Второй и Третий

Я, наверно, люблю его. Я не уверен, ведь я не знаю, что люди называют любовью. Мы не зовем друг друга по имени - имен у нас даже нет, окружающим же мы известны как Второй и Третий. Но это ни для меня, ни для него не проблема. Он часто обнимает меня за плечи, прижимается ко мне и шепчет так тихо и так нежно, что слышу только я: "любовь моя"... Я ничего не говорю, ведь в этом нет нужды - мое сердце начинает биться быстрее, а он улыбается, пряча лицо у меня на груди. На задания вместе мы почти не ходим, и мне всегда не по себе, когда он задерживается. Мозг абсолютно четко знает, что ему ничто не грозит, но сердце... все равно болит. И когда он наконец возвращается, я его почти не узнаю: вымотанный, мрачный, молчаливый, совсем не мой. От него пахнет металлом, кровью и смертью, его ладони кровоточат, он бледен, слегка трясется, а взгляд бездумно блуждает по сторонам. Тогда я увожу его с людских глаз и почти по-отечески обнимаю. Иногда он плачет, молча, беззвучно, от страха, усталости и боли. Тихо шепчу ему, что все хорошо, что он дома, что я рядом. Осторожно перебираю пальцами красные пряди его волос. Успокаивается. А потом, как всегда, начинает сокрушаться, что зря обрезал свои шикарные длинные волосы. В чем-то он прав, в том облике он был прекрасен... И даже с короткими волосами он не перестает быть прекрасным. Хотя сам же говорил, что хочет быть похожим на меня. Смеюсь. Он почти что ребенок. Но только до заката. Потом все меняется. Нас окутывает темнотой. Он часто говорит, что я похож на волка. Отвечаю ему, что сам он подобен красному лису. Юному, но уже повидавшему жизнь с её радостями и ужасами. Внутри снова что-то натягивается, когда я смотрю на многочисленные шрамы на его белой коже. Я всегда забываю, что сам исполосован даже больше, да мне всегда было как-то плевать на собственные раны. Я раз за разом целую его кожу, ласкаю тело, до самого последнего надеясь на чудо, надеясь на то, что его шрамы когда-нибудь бесследно исчезнут. Я не смею просить лишь об одном: я не хочу, чтобы этот большой багровый крестовидный шрам на его груди затягивался. Если он пропадет, я потеряю все. Я потеряю его, я потеряю себя... Касаюсь его губ своими, ловлю его жаркое дыхание, слышу как быстро и сильно колотится его сердце. Крепкие ногти разрывают кожу на спине с еле слышным треском, и почти тут же я содрогаюсь от влажных прикосновений его окровавленных пальцев. Наутро он снова будет просить прощения за эти раны, хотя прекрасно знает, что мне не больно. Его обычно тихий мелодичный голос становится ниже, громче, я даже иногда слышу в нем звериный рык. Он крепко обнимает меня, будто я прямо сейчас могу исчезнуть, ускользнуть из его рук. Снова жадно и глубоко целую... Он начинает будто бы вибрировать подо мной каждый раз, когда мы занимаемся любовью. Никак не могу оторваться от его губ, слишком хочу, слишком горячий, слишком нужен мне. Я не хочу делать ему больно, но он кричит, извиваясь внизу, а я не могу остановиться. Рычу, кусаю его шею и плечи, и плевать, что на тумбочке у кровати уже пять минут разрывается от трели будильник. Наконец, мы ловим наш общий ритм и двигаемся как единое целое, становясь продолжением друг друга.. Два протяжных стона разносятся по всей комнате, сливаясь в один и еще долго отдаваясь эхом в ушах. Он опять не выдержал - запчасти мобильника дымятся на полу. Жар постепенно уходит из тела. Он так вымотан, что уже через пять минут засыпает у меня на груди, почти как ребенок. А я, как обычно, долго не могу заснуть, только смотрю на него, на его умиротворенное лицо, на его чуть подрагивающие ресницы, на слегка приоткрытые губы. И улыбаюсь. Знаю, утром меня разбудят поцелуем, и все повторится заново. Я не знаю, люблю ли я его. Но того теплого и нежного чувства, что живет у меня внутри, вполне хватит, чтобы всегда быть рядом с ним. Кто знает, может, это и есть любовь?..