Сердце Эофорвика

I Поезд выплюнул меня на платформу около полудня. Честно сказать, я весьма смутно осознавал последние пять часов своей жизни. Кажется, три из них пришлись на поезд, а до того я помню пари и Кингс-Кросс. Три часа от Кингс-Кросса – это Йорк. Что я забыл в Йорке? Ах да, собирался развеяться, сгонять куда-нибудь из Лондона, пока на это есть деньги. 50 фунтов – на ветер. Ты редкостный молодец, Джон Константин. Что я знаю о Йорке? Родина Гая Фокса. Отлично просто. Солнце резало глаза, при этом дул мерзкий северный ветер. Ни низкого неба Лондона, ни сизой глади Темзы – только яркое, ослепительное, солнце и холодные порывы, заставляющие пеструю толпу сильнее кутаться. И, что хуже, не дающие нормально закурить – то сбивался огонек зажигалки, то просто тухла сигарета. Идиотский город. Слишком яркий с одной стороны – модные бутики, какие-то лавки, толпа, наполнившая перекрытый для пешеходов центр. А с другой – замерший перед прыжком, как зверь, в своем ветре и каком-то непонятном ощущении где-то на периферии подсознания. Ощущении большой жопы, иначе и не выразишь. Очень большой. Вот только откуда взяться большой жопе в Йорке? II Мечутся тени. Дикие, безумные тени, и, кажется, рука моя дрожит, но – о нет, Господи, не должна – иначе этот проклятый, называющий себя «посланцем Рима», а являющийся посланцем Дьявола, победил. Я чувствую запах обожженной плоти – не мяса, как его готовили на вертелах в большом зале у ярла Сиварда, но собственной руки, сжимающей рукоятку его кинжала. Я чувствую боль. Я смеюсь ему в лицо – ведьма, говоришь? «Сталь не пожжет тебя, ежели ты не ведьма». Пусть ведьма – к черту все, как тебя, и тебя к черту, легат, – пусть ведьма. Мне подвластны все травы наших гор – те, что несут сон, и те, что несут похоть, и, тем более, те, что несут смерть. Только слово брата остановило мои руки над вином для узурпатора. Брат мой – свет, я же его тьма. Пусть ведьма, но ты уйдешь отсюда, легат, а я останусь. Кинжал падает на пол, рука моя в ожогах и крови. Сердце мое пусто. Мечутся тени – у ворот надрывается рог, и собирают тревогу. Викинги штурмуют Эофорвик, и город стонет, город боится. Мой город, мое холодное сердце Нортумбрии. Холодна нынче зима, холоднее всех прочих зим, и огнем ее прожигают факелы и драконьи корабли. Гардрада под стенами Эофорвика, и войско его шатает стены и ворота. И брат мой, свет мой, у тех ворот. Я сама мечусь как тень – сквозь залы и ступени, мимо рыдающих женщин и испуганных детей, ни словом не приободрив их. А я должна, я же сестра брату своему, я же… нет, не леди Эофорвика. Таковой будет жена его. Таковой мне не стать. Я тень – я вижу огонь. Я чую запах сгоревшей плоти и почти чувствую, как горячая кровь течет по моей коже. В воротах – пролом, и город горит, но никто не замечает меня. Кто я теперь? Ведьма, ведьма. Только имя его – святое имя, светлое имя, на губах моих – и его голос там, вдали, и Гардрада не убил его. Но тень, что застыла рядом со мной, что заметила меня – не я. Чуждая это тень. Огромная, как гора, и до безумия знакомая… Тостиг?! – Вот ты где, ведьма, – его улыбка в тени шлема кажется прорезанной лезвием ножа, наискось. Кровавые губы, кости зубов. Комок подступает к моему горлу. – Я давно хотел проучить тебя. Его пальцы впиваются в мое запястье – холодная сталь перчатки разрывает тонкую шерсть рукава, но я не чувствую ни боли, ни крови. Что такое боль от царапин после ожогов кинжала легата? Что такое кровь после теней на стенах Эофорвика? Там, за Тостигом, свет мой, брат мой, – что вообще еще что-то значит в этом проклятом Господом городе? У Тостига обжигающее – как факела – дыхание, и в нем кровь. В руках его кровь – и холод, хотя уже не стали, а собственной кожи. Холодные и одновременно липкие от пота пальцы не ищут, где шнуровки и застежки на моих платьях, если можно взять клинок и разрезать их одним махом. Если можно приставить его к моему горлу и просто задрать юбки. Что ведьме честь, Тостиг, не так ли ты говаривал еще раньше – до того, как предал своего брата-короля? Жарким было твое дыхание, похоть была в твоем взгляде, когда ты угрожал мне – «назову тебя ведьмой, и никто не защитить тебя, женщина!» – но брат мой, свет мой, встал на мою защиту. О, юный брат мой, наивный брат мой, ангел Господа на земле… Похоть в твоем взгляде, Тостиг, и тени горящего Эофорвика, и новые друзья твои с кораблей Гардрады тебе не нужны, если все, что отделяет тебя от мести – шерстяное женское платье да хрупкая моя кожа. Я подарю тебе свою любовь, вот только имя ей смерть и кровь. Кинжал вспарывает кожу у самого горла и вниз, между грудей, обнажая кость. Кровь пенится на моих побледневших губах, и я смеюсь, я целую тебя, Тостиг, и ужас в твоих глазах. Страшно тебе, да? Моя кровь плещет – белая кость и белая кожа, и красный рот меж никем нецелованных грудей с темными точками сосков. Я все еще жива, смех булькает в моем горле вместе с кровью, и падает на тебя с каплями и пеной. Ожог горит на моей руке. Безумие ли это? Нет, моя месть, моя сладкая месть узурпатору. На его тонких губах темной кровью застыл поцелуй. Он перерезает мое горло – крест на шее и груди, кроваво-красный огненный крест из боли и мести. Что скажу я ангелам Господа, представ перед ними в изорванном платье и с крестом на груди? О, Господи, да разве к ангелам пойду я, ведьма Эофорвика? Брату моему стоять с ангелами, а мой путь – к демонам ада, ворочать котлы и таскать уголь, стереть о камни свои холеные руки и сломать о демонский хлеб свои зубы. Буду я не дочерью человеческой, но одной из чертовок и ведьм у трона Дьявола. Жизнь моя – с кровью из горла. Кровь заливает грудь, кровь падает на землю, кровь стекает к сердцу Эофорвика. Я знаю, оно бьется где-то там, под городом, я верю в это, я слышу его, я… I Солнце мешало рассмотреть внимательно, а туристы слишком шумели, но я точно знал, что там что-то есть. У этого чего-то длинная темно-зеленая тень, кажущаяся только отблеском листвы на уличной плитке. И в ветре Йорка запах дыма – и крови, которой не должно быть посреди туристического центра одного из английских городов. Нет, конечно, я помню, что Йорк не единожды брали всякие захватчики, начнем с каких-то совсем дремучих времен, но не каждый город помнит свои падения. Лондон всегда старался забыть. Я кружил вокруг Музея викингов, на сопроводительной табличке которого, кроме современного названия, значились еще Йорвик и Эофорвик – де, «нормандская» и «англо-саксонская» версии. – Ты… – я щелкнул зажигалкой. Здесь не дул ветер, а шипящие голоса из-за спины – это как-то даже скучно. С наслаждением затянулся. – … слышишь сердце. Что, простите? Тень была не темно-зеленой – это цвет платья. Точнее того, что было платьем, потому что оно висело, скрывая ее ноги и образуя своеобразный шлейф, но полностью обнажая грудь и плечи. И огромную рану на груди – линия по грудине, от горла до живота, до самой кости, и выше, по шее, пересекающая ее в своеобразный кровавый крест. В растрепанных волосах – тонкая золотая цепочка, как венец, и ленты. В кровавом месиве на груди тонет христианский крест. Среди изодранных рукавов платья тонут тяжелые браслеты. Небедная была девочка… была. При жизни. Давно, очень давно, эдак тысячу лет назад. – И меня тоже слышишь, – шипение ушло, как его и не было. По идее ей должно быть трудно говорить с распоротым горлом, но, кажется, она этого не заметила. – Слышишь! СЛЫШИШЬ! – я поморщился. Слишком громко, так и еще кто-нибудь услышит. – Эй, стоп, – последним, что я хотел найти в Йорке, являлась местная леди Макбет. – С начала. Слышу, окей. И? – Я… искала того, кто услышит, – мне показалось, или… призраки плачут? Что вообще происходит? – Я искала того, кто укажет дорогу. Кто покажет мне свет. Дьявол отверг меня, и ангелы не услышали. Я очень надеялся, что в ее десятом-кажется-веке не было выражения лица, переводящегося как «и чо?», а так же «схуяли?». По-хорошему, выяснить бы, почему она тут осталась, а там пусть сами Рай и Ад разбираются, кому такое чудо нужно. Я бы ставил на Рай, им несчастные жертвы войны – где бы она еще такие раны получила – как раз ко двору. – Я дочь этой земли, этого города, и с городом я пала. Сломалась, стала тенью, полила своей кровью сердца Эофорвика. Умерла. Он убил меня… ПРОКЛЯТЫЙ! Одна половина есть, но эту часть я и сам понял. И убийцу своего она ненавидела, но на таком не становятся призраками – скорее уходят с ощущением выполненного долга вида «и моя смерть еще ему аукнется!». – Леди, а… – остаются не за ненависть, а за… – кого вы любили? В ее глазах были тени, огонь, кровь и дым. Сейчас в ее глазах – безумных, как у самой настоящей леди Макбет – свет. Ее губы дрожали, и капли призрачной крови срывались с них на мостовую и не долетали до нее. Она на мгновение застыла, и я увидел не то, что сначала – не перекошенное лицо в обрамлении растрепанных кос и ран, но старую красоту северной Англии. Она улыбнулась. – Брат мой, свет мой, сердце Эофорвика. Сердце мое. А к чему она меня спрашивала о сердце? Про город, что ли, но городом она только что… отлично, назвала брата. Кажется, ей все-таки нельзя в Рай, я так и вижу эту сцену. Удивительно, но мне ее даже… жалко? Зачем ей эта тысяча лет, я даже не уверен, что она их заметила. Я вижу свет в ее сердце – там, за кровавыми ранами и утонувшем в них крестике, за ее безумием и тенью давно погасшего пожара в глазах. Свет, который она зовет своим братом. Был ли этот брат когда-нибудь? Тогда, когда она жила? Впрочем, все равно. О чем ты думаешь, Джон Константин? – Дай мне свободу. Ты меня слышишь, ты можешь это сделать, – ее голос тих, он больше не пытался сорваться на визг и вернуться обратно. – Сердце Эофорвика под городом, ты чувствуешь его? Сердце мое похоронено с ним. Мой город… – Сгорел десять веков назад. Исчез и переродился, и сейчас стоит вокруг меня. Другой город – и твой город. – Тени мечутся, тени… – ее губы растянулись в мягкой улыбке, во взгляде становилось все больше безумия. Сердце. Слово крутилось в голове, пульсировало в мыслях - к чему так много слов о сердце? К чему она вообще думала о сердце? Хотела свободы – да, окей, но... Я еще раз внимательно вгляделся в нее. Рваные края раны на груди, контрастирующие со светлой кожей, так и не запекшаяся кровь (при жизни не успела, а потом...) и желтоватый оттенок утопленной в плоти грудины отвлекали от главного. Сердце. Ее сердце билось – едва заметно, но билось - и вот этого сердце призрака делать было не должно. Как сердце любого нормального мертвеца. Нормального? Я протянул руку. Призрачная кровь холоднее йорского ветра, призрачная кость тоньше бумажного листа. Ее глаза распахнулись, на губах застыл крик, но она не кричала, а задыхалась им, всю ее хрупкую нездешнюю сущность свела судорога. В моих пальцах билось сердце – не более реальное, чем вся она, но билось, качая непонятно что непонятно откуда. Она дрожала. Я закрыл глаза. Раздавить сердце – это почти как раздавить шарик в ладони. Не с первого усилия получается, но... в руку отдало холодом – как если бы я резко сунул ее в сугроб, а то и в бак с жидким азотом. Ошметки упали вниз, превращаясь в мелкие искорки, уходящие куда-то ниже, к закрытой плитами земле. Я сходу вспомнил, что должно окончательно оторвать ее от этого мира ради следующего. Ах да… Окурок остался на мостовой недалеко до одного из входов в музей. До поезда Йорк – Лондон еще несколько часов.