Скрип

Скрип. Прерывистый звонкий скрип чёрной грубой кожи о кожу живую, мягкую, нежную. Гибкие гладкие ремешки держат запястья, стягивают кисти рук, обвивают предплечья и локти, оставляя между ними небольшой зазор, перебираются тугой сетью на плечи и симметрично расходятся от ключиц вниз, под высокую молодую грудь. Два острых бугорка, алеющих, твёрдых, подрагивают вместе с вдохами и выдохами. Дыхание тихое, несмелое. Взгляд оленёнка, загипнотизированного змеёй: ресницы дрожат, зрачки затапливают медовую радужку. Губы, приоткрытые крохотной буквой «о», пухлые, раскрасневшиеся ещё до поцелуев, от частого дыхания покрыты тонкой плёнкой сухости. Кончик языка то и дело скользит по ним, и влажный рот, очерченный тёмным ободком прилившей к лицу крови, становится ещё алее. Девушка тихонько стонет сквозь плотно сомкнутые губы, на низкой ноте, и гул отзывается в голове. Бондаж опять скрипит, и на коже, порозовевшей у краёв тонких ремешков, появляются глубокие белые полосы, спустя секунду становящиеся тёмно-красными. Это больно. Ощущение — будто всю тебя стягивает крепкая сеть, обёрнутая вокруг торса, плеч и рук. Двигаться почти невозможно — разве только ерзать на дюйм в разные стороны. Узел ремней, отходящих от запястий, туго прикручен к горизонтальной перекладине под столешницей, так что был шанс лишь на полсекунды оторвать спину от стола. Оторвать — и снова опуститься, ощущая, как горит кожа под ремнями. Колени принуждённо разъезжаются под крепкой хваткой жилистых шершавых рук. Пальцы пробегаются по внутренней стороне бедра, срывая глухой полувсхлип-полустон. Это трудно терпеть. Трудно быть почти полностью обездвиженной и не сходить с ума от лёгких, издевательских прикосновений кончиков пальцев. Холодно от ощущения раскрытости. Холодно от контраста температуры воздуха и жара разгорячённого тела. — Дай… слышишь?.. Деррил, пожалуйста, дай… — Что дать? — …ты знаешь. — Скажи мне. — Дай… Щёки предательски зудят и заливаются краской. Унизительно и безумно сладко. Хочется любить и ненавидеть её одновременно. — Дай мне кончить. Голос сипит, в горле сухо. Звучит пошло, нелепо и смешно. Обида сдавливает горло, глаза жжёт, всё вокруг расплывается. Кожа покрывается мелкими пупырышками там, где Деррил касается её. Пальцам приятно. Приятно до того, что в голове стучит уже от одного ощущения гладких бёдер под своими ладонями. Кажется, невозможно испытать большее удовольствие, касаясь её одними только руками. Слушая её всхлипы, её дыхание, её охрипший голос. Она ещё не кричала, но уже не может сформулировать и фразы. Мягкая, чувственная, податливая девочка. И тело её отзывается на ласки по-юному пылко, бурно, до боли остро. Обнажённые стопы с маленькими ровными пальчиками, поджимающимися от удовольствия, свешены по обе стороны стола. Спина напряжена, поясница чуть прогибается. Прогибается ещё больше, когда пальцы проникают внутрь. Всё тело подаётся навстречу. Слышно, как останавливается на миг дыхание девушки и как спустя секунду срывается шумным вдохом — будто, вдыхая, она могла вобрать её в себя ещё больше, отдаться ещё глубже. В лепет сливаются тихие и частые «пожалуйста», шелестящие меж вновь пересохших губ. Она наверняка не знала сама, что именно нужно просить. Что угодно. Хоть что-нибудь. — Будь добра, веди себя тихо, Стайлз. Будто назло слышится тихий гортанный скулёж, переходящий в оборванный на середине стон — словно внезапно в последний момент ей не хватило воздуха. На самом деле, Стайлз не смогла его сдержать. Хотела бы, но не смогла. А стоило быть тише, стоило, иначе кто знает, сколько это ещё продлится. Пальцы как назло выскальзывают из влажного нутра, оставляя отвратительное ощущение липкого холода. — Не-е-ет, нет, пожалуйста, вернись, пожалуйста, я… Пожалуйста!.. — глухой выкрик, похожий на рык, выдал еле сдерживаемую злобу, и просьба превратилась не то в приказ, не то в мольбу. Забавно было наблюдать, как Стайлз пытается извернуться на столе, чтобы взглянуть, что происходит. Будто Деррил не могла заметить. Будто Деррил не могла услышать отчаянного скрипа ремней на груди девушки. — Зачем это?.. — тихий вдох. — Нет, просто вернись, ладно?.. Сожаление. Так и сквозит в голосе. Боже, неужели она пожалела о своей болтливости? В кои-то веки? — Просто вернись, без этого, пожалуйста, я буду тихо, слушай, я обещаю, я больше не мо… — звук обрывается, жёстко глушится и застревает в глотке, с потоком воздуха словно бы влезая обратно в грудь. Безвкусный пластик, гладкий, идеально круглый. На затылке, поднятом требовательной ладонью, защёлкивается ещё один ремешок. Ни черта это не приятно. Словно издёвка над болтливостью Стайлз. Язык нащупывает тонкую полоску в том месте, где две половинки шарика скрепляются вместе. Ледяные металлические звенья неприятно оттягивали кожу в уголках рта. Чувство — будто пытаешься проглотить слишком большой кусок вафельного торта. Если с кляпом вообще можно провести такую ассоциацию. Пальцы возвращаются назад, вглубь, но уже иначе: жёстко вталкиваясь, выщупывая изгибы плоти, твёрдые бугорки, едва не оцарапывая скользкие стенки. Стайлз сглатывает, пытаясь впиться зубами в шарик кляпа, но идеально круглый пластик не поддаётся: зубы соскальзывают, губы чуть приоткрываются, и по щеке медленно сбегает капелька слюны. Стон отдаётся вибрацией в горле, в груди, за ушами, на влажных губах, в затылке. Дрожь прокатывает до самых кончиков пальцев на ногах, и те снова поджимаются. Приходится удерживать колени, которые девчонка то и дело вскидывает вверх в попытке не то отстраниться, не то прижать Деррил к себе ещё ближе. Одно колено удалось подхватить и крепко вжать в собственное бедро. Другое, свободное, скользило по её талии, втираясь в кожу, будто это могло облегчить болезненное возбуждение. От этих прикосновений Деррил прошибало словно током. И, лишь выпустив ногу девушки и склонившись к её лицу, получилось слизнуть дорожки липкой влаги с её щёк и подбородка. Шарик кляпа влажно блестит и то углубляется в колечко губ, то выпирает наружу, подталкиваемый изнутри зубами, словно Стайлз сопротивлялась и силилась освободить рот. Стоны, хоть и глушились, выходили всё громче; девушка болезненно сжималась и зажмуривалась, когда влажные, одеревеневшие от напряжения пальцы проталкивались внутрь дальше выпирающих костяшек, и те остро распирали её изнутри. Каждый раз резко, каждый раз на глубину. Первая боль спала, и тело против воли выламывалось на столе в жёстких спазмах; выпирающие лопатки на миг отрывались от столешницы со скрипящим звуком — так отрывается влажная кожа от полированной древесины — и уже с глухим стуком опускались снова. Дрожь передавалась Деррил. Склонившись над Стайлз, втрахивая её в стол, можно было лишь наблюдать, как искажаются чёрточки на разгорячённом лице, когда из-за влажного шарика слышится очередной надрывный стон, как скатываются по лбу капельки пота, как льнут широкие бёдра к бёдрам нависшей над ней женщины. Гибкое тело поднимается навстречу Деррил и вновь опадает вниз со звонким скрипом краснеющей под ремнями кожи, пока скрип не смешивается с глухим рыком над послушно подставленной для поцелуев шеей. На коже останутся засосы и следы зубов. На плечах — обязательно — длинные вспухшие царапины от ногтей. Но не жаться к этой коже невозможно, невозможно не раствориться в её сладостном медовом запахе, не покрыть поцелуями острые ключицы, не простонать глухо и низко над бьющимся в сладкой агонии телом. И когда, опускаясь всем весом на дрожащую грудь, она ощущает под губами лоб Стайлз, приходится стиснуть пальцы в собственной промежности, чтобы в следующий миг у обоих вырвался стон — долгий, громкий, сладостный. И Стайлз будто падает. Падает и чувствует, что пошевелиться теперь не получится. Вялые локти опадают на стол, тихо, беззвучно — и ремни уже не скрипят.