По всем канонам невзаимной любви.

Вечером дышать становится легче и можно открыть окно, чтобы квартира, впитавшая обоями запахи табака, чернил, кофе, мертвых цветов и красок (не менее мертвых), проветрилась. Я поднимаю ладони к своим глазам и внимательно изучаю рисунок, в который сложились складки – буква М. Закрыв глаза, я медленно представляю себе все немецкие слова, какие только знаю на М. Визуальная память вырисовывает четко отпечатанные «der Mittelspiel», «der Mechanismus» , «der Mann» - если записать это на бумажке, то, согласно теории Зигмунда Фрейда о «лишних мыслях», можно аккуратно вывести все те вопросы, которые мучают меня последнее время. Посмотрим: der Mittelspiel – самое простое. Я уже две недели как веду игру по переписке с одним выпускником Оксфорда – последним письмом он, кстати, навел меня на мысль, что мой слон на c5 явно находится в опасности быть уничтоженным. Der Mechanismus относится к той статье, что я вынужден сейчас переводить: косвенная связь с механическим движением. И последнее - der Mann. Человек. Покажите мне этого человека, о котором Винсент Вьятт думает параллельно с шахматной партией и теорией относительности. Я слышу громкий стук двери – это Адриан, он всегда возвращается домой в пять, чтобы переодеться и исчезнуть в семь – он уходит рисовать с натуры (потом я перебираю рисунки и эскизы обнаженных женских бедер – они хороши). Еще часто он рисует меня – разглядывая себя в разных ракурсах, я вижу это «чувственное ничто»: необъяснимое выражение лица, свойственное скорее мраморным статуям – умножь на ноль и получишь точное количество тех живых эмоций, что ощущаешь сейчас. Der Mann врывается в комнату, его ладони испачканы пастелью, и рисунок на них не читается. Он встает за моей спиной, он хочет положить ладонь на мое плечо – и я отдернулся. Он так и не научился ко мне прикасаться, и хоть его лицо окрашивается смущением, стеснение тут же сменяет хитрость. Его лицо – противоположность моему – чистая эмоция, нота, взятая без фальши. - Винсент… - Адриан никогда не обращается ко мне так, таким голосом, хоть он и не шепчет на ухо, и находится за спиной; я, вероятно, слишком восприимчив к звукам, но звучит это ничуть не хуже «Элегического трио» Сергея Рахманинова. Я чувствую прикосновение к шее, меня застают врасплох – я понимаю это, позволяю себя захватить – и только потом прикасаюсь руками к черной полоске бархата. Я поднимаю взгляд, я вижу этого человека, который тянет меня к себе, просунув пальцы под бархатку - я откидываю голову и закрываю глаза. В залитой солнцем гостиной звучит вторая часть Элегического трио под знаком moderato – allegro vivace. Я хотел бы видеть теплое октябрьское утро, в которое мы приняли решение продолжить наши отношения в среднем темпе, то есть, не продолжать их вообще. Я хотел бы наблюдать, как меняется лицо Адриана, когда я ему говорю об этом. Он смотрит на небо и делает снимок. Потом – снимок моего лица. Потом опускает фотоаппарат и говорит: «Ты все равно когда-нибудь сдашься». И улыбается. - Ты сдаешься? – Я возвращаюсь к реальности, в которой он крепко ухватил меня и не отпускает; в которой он склонился слишком близко; в которой он так и не научился прикасаться ко мне. Я смотрю ему в глаза, отвожу взгляд, провожу ловкий маневр в нашем миттельшпиле: перебегаю взглядом с одного корешка книги на другой и задумчиво отвечаю: - Руки помой, пожалуйста, мне неприятно. И это почти то же, что и: «Видишь ли, mon cher, я не люблю тебя, никогда не полюблю и соответственно - никогда не сдамся, истинно по всем канонам не-взаимной любви». Это приводит Адриана, который не знает слова «нет», в ступор, а мне доставляет истинное наслаждение победы. Он уходит мыть руки. Солнце садится. Сегодня я лягу спать в бархатке.