне, я понял – всё бесполезно. Ноги утопали по колено в снежном покрове, дыхание сбилось и холодный ветер с каждым вздохом обжигал горло. Глаза слезились, и я почти ничего не видел, но продолжал упорно идти. Звать на помощь было бессмысленно и опасно – бессмысленно потому, что сквозь такой свист ветра всё равно ничего не слышно, а опасно потому, что враги всё ещё могли быть на этой территории. Ведь именно для выяснения этого нас и отправили. В общем, шансов на то, чтобы остаться в живых, было мало. И моя невнимательность, сыгравшая на том, что я провалился в заброшенный окоп и растянул ногу, совершенно не способствовала моему спасению. Там я вновь познал, что такое страх. Страх умереть в одиночестве, задохнуться в этом белом плене и сгнить под непорочно чистым снегом. Он пропитал меня изнутри, натянул нервы до предела, и всё, что мне оставалось – это ждать. Я снял онемевшими пальцами ранец и стал искать хоть что-то, способное помочь мне продержаться. Но кроме штык-ножа, документов и отсыревших спичек я ничего не нащупал. Рация была только у сержанта. На самом дне валялись старые бумаги, и я попытался развести костёр, чтобы хоть как-то отогреться. Спички одна за другой гасли и затухали, на мгновение охватывая светом непроглядную тьму и освещая неровные стены окопа. Похоже, он был сделан довольно давно, так как потолок уже обвалился в большей части, и места здесь было мало. Не сдаваясь, я стал растирать себя, похлопывать, но замёрзшая кожа уже ничего не чувствовала. Всё, к чему я стремился – к победе – теперь останется где-то впереди, в пределах вечной недосягаемости. Больше у меня ничего нет. Только надежда и вера на то, что мы выберемся из этого круга кровопролития и сможем начать новую жизнь. Но сейчас я мечтал умереть где-нибудь в бою, от вражеской руки, а не сидя в заброшенном окопе и загибаясь от своей беспомощности. Вначале конечности больно покалывало, но позже я совсем перестал их чувствовать. Дышать становилось всё труднее – воздуха в окопе не хватало, и он был слишком промёрзший. Я балансировал на грани, грозясь упасть в небытие, а позже и сам протягивал руки спасительной тьме. И Тьма откликнулась. Она обхватила меня своими сильными руками, которые я едва ощущал, и взглянула мне в лицо. - Узумаки. – заговорила Тьма, сильно хлопая меня по щекам. – Ты меня слышишь? Я не был в состоянии ответить и только судорожно глотал последний воздух, с благовейным интересом наблюдая за Тьмой из-под ресниц. Глаза закрывались, скованные холодом ресницы то и дело опускались, но сейчас я не хотел терять это образ, всматривающийся в моё лицо и обжигающий холодными ладонями похуже злого ветра. Собрав последние силы, я цеплялся за её рукава, тихо хрипя и не желая отпускать. Я не хочу умирать в одиночестве. - Наруто. – Вновь окликнули меня. –Чёрт… Не смей засыпать! Не засыпай, Наруто! - Не уходи, – почти беззвучно прошептал я, едва шевеля языком, прежде чем окончательно опустить веки и обмякнуть. - Наруто! А потом была боль. Жгучая и колющая. Будто всё моё тело усыпали тысячами маленьких иголок, вгоняя их под озябшую кожу. И благодаря ей я понял, что ещё жив, что могу чувствовать. Открыть глаза было столь же сложно, как и стараться их не закрывать. Я не мог пошевелиться, но чувствовал все части тела. Предплечье, рука, ладонь, пальцы.… Из горла вырвался хрип и кашель, прорезающий меня насквозь, и рядом сразу же опустилось чьё-то тело. - Лежи. – Приказали мне, как только я попытался приподняться на ноющих локтях. - Где я? – Спросил я первое, что пришло в голову, царапая стенки горла воздухом. - Мы в заброшенной деревне. До бараков ехать слишком долго, поэтому нам пришлось остановиться здесь.- Мягкая ладонь убрала волосы, спадающие мне на глаза. Если честно, то я ожидал совершено другой ответ. Вроде этого: «В Раю», «На том свете», ну, или «Здесь ещё», и поэтому мой замёрзший мозг с трудом перерабатывал полученную информацию. Я взглянул на того, кто сидел рядом со мной. Это был Сора и он поплотнее укутывал меня в найденные одеяла и пледы. Только сейчас я осознал, что лежу абсолютно голым. Заметив моё замешательство, Сора сказал: - Не ссы. Это Саске. Он вытащил тебя и после принёс сюда. У него в рюкзаке была фляжка спирта, которым он тебя протирал, поэтому ты и голый. На, кстати, глотни. – Он протянул мне полупустую железную фляжку, и я, не задумываясь, хапнул большой глоток. Горло и внутренности обожгло огнём, грудь сдавило, и я стал спешно отхаркиваться и хватать губами воздух. - Не торопись, добэ. – Произнёс другой голос, более равнодушный и глубокий. Я повернул голову, одновременно делая ещё один небольшой глоток, и увидел Учиху, сидящего рядом на обшарпанном стуле. Он выглядел усталым и запыхавшимся, а под глазами залегли чёрные мешки. Я уставился на него, замечая эти изменения, и отчаянно пытался что-то вспомнить, усилено соображая. - Тьма, – поражённо выдохнул я, широко распахнутыми глазами всматриваясь в Саске и не отрывая от него взгляда. - Узумаки, у тебя ещё и мозги отмёрзли? – с вялым сарказмом поинтересовался Учиха, отбирая у меня фляжку и делая из неё глоток. Даже не поморщился, вот же. Я только покачал головой, продолжая глазеть на сержанта. С тех пор во мне многое поменялось по отношению к Саске. Каким бы засранцем он не был, я знал, что я у него в долгу. И на самом деле, не такой уж он и плохой и бесчувственный, каким кажется. Многие бы на его месте просто бросили меня, считая, что нет смысла лезть сквозь непролазную метель за погибающим, или уже погибшим товарищем. Но Учиха пошёл, рискуя своей жизнью и ни на секунду не сомневаясь, что вернется. Вообще, у него была чуйка на подобного рода вещи. Он всегда безошибочно определял наши шансы на фронте. Поэтому, ничего удивительного в этом поступке нет. Наверное… И всё же, для меня Учиха Саске был самой большой загадкой. Он был молчаливым, но решительным и уверенным как в себе, так и в нас. Не бросал товарищей, но и не сближался с ними, оставаясь отчуждённо-холодным. Учиха Саске был для меня новогодним подарком, упакованным в красивую блестящую бумагу и украшенный пышным бантом. Вроде и безупречный, красивый, но хочется посмотреть, что же там внутри, за этой вызывающей оболочкой. Так и представляю себе, как с аппетитным хрустом разорву её и вскрою, наслаждаясь достигнутым. Но с другой стороны, есть возможность, что в этой шикарной коробке лежат только протухшие сливы и один дырявый носок. Поэтому я не тороплюсь надорвать эту обёртку, боясь разочароваться в содержимом. - Эй, Наруто, ты идёшь?- позвал меня Киба, проходя мимо. - А, да. Сейчас. – Опомнился я, вставая с прохладной земли и отряхивая штаны. Шикамару, Ли и Чоуджи уже стояли неподалёку и дожидались меня. Я поискал глазами топорщащуюся чёрную макушку, и даже слега разочаровался, когда не увидел Учиху среди парней. Ну, да, чего уж там, не снизошла важная птица для таких мелочей. - Пошли, – сказал я, засовывая чёрные от сажи руки в карманы и первым выдвигаясь в путь. Мы идём в сторону лазарета. Ну, так его только можно назвать. На самом деле, на другой стороне лагеря стоят несколько больших палаток и небольшой барак для персонала. Сюда попадают все раненные, где им оказывают первую помощь, а потом уже решают, что делать дальше: отсылать в госпиталь или домой, в закрытом гробу. Я тоже там был. Лежал около недели после обморожения и растяжения, и скажу, что находиться там ничуть не лучше, чем на фронте. Повсюду люди – раненные, стонущие, больные. Их предсмертные хрипы не давали возможности заснуть, а вонь гниющего мяса ещё надолго оседала в лёгких. Меня часто выворачивало, как и других, и от этого в палатке разносился тошнотворный запах содержимого наших желудков. Хуже всего было, когда к нам привозили попавших под газовую атаку. Их лица были синими и распухшими, как у покойников. Живых мёртвых людей, которые балансируют на этой грани, зовут на помощь, а после послушно покоряются смерти, измученные жаждой и болью. Там были и люди с пулевыми ранениями, с осколками, с развороченными внутренностями и выпущенными кишками. Всё это было намного отвратительней моей боли, но они продолжали бороться за последние толчки сердца. - О, Наруто, привет! - Здорово, Сакура! - Улыбнулся я в ответ, останавливаясь перед входом в палатку. Перед нами стояла молодая девушка, скорее всего, она была немногим старше нас. Харуно Сакура была отличным медиком в госпитале до тех пор, как её переслали к нам. Я помню, как мы заигрывали с прибывшими медсестричками, и тогда Сакура казалась мне зеленоглазой богиней, с её очаровательной улыбкой и оливковой кожей. Теперь же её улыбка, если и появлялась, была вымученной, кожа приобрела серый оттенок, а некогда блестящие глаза потухли. Осмысленный печальный взгляд и сотни сожалений. Война оставляет на нас особый отпечаток. С ней мы были знакомы довольно хорошо. Она не раз ездила с нами на атаки, проявляя свою смекалку и отвагу. Никто и не сомневался, дай ей в руки автомат – пойдёт воевать вместе с нами. К тому, же она часто навещала меня в тот период, когда я валялся в лазарете, и всячески помогала. Я был в долгу у Сакуры. - Как вы ребят, не болит ничего? – участливо поинтересовалась она, скользя по нам взглядом. - Нет, всё хорошо! Здоровы мы! Ага! – шумно ответили разом, не переставая улыбаться девушке и украдкой поглядывая на загороженный вход в палатку. Сакура поймала мой обеспокоенный взгляд, поджала губы, и коротко покачала головой, пряча глаза. Я почувствовал, как меня захватило отчаяние, и не сразу заметил, как дрожат пальцы. Ли позади меня шумно всхлипнул, этим самым пробуждая меня от негативных мыслей и помогая настроиться. Я – солдат. Я – солдат на войне. Я не должен сожалеть. Я не должен. - Мы можем зайти? – спросил Шикамару. Даже он казался печальным. - Да, конечно. – Сакура отступила, пропуская нас, - тем более, вы не единственные посетители. Мы киваем ей и заходим внутрь, минуя ряды коек. Для того чтобы это сделать, приходиться выгибаться всеми немыслимыми способами – палатка переполнена с последней атаки. Вокруг них снуют медики, многие из которых уже не способны ничего сделать. Продвигаясь к задней стенке – туда, где лежат безнадёжные, - я натягиваю самую весёлую улыбку и игнорирую жжение в уголках глаз. Я – солдат. Я не должен сожалеть. Наш друг лежит с самого края, и мы встаём перед ним полукругом. Все стараются улыбаться и не подавать виду. Все они повторяют ту же мантру, что и я. Неджи она знакома. Он тоже солдат. И он тоже улыбается. Умирая. - Здорово, брат! – задорно кричу я, пожимая ослабленную ладонь. Все остальные делают то же самое, по очереди подходя к Неджи и хлопая его по плечу. Я стою с боку и смотрю на него, сжимая кулаки. Длинные, когда-то шелковистые и блестящие, волосы, которые он отказывался отрезать, теперь спутались и отливали жирным блеском. Кожа была бледнее на несколько оттенков, а глаза были прикрыты – было видно, что Неджи тяжело их не закрывать. На груди алым пятном растекалась кровь, окрашивая марлю, обмотанную вокруг его тела. Его дыхание прерывистое и тихое настолько, что иногда и вовсе пропадает. Мне больно это видеть. Это гораздо больнее, чем те смерти, что я уже видел. Но я не могу поддаться слабости. Я - солдат. Я пришёл прощаться. - Ну, Неджи, как ты? – спрашивает Чоуджи. - Отлично, парни. – Неджи слабо улыбается, стараясь заверить нас в своих словах. Мы все лжём друг другу. Так принято. Мы – солдаты. В последние минуты своей жизни Неджи продолжает смеяться над нашими шутками и радоваться тому, что мы рядом. Мы делаем также, не желая омрачать наши воспоминания, запоминая его именно таким – улыбающимся и счастливым. Наигранно счастливым. Киба тычет меня в плечо, и я оборачиваюсь, уже готовый дать тому затрещину, но мой взгляд падает на Саске. Оказывается, он стоял здесь ещё до нашего прихода и беседовал о чём-то с одной из медсестёр. Та была старше остальных, под глазами заметные морщины, щёки были дряблыми, а волосы тяжелыми и жёсткими. Саске пытался её в чём-то убедить, но та была непреклонна. Она то и дело поджимала губы и сурово качала головой в знак отказа, пока не менее суровый Учиха доходчиво объяснял ей информацию. Я ещё некоторое время смотрел на эту сцену, пока Саске, не поймав мой взгляд, резко оборвал разговор, похоже, напоследок нагрубив дамочке, и подошёл к нам. - Саске, я же говорил, что не стоило. Бесполезно, – подал голос Неджи, смотря на Учиху. Последний только сжал кулаки и от злости пнул ножку соседней кушетки, вымещая на ней своё недовольство. Я застыл, видя, что сержант вышел из себя. Такое случалось крайне редко. Можно сказать, такого почти никогда не случалось. - Саске, что случи?.. – интересуюсь я, но меня перебивают. - Шикамару. – Зовёт Хьюго, и все сразу замолкают, - Позаботься об Ино, хорошо? На лице гения проступает гримаса боли, но он быстро стирает её и кивает, а потом сжимает мужскую ладонь в своей руке до тех пор, пока та не выскользает из пальцев, лишённая жизни. Я на мгновение задерживаю взгляд на пустых раскрытых глазах. Меня выворачивает изнутри эта безразличность, навсегда остывшая в них. Я видел множество смертей, но эта смерть отлична от всех. Это смерть близкого человека. Смерть товарища, ставшего другом. Это опустошающая бездна, которая беспощадно засасывает в непроглядную тьму. В ничто. А я стою и не могу поверить, что человека больше не существует. Что он ушёл, так и не сумев осуществить свою мечту, не сумев увидеть нашу Победу и их с Ино новорождённую дочь. Меня сковывает осознание этого, хватает цепкими пальцами и надавливает на больные места – воспоминания. Больно, больно, жжёт, черт побери! Я развернулся и побежал, ударяясь о койки и не обращая внимания на окрики сзади. Бессмысленно. Всё бессмысленно, если ничего нельзя изменить, если невозможно вернуть жизнь. А сколько ещё точно таких же жизней было утеряно здесь, в этих землях? Сколькими ещё нам придётся пожертвовать, склоняя головы и поднимая автоматы? Мы устали. Наши души изъедены, точно так же, как и тело, поверженное пулями и снарядами. Мы не знаем, чего хотим и куда идём. Установка только одна – воевать. Биться на смерть, отнимать чужие жизни, ломать чужие мечты, пачкать руки несмываемой кровью. Это всё, что мы можем. Всё, на что годны наши почерневшие руки. Но даже от этого мы смертельно устали. Я упал на холодную траву, отдавая в её объятия своё бренное тело, и закрыл глаза, тяжело дыша. Во мне всё горело от несправедливости и чувства утраты, потери товарища, цели, собственного смысла. Я устал. Я тоже устал, как и несколько тысяч солдат, каждый день проживающих со мной одну жизнь. - Наруто. Открыв глаза, я увидел рядом с собой запыхавшегося Учиху. Он уселся рядом, пачкая штаны в зелени трав, глубоко дышал, вбирая в лёгкие воздух. Почему-то один его вид, осознание, что он пришёл меня успокоить, наводил на меня тихую истерику, доказывал, насколько я беспомощен. Я тихо зарычал, сжимая под пальцами землю, вгрызаясь в неё ногтями, будто хотел, чтобы она тоже поняла, насколько мне больно. Из горла вырвался приглушённый всхлип, который я не сумел сдержать. Лёгкие сдавило в одно мгновенье, а в нос ударил запах пота, железа, свинца и свежескошенной травы. Сильные тиски сжали моё плечо, обжигая своим холодом. Мне оставалось только шипеть от боли и утыкаться в насквозь пропитанную потом и спиртом шинель, проклиная её тошнотворный запах. Я вырывался, отплевываясь и стремясь удрать из плена рук, но Учиха только крепче сжал меня, притягивая к себе, причиняя боль и не обращая на это внимания. Я качнулся и упал на его грудь, ослеплённый своими чувствами и яростью, я не ощущал ничего, кроме боли, ломающей мои кости и рвущей плоть. Всё расплывалось и сливалось в одно мутное белое пятно, намертво укрепившееся в моём сознании. Я распадался на части, делился по кускам изъеденной души и гнилого мяса, разъедая пропитанную кровью землю. Меня не существовало. Была только боль и чувство, засевшее глубоко внутри того, что ещё осталось в моём ощущении. Это чувство полосовало меня ножом, но не давало умирать, не давало того последнего смертельного толчка в самый центр. Кружило вокруг, снимая первый слой сажи, отскабливая застаревшие воспоминания. Резало, вонзалось, рвало. Билось. Удар. Удар. Удар. Удар. Удар. Удар. Всё ещё билось. Громкие звуки, заполняющие потревоженную пустоту, возвращающие меня к началу, к тому месту, где исчерченные руки собирали растраченный пепел, размазывая по очагу. Они всё ещё были. Рядом со мной. Сердце Саске делало неровные толчки, но танцевало под свой особый такт, задавая ритм уставшему телу и испорченному разуму. Внутри меня. И моё сердце подхватывало такт, идя почти вровень, тихо хрипя, но продолжая усердно танцевать. - Я не должен!.. Я солдат!.. Не должен… - Хрипло, срываясь, стискивая в пальцах чужие рукава. - Ты человек, Наруто. - И это говоришь ты?! – Я поднял голову, поддаваясь волне гнева, осуждающе смотря на Учиху. – Ты, сержант, который должен воспитывать в нас дух и бесстрашие перед смертью!? - А ты считаешь, что я этого не делаю? – Ядовито отозвался Учиха, тут же сменив обстановку. – Может, ты хочешь попробовать сам, а, Узумаки? - Может, и хочу! В любом случае, я буду полезнее тебя. – Сказав это, я отодвинулся от сержанта, закапывая пальцы в землю. - И чем же? Будешь рыдать на глазах у всех роты, подавая им пример, когда твой товарищ умрёт? Некогда белоснежное и бесстрастное лицо исказилось и покрылось нервными пятнами. Как въевшиеся смертельные язвы они портили всю красоту его лица, тем самым доставляя мне удовольствие. Мне так хотелось подорвать его безупречность и указать на ошибки, так хотелось дать ему почувствовать то, что разъедало меня изнутри. Казалось, что Учиху не волновала такая ерунда, как потеря бойца, и вместо того, чтобы оставить меня в покое, он пришёл сюда, чтобы подтереть мои сопли. Что за чёрт? Что с ним не так? Но его слова меня задели. Я понял, как глупо вёл себя, дав волю чувствам и показав всю значимость потери остальным. Тем не менее, меня бесило, что именно Учиха это сказал, что это он вновь указал на мои недостатки, а не я на его. Поднимаясь с травы, я взревел: - Нет! На твоём месте я бы не позволил ему умереть! Желание ударить появилось само собой, из неоткуда. Мне пришлось нагнуться, чтобы дотянуться кулаком до его покрытой пятнами скулы. Разгорячённый, я не ощущал собственной скорости или жжения в костяшках, но Учиха, похоже, не успел заметить смену моего настроения. Его удивление тут же сменилось настороженностью и, подхлёстываемый моей почти бесконтрольной яростью, он принял вызов, вставая и стремительно достигая кулаком моего живота. Ослеплённый эмоциями, я не сразу заметил это движение и, почувствовав острую боль, согнулся пополам, кашляя от сбитого дыхания. Времени, за которое я восстанавливался, было достаточно, чтобы сделать мне подсечку. Потеряв равновесие и борясь с нарастающей болью, я ударился о землю, не сдержав глухого стона. Положение было паршивое – голова раскалывалась, дышать было трудно, яркая боль поднималась от живота к конечностям. Но ни что не грело мою душу больше, чем мысль о том, что я задел его гордость, заставил обнажить зубы и его акулью сущность. Чёртов придурок, сверкающий своей безупречностью и белизной клыков. Рыкнув и преодолевая боль, я приподнял верхнюю часть корпуса, опираясь одной рукой о землю, а другой хватая его за шкирку и опрокидывая на себя. В захвате сжав его шею локтём, я перевернулся, наваливаясь сверху, но вскоре сам был прижат к земле и старательно осыпан жёсткими бесконтрольными ударами вышедшего из себя сержанта. Несмотря на всю возможную серьёзность травм, это больше походило на возню в песочнице, чем на спарринг двух обученных бойцов. Мы, казалось, забыли все приёмы и захваты, которым нас обучали и дрались за первенство, вырывая победу зубами под яростное шипение, ругательства и тихие стоны. Никто из нас так и не додумался подняться с земли, поэтому мы продолжали кататься по лужайке человеческим осьминогом, приминая весеннюю траву и пачкая свои рубахи и шинели. Мне так хотелось отомстить за смерть Неджи, за ранение Кибы, за всех, кто пал в этой чёртовой войне. Мне так хотелось… - Ну что, Узумаки, так ты собрался их спасать? Мы, обессиленные, лежали на спинах, кривясь от полученных ушибов и провожая взглядами серые плывущие облака. Каждому досталась поровну: мне – подбитый заплывший глаз и расползающийся на рёбрах синяк, Саске – разбитая губа и отбитое, почти не двигающееся от боли, плечо. Костяшки пальцев были стёрты и неприятно саднили, но эта боль почти ничего не значила по сравнению с пламенем в моём боку, сжигающем весь воздух и мешающим дышать. Наша драка ничего не решила. Я даже не понял, кто выиграл и когда она закончилась. Мы просто одновременно отцепились друг от друга, выдохнувшись и растратив весь свой запал. Наверное, это и к лучшему. Кто знает, что было бы, если бы мы не остановились. И всё-таки, эта перепалка принесла мне облегчение. Физическая боль отлично подменила ту, что была на сердце, а ярость испарилась в обоюдных ударах. Поэтому, особо не злясь, я, прежде чем подняться и уйти, негромко крикнул: - Иди в жопу, Учиха!