О чем молчит река

Митяй любит бывать у реки, смотреть, не отрываясь, до рези в глазах, как она несет свои воды вдаль, за лес, к самому горизонту. В такие моменты ему кажется, что зеленоватая, цветущая от водорослей вода может унести и его печали с собой, очистить от тревоги, снедающей душу. Сколько тайн хранит река? Митяй вздыхает и щурится на солнце, чьи обжигающие лучи заливают медом, золотистым, сладким, и луг, и реку, и его, Митяя, тоже. И только сердце в груди сочится совсем другим медом – черным, ядовитым. Дышать становится тяжко, как если переоценишь свои силы на двушке. Что-то назойливо касается его уха, щекочет мочку, скользит по волосам. — Уйди, постылая, — отмахивается Митяй от своей пчелы и пытается поймать ее в горсть. Он давно понял, что ее ни ранить, ни убить невозможно. Но вместо жужжащего золотого комка пальцы зачерпывают пустоту, а в уши льется до боли знакомый смех. Гай доволен, что ему удалось разыграть друга. В его юном, полном жизни смехе слышится перезвон тридцати сребреников, но Митяй еще не различает его. А когда услышит, будет уже поздно. — Я же просил не подкрадываться, — добродушно гудит Митяй, щурится на солнце. Шаги у Мокши рысьи, неслышные. Каждый раз вздрагиваешь, стоит ему приблизиться со спины. — Я искал тебя, — улыбка меняет Гая, Митяй любит, когда тот улыбается. Все тревоги отступают на задний план, дышать становится легко и спокойно. И только черный мед по капле заполняет звенящую от предвкушения полость внутри. А губы у Гая холодные, несмотря на зной, на душный упрямый июль, на жар, хлещущий изнутри. Митяй вздрагивает, когда эти губы касаются его щеки, а ледяные ладони прокрадываются под взмокшую от жары рубаху. Гай валит его в траву, где звонко переговариваются беззаботные кузнечики, наваливается сверху. Рубашки – хлопок и пыль, — летят в сторону, и все вокруг перестает иметь значение: река, птичьи трели. Только чужие пальцы, ласкающие и сводящие с ума. Митяй задыхается, хрипит. Он не знает, за что мстит Гай, но каждое его прикосновение сродни извращенному возмездию за неведомые грехи. Ладони скользят по мокрой от пота груди, царапают золотистую кожу, оставляя восемь ссадин. Желтоглазый смотрит на Мокшу снизу вверх, через марево зноя и жажды, на влажные кудри, падающие на спину, когда Гай откидывает голову назад, прикрыв от удовольствия глаза. Проклятый черный мед. Митяй сжимает руки на бледных, тощих бедрах до синяков. Те отвратительными лиловыми кляксами расползаются под кожей, наливаются темной кровью. Но Гаю, кажется, это только по душе. Его голос – низкий, вибрирующий, — отражается от речной глади, разносится оглушительным колоколом от зеленого луга и крон деревьев. Даже кузнечики замолкают, а Митяй рад, что природа не умеет краснеть. Сколько секретов хранит река? Чуть позже, лежа в густой траве, Митяй чувствует, как чужие холодные пальцы касаются его щеки, и отчаянно молит реку только об одном. «Пожалуйста, сохрани и эту тайну. Мой черный мед».