Знаю, — больше никогда!

И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, - Знаю, — больше никогда! Эдгар Алан По. Ворон. 24 сентября 1850 Чистый лист. Белый. Настолько чистый, что не нарушен даже помятостями. За спиной множество таких же скрученных листов, но исписанных красивым, хорошо поставленным почерком. Множество рукописей. Я предпочел читать написанное Эдгаром с них. От пестрых газетных и книжных изданий веяло холодом, бездушностью и печатью смерти. Его смерти. Мой чистый лист так не похож на хрупкие скрученные в трубки листы которых вольно не вольно касались руки По. Давно. Еще в те времена, когда я лишь вскользь прочитал пару его рассказов и не подозревал, что этому интересному эксцентричному автору предстоит изменить мою жизнь. И вот стараясь изгнать из памяти эти въедливые проникновенные строчки черных иногда аккуратных, а иногда торопливо наседающих друг на друга букв, я кладу на стол чистый лист бумаги. В руках перо. То самое что когда-то мой личный консультант по всем видам насильственной смерти, оставил в моем доме. Вместе с остальным скудным набором вещей. Прозрачная чернильница, почти до краев наполненная темными чернилами, отливает синевой. Почти черная, она все же заигрывает со мной, этим синим оттенком. Я намерено отказался от черных чернил. Черный – цвет писателей. Цвет гениальности, распробованный мной, но не давший насытиться. Цвет почти черного, ночного неба подходит как нельзя. Почти такой же насыщенный, как в ту ночь, когда в моем доме раздался стук, а на моем пороге объявился Эдгар Алан По. Главный свидетель и помошник в расследовании дела об убийствах и похищении. Мы почти не отдыхали в ходе торопливого и чрезвычайно напряженного расследования. Ответственность всегда была частью моей профессии, но никогда я не чувствовал ничего подобного, как во время розысков похищенной Эмили. Смотреть на медленно затухающую надежду По с каждым днем было все невыносимее. И чем больше сомнений терзали мою душу, дьявольскими соблазнами подталкивая к не слишком уж рьяному старанию в деле, тем больше я чувствовал, что не могу позволить Эдгару погружаться в эту пучину боли, вины и безысходности. А когда он, находясь почти что не в себе, рассказывал о своей жене у меня возникло чувство, которое пожалуй чувствуют отцы. Дикое желание защитить, оградить. Но не только их. Ко всему прочему, первые неосознанные еще, но оттого не менее глубокие желания вызвать в Алане подобные чувства, что вызывала белокурая красавица, дочка полковника Гамильтона. И вся расчетливость вдруг приобретала совершенно иные мотивы. Решительно и с новыми силами я брался за поиски преступника и отгадок. А однажды, в одну из тех немногих, но чей что мы успели провести вместе, с тех пор как дом писателя сгорел, Алан вдруг уснул прямо на диване, где мы разговаривали о новых зацепках из его рассказа. Губы так и остались приоткрытыми, замерев прямо посреди недосказанной мысли, энергичное лицо обмякло, голова сползла по жесткой спинке неудобного дивана и оказалась прямо на моем плече. А через какое-то время и сам мужчина облюбовал меня в качестве мягкой перины. На самом деле я, конечно же, не мог знать, насколько мягко на мне спится моему неожиданному постояльцу, но когда я думал об этом, почему-то представлялось что мягко. С пера так и не срывается ни строчки, ни буквы, ни даже кляксы. Лист так и остается белым. Готов ли я начать новую жизнь? Взгляд падает на клетку с енотом. В глазах появляется привычная уже нежность. Мое первое в жизни домашнее животное. Которое мучительно сладко наполняет сердце болью воспоминаний об Эдгаре. Я достаю питомца из клетки, сажу на колени, как это делал он. Только у меня врятли получится так же смешно и глупо тискать животное. Я просто степенно поглаживаю любимца по жесткой шерсти. Пальцы узнают эти ощущения. Я отличу эту шкуру от любой другой. Хотя бы потому, что часами готов изучать ее, анализируя воспоминания, то что случилось, то чего я не знал наверняка, но понял по одному единственному предсмертному бреду своего сумасшедшего любителя бренди. Бреду переданному мне случайным прохожим, но несомненно предназначавшимся только для меня. Если бы Эд хотел поведать правду всему миру, он бы написал письмо. Или сказал бы что Айвен Рейнельдс, этот чертов одержимый наборщик, убийца. Но он не сделал ни того ни того. Лишь мое имя и фамилия того жалкого ублюдка, что лишил меня спокойствия до конца моих дней. Работа превратилась в тяжелую рутину. А все свободное время обратилось в разговоры с енотом и бесконечные перечитывания всего, что успел оставить Эдгар. Когда я вернулся из отпуска во Франции, Балтимор еще долго не мог прийти в себя, ожидая новых ударов от убийцы. Но со временем люди затихли, лишь изредка вспоминая те дни как кошмар. Я же потерял интерес к этим людям, ведь в отличие от них вспоминал это кровавое прошлое как лучшие дни своей жизни. Нет, мне все еще было жаль жертв бездарного маньяка-плагиатора. Но мне не хватало Алана. И единственное что хоть как-то связывало меня с ним, было то время. Каждая секунда, прожитая в нашем смешанном в одной комнате дыхании, каждый день, проведенный с ним рука об руку, вселяли в меня жизнь. Хотя иногда сомнения закрадывались в душу. Нужна ли мне такая жизнь. Такое существование, в котором мой сильный и всегда ловкий партнер, вдруг сдался. Просто умер. Позволил себе умереть от руки того чью смерть смаковал на языке и предвкушал за завтраком, обедом и ужином. Останься он жив, посмеялся бы сам над собой. Так и звучат в голове насмешливые саркастические комментарии. Несколько раз, пренебрегая своей репутацией инспектора, я заваливался в паб из которого не единожды вышвыривали пьяного дебошира По и методично напивался там бренди. Иногда в глотках алкоголя мне мерещился привкус поцелуя Эда, который не был и не мог быть мне знакомым. Но фантазия, эта лукавая соблазнительница ума, делала свое дело весьма талантливо. А в одинокой жизни, полной лишь малочисленными воспоминаниями, для нее было полное раздолье. Я смотрю на одинокий чистый лист. В нем, и то больше смысла, чем в моей жизни. Но тут, к себе привлекает внимание енот, кусая меня за руку и спрыгивая на пол, наглец мчится к двери и обнюхивает дверную щель. Он уже не впервые срывается вот так. Все еще надеется, что хозяин вернется. Хорошо животным. У них нет такого развитого мозга, который убил бы все надежды. Рационалист и аналитик, я был лишен такой иллюзии ожидания. Но даже мое сердце иногда давало короткий сбой, когда полосатый зверек замирал у двери. Казалось что запертая на несколько замков дверь, вдруг распахнется и на фоне темного неба и деревьев что растут во дворе, вновь будет стоять Алан. Укутанный в пальто, как всегда местами заляпанное, местами помятое но от того не менее подходящее его мужественному облику. Сознание привычно подернулось дымкой фантазии, и я так реалистично и ярко увидел писателя на своем пороге. На полу живописно были рассыпаны щепки от выбитой двери. На лице знаменитого писателя бушевала целая буря каких-то неопределенных изменчивых эмоций. У его ног довольно похрюкивал енот. А Эдгар все не делал шага вперед, как будто выбивал дверь не для того чтобы ворваться в дом, а лишь для того чтобы ворваться в мою жизнь. Может это смерть пришла за мной, в обличии самого желанного, самого необходимого. Получилось бы иронично и в духе этого непредсказуемого литературного гения. Жаль только енота, за которым станет некому ухаживать. Дурацкие размышления отвлекают меня от удовольствия смотреть на ожившее приведение. И оно не преминув этим воспользоваться, оказывается в паре сантиметров от моего лица. И я наконец чувствую тот ускользающий вкус на губах. Тот, который я искал в стаканах с бренди.