~~~
С тех самых пор, когда я зол, под моими ладонями красное. Чаще всего это идеально завязанный – до поры до времени – галстук, но разбитые в кровь губы тоже составляют немалый процент. Когда я зол, Коидзуми со вкусом и выражением рассказывает мне, насколько я недальновиден по части благополучия Вселенной, трахая его в каждом удобно подворачивающемся коридоре. О, это он умеет – говорить, втекает в уши, да так, что не вымоешь, не заглушишь, обязательно дослушаешь до конца, убаюканный и убеждённый. Он продолжает распространяться о том, как я не прав, пока последний задержавшийся в лёгких воздух не выплескивается из его горла тихим бессильным воем, пока всё его красноречие не срывается в один-единственный, насквозь честный всхлип и моя злость не выкипает вместе с ним, оставляя напоминанием о себе лишь горчащее на языке имя. Харухи то, Харухи это. Довольно. Хватит уже. Значит, я принадлежу Харухи. Как скажешь, Коидзуми, но неужели ты тоже хочешь принадлежать ей – той, кому абсолютно фиолетово, что единственное место, куда ты можешь вернуться, – это склад дерева, пластмассы и картона. И что не ждёт тебя там никто живой – разве что щедро раздариваемые самой Харухи синие гигантские амёбы посреди бледнеющего, словно титры на экране в конце сеанса, фальшивого города, которым наша ненаглядная богиня то и дело пытается подменить реальный, но чем-то не угодивший ей мир. Потом я слизываю красный с его губ, трусь носом о розоватые синяки на рёбрах, зарываюсь лицом в нестриженые пряди – ну я теперь почти как Сямисен, Кён-кун повысил меня до своего личного кота, хах – и злости по-прежнему нет – вместо неё далёкая, чужим, не похожим на мой, голосом нашёптываемая мысль: если она не хочет… если Харухи не хочет – я возьму это всё себе. Тяжёлый взгляд, мутный от вожделения, а не от сокрытых ото всех тревог, виртуозно впаянных в идеально гладкий, холодный янтарь глаз; бесстыдный рот, который всё же возможно заставить безостановочно твердить имя – другое, совсем не её; и руки, и лодыжки, и чувствительные ямочки под коленями, и ямочки на пояснице, и безупречную, как всё в нём, шею, на которую он с готовностью бы повязал ленточку с твоим именем, Харухи, да ты не хочешь ведь. А ещё голос, Харухи. Настоящий, а не тот, что знаешь ты. Ты не представляешь, какое веселье прокатывается по нервам, когда он начинает говорить совсем не то, что ты намеревался услышать, не то, что он заготовил и репетировал. И когда он уже и не говорит вовсе – это по-другому называется, – голос по капле ударяет в солнечное сплетение, и в груди тепло.~~~
Иногда я их ненавидел. Каждого из них. Остро, болезненно. Значение моей ненависти возрастало монотонной функцией. До них четверых меня никогда не окружало сразу столько видов одиночества. Я не мог понять, где они настоящие. Хуже всего было с Коидзуми. Асахине-сан, я верил, было к кому вернуться – прекрасную Асахину-сан наверняка кто-то где-то ждал. В необъятном мире Нагато жизнь текла по иным алгоритмам, но она всегда могла найти дорогу назад, а здесь – здесь у неё был я, и никто не заставил бы меня отказаться от этих слов. У Нагато был я, и была Харухи – с её то ли собственническими, то ли материнскими инстинктами. У Харухи были мы. Мы – и это преподносилось таким абсолютом, что проще было смириться и получать удовольствие. Откуда взялся и куда мог спрятаться, чтобы перевести дух, Коидзуми, я не знал. Но продолжал вымещать всё своё недовольство на нём. Девушки были неприкосновенны по умолчанию. А Коидзуми напрашивался, нарывался, будто бы смеялся надо мной – а на деле ловил каждый мой жест, каждую эмоцию. – Тебе что, больше не с кем поговорить? – грубо обрывал его я. А я ведь знал, что действительно – не с кем. С Сямисеном бы мог – пока Сямисен умел разговаривать, но длилось это от силы пару дней. Иногда мне, честное слово, жаль. Может, тоскливо размышлял я порой, когда очередной приступ желания побиться затылком о стену проходил, и я тоже важная шишка, раз он молча… ладно, почти молча… терпит всё это от меня? Не из-за Харухи же? Он ведь не мог не знать, что я и без его напоминаний сделаю, что потребуется, если у Харухи снова ум за разум зайдёт. Тогда зачем? Ха-ха, а вдруг и я какой-нибудь бог, за которым нужен глаз да глаз? …принимая во внимание объяснение, приходившее мне в голову версией номер два, лучше бы оно было так. Блядь. Но что бы я там ни предполагал, я ни разу не усомнился, что дальше провокаций и наматывания моих нервов на кулак сам Коидзуми не зайдёт. Потому что – Харухи.~~~
Когда зол Коидзуми, под моими ладонями белое. Простыня, или бортик ванной, или стена кабинки в школьном туалете; всё белое, как вспышки под веками, когда он берёт у меня в рот. Всё белое, и я не в состоянии различить цвета, я не могу сделать ход, я вот-вот оступлюсь, развалюсь на атомы, а он продолжает, продолжает до тех пор, пока в ослепительной белизне, на время лишившей зрения, не начинают расходиться цветные круги. Тогда я вспоминаю – это игра. Когда Коидзуми зол, он молчит. Он выговорился до или успеет после, при Нагато и в шаге от Харухи, безоблачно улыбаясь ей и тщательно отвешивая двусмысленности для меня. Это невозможный диссонанс, почему же замечаю его только я? Его будто и не способен заметить кто-либо другой. Улыбка – ей кивает в ответ довольная жизнью Харухи, – и голос, заставляющий волоски подниматься дыбом на загривке. И ещё есть слова: он что-то говорит, он всегда что-то говорит, когда мы здесь, но я не слушаю; я не согласен вслушиваться, понимать, принимать смысл, мне достаточно звука – от одного его уже и так хочется загрызть. Когда Коидзуми молчит, у меня в голове надрывается предупреждающая сирена – но неизменно опаздывает. Когда Коидзуми молчит, под моими ладонями прогибается заградительная сетка крыши или смотровой площадки, закрытой для посещений. Я стискиваю кулаки: может, тогда кожа взрежется грубой проволокой и я очнусь наконец от наваждения, заставляющего меня просительно скулить, ощущая бёдрами его член, трястись, едва не впадая в беспамятство, от того, как он проезжается по мошонке. Я готов рвать сетку зубами, а Коидзуми оглаживает мои бёдра изнутри и, вместо того чтобы нести какую-нибудь спасительную чушь, молчит. В полной тишине нечем прикрыться и некуда убежать. Блядь, да пусть бы он болтал ну хоть что-нибудь. Расписывал, в какой позе и чем собирается меня отыметь. Хватит с меня сюрпризов на ближайшие десять лет. Но он молчит, и это тоже совсем не напоминает злость, и моим «белым» становится его кожа, когда он позволяет себя обнять. И молчит.~~~
Его улыбку действительно всегда можно было измерить в её одобрительных кивках. А ещё в миллиграммах пылинок, откалывающихся от монолита моего терпения, – и как только они не скрипели у него на зубах, когда он расплывался в очередной улыбочке, ярче предыдущей на киловатт. – Сил больше нет тебя слушать. Иди вон, с Нагато поговори. Его глаза округлились – очень правдоподобно, видеть этого не могу, – но что он хотел сказать… – Как некрасиво с твоей стороны, Кён-кун. Да что опять?! – Вот так взять и сбросить неприятное тебе занятие на Нагато-сан. А Нагато-сан ведь последняя, кто заслужил подобную сомнительную любезность от тебя, Кён-кун. Я ненавидел. Ненавидел его. Сукин сын, всегда знающий наверняка, куда бить. Кажется, в тот осенний день я горел желанием поведать ему, насколько сильно и чем именно он мне досаждал – но захлебнулся в пустыне из игр, увяз в песке бесконечно двусмысленных, но отчего-то нестерпимо искренних слов. Я всё-таки рассказал – зря, что ли, повёлся и пришёл к нему домой. Рассказ затянулся, и с тех пор он не устаёт в подробностях излагать мне в ответ, как я по всем статьям катастрофически не прав.~~~
Сегодня копну волос Харухи поддерживала ярко-красная лента, а взгляд Коидзуми неприкрыто посылал к Орихиме или сразу дальше, на другой конец Млечного пути, без намёка на благодушие. Поэтому, когда напоминанием о дневном солнце остался лишь нагретый бок клубного чайника, Коидзуми пришлось задержаться – я вежливо попросил – и просветить меня, с каких пор он не считает нужным заботиться о добром расположении духа Судзумии-сан, раз позволяет себе столь кислую физиономию. Тут-то я и познал новый уровень глубин исключительной человеческой самонадеянности (будем тактичны на этот раз). – Ты бы поостерёгся демонстрировать Судзумии-сан своих бывших девушек, – ядовито усмехнулся Коидзуми. …спасибо, Коидзуми, я всегда мечтал храбро сдохнуть, подавившись чудесным апрельским воздухом. Да если бы Сасаки была моей девушкой, я бы ещё в средней школе повесился. Ты же о Сасаки говоришь? «Она ведь практически такая же, как и ты», – едва не поделился соображениями я. Но Коидзуми был кем угодно, только не дураком. Ему, должно быть, хватило пятнадцати минут знакомства, чтобы понять. Как хватило, чтобы понять неправильно, Харухи – и с того дня Коидзуми час от часу становился злее и равнодушнее, приходил позже, уходил раньше, иногда не являясь в клубную комнату вообще. С того дня мы ни разу не оставались наедине. «Закрытые реальности» Харухи плодятся и расширяются – рассказывал он мне сейчас, стоя у окна. Аватары не беснуются, снося высотки и телевизионные башни со своего пути, а просто подпирают небосвод – в оцепенении, в котором, видимо, пребывает и Харухи. Но пока они там, «закрытая реальность» продолжала поглощать настоящий мир. И каждый день – каждую ночь – Коидзуми приходилось жертвовать сном, чтобы отправлять больших синих человечков на покой. Прямо сейчас он тоже собирался туда. Я пошёл за ним, не спросив. Он, не реагируя, молча шагал вперёд. Он ждал, когда я усядусь вслед за ним в обычное жёлтое городское такси, а потом – в чёрное такси «Корпорации». Он не мог не чувствовать раздражение, заполнявшее меня с верхом, не мог не понимать, что оно вот-вот перебродит в злобу, прекрасно ему известную. Он не мог не знать, чем это закончится. Но он ждал, тыкая носком ботинка в невидимую другим эластичную стену, отделявшую внешний, оптимистичный в своём многоцветье мир от одного из уныло загнивающих его кусков, накрытого куполом здравого смысла Харухи, ещё не до конца слетевшего с резьбы. Внутри было тихо. Не падали башни, не сверкали молнии, не грохотали могучей поступью синие аватары, и в самом деле не буйствовавшие, как и сказал Коидзуми. Мы вновь забрались на какую-то крышу; Коидзуми мимолётно взглянул на меня, бледно улыбнулся, и его фигуру сверкающим шаром объял электрический щит. Чистка Вселенной началась.~~~
Коидзуми вернулся обратно, оставив последнего гиганта безруким, но недобитым. Тот Пизанской башней покачивался над зданием нового торгового центра. Казалось, синяя желеобразная масса колеблется в прострации. Медитирует. Сюрреалистичное зрелище. – А… – я прочистил горло. – С ним остальные закончат, да? – «Остальные»? – Коидзуми позволил себе едва уловимую насмешку в голосе. – Не то чтобы «остальным» не платили, конечно, но всё-таки большинство предпочитают устраивать собственную личную жизнь, а не познавать Фрейда, разбираясь с отклонениями в чужой… Особенно по ночам. Так у тебя проблемы в личной жизни? Ну да, очевидно же. И, судя по всему, ещё неизвестно, кто для тебя проблемнее – я или Харухи. – То есть, ты оставишь это так? Разве ты не говорил, что пока гигант не уничтожен, даже если он просто спит стоя или что-то вроде того, «закрытое пространство» не рассеется? – Говорил. Но я сегодня устал. Что, прости?.. – У меня перерыв. Давай насладимся видом, согласись, это же эксклюзив. Воспользуйся случаем и проникнись значимостью момента. Да какая, блядь, значимость? Харухи в шоке оттого что, оказывается, до знакомства с ней у меня были друзья? Немыслимо? Да как я допустил такое вообще? Нет мне прощения… Можно начинать смеяться или как? – Хочешь посмотреть? – На что? – На всё. Сверху. Хочешь? – Коидзуми обернулся, и меня словно ударило под дых – таким неправильным был его взгляд. Глаза будто заливала субстанция, из которой состоял возвышающийся над монохромным городом гигант. И цвета в них сейчас было столько же, сколько в этом городе, растерявшем все оттенки, кроме одного – напоминавшего оседающий на землю прах. Я шагнул навстречу, вкладывая свою руку в его. Электрическая сфера сомкнулась за моей спиной, и после всех злоключений с покушающимися на меня инопланетянами, сверчками размером с лох-несское чудовище, временными петлями, от которых сворачивались в очень похожие петли извилины, меня скромно – лишь самую малость вразрез с законами физики – без всяких крыльев подняли над землёй.~~~
Красок не было. Город отпечатался на сетчатке бездушным снимком, к которому применили серо-синий выцветающий градиент. Синий аватар растерянного подсознания Харухи уродливым атлантом застыл точно в центре, и невооружённым глазом видно было, как раздвигаются границы абстрактного шатра, как увеличивается радиус купола «закрытой реальности», прямо у нас над головами поднимаясь всё выше к настоящему ночному небу. Пальцы Коидзуми, обхватывавшие мои запястья, были холодны, словно сине-серый здесь являлся не просто вуалью – а проникал внутрь тех, кто был привязан к этому миру. Я извернулся у Коидзуми в руках и заглянул в его обращённое к чернильному городу лицо. Коидзуми улыбался. Так он улыбался, глядя на Харухи, когда она не видела. Или на меня, когда мы с Харухи устраивали потасовку, как-то незаметно и целиком сосредотачиваясь друг на друге, не приглашая присоединиться ни Нагато, ни даже Асахину-сан. Не говоря уже о Коидзуми. Он улыбался, а в глаза его снова заползала серая тень. Он сам будто превращался в аватара, сливаясь серебристой аурой своего щита с воздухом «закрытой реальности». Подожди-ка, любезный, подожди. Я своего согласия кого-то здесь хоронить не давал! Я потряс его за плечи, сдавил горло, и спустя бесконечный, как сумерки под этим безжизненным куполом, миг он наконец-то посмотрел на меня, но вязкая пустота непозволительно долго отравляла его взгляд. Тогда я поцеловал его, вгрызся, впечатался всем телом, игнорируя угрожающе громкий треск скорлупы магического щита, кабиной колеса обозрения возносящего нас над панорамой этого опасно приблизившегося к реальности кошмарного сна. В нашем светящемся шарике никому не стоило высматривать свою судьбу, ведь мы слишком идиотский и, наверное, заведомо проигрышный вариант, а ещё… Коидзуми покраснел – чёрт побери, я не знал, что он умеет краснеть! – одурманенно моргнул, подавшись ко мне, и я почти поверил, что никто и никогда уже не посмотрит на меня так. Сфера искрила, алела, будто это не электричество вовсе, а настоящий живой огонь выстилал её снаружи и изнутри. У меня разом опустело в голове, и в животе опустело тоже – высота, это всё из-за высоты, конечно же, – всё скрутилось в тугой комок, который вибрировал, швыряя внутренности из жара в озноб. Коидзуми откинулся назад, пробормотав что-то о том, что я сейчас нас обоих уроню, но я же недальновидный – он сам говорил – разумнее меня даже Сямисен, в чём я и расписался, запустив ладони под вырванную из-за пояса рубашку и поцеловав чересчур белую кожу в ямочке меж ключиц. А в следующий момент я уже летел вниз. Я падал и орал. Да ладно, чего уж, – верещал, наверное, так, что этот грёбаный медитирующий гигант должен был перестать прикидываться декорацией и удостоить меня наконец пробирающим до печёнок взглядом трёх своих восхитительных, заплывших голубоватым желе глаз… …боже, ну вот я и рехнулся, а как мелодраматично всё начиналось. Но гигантский аватар не успел до меня снизойти, как и я не успел напоследок внушить себе, что разливающийся во рту вкус – это божественный чай Асахины-сан, а вовсе не кровь из едва не откушенного языка, – новый удар о воздушную толщу вышиб из меня кислород. Я приоткрыл рефлекторно зажмуренные глаза и увидел над собой Коидзуми в ореоле электрических брызг. Взгляд у него был шальной, дикий совсем, волосы разметались, усыпанные потрескивающими искрами. Он вжался в мой лоб своим и что-то шептал. Я ни слова не разобрал – но и без того понимал, что ничего более настоящего раньше не видел в его глазах. Это было… Я закашлялся. Он держал меня мёртвой хваткой, и теперь я, пожалуй, мог хулиганить, не боясь распылить нас обоих об асфальт. – Знаешь, что? До сих пор единственным представителем мужского пола в галактике, кого я считал милым, был Сямисен. Коидзуми засмеялся в голос и прижал меня к себе, целуя, будто в последний раз.~~~
Под слоем эйфории, захлестнувшей нас, точно новый защитный шар, правда оставалась неизменной, и ирония её, наверно, однажды заставит смеяться последним совсем не меня. Коидзуми привёл меня сюда показать, что сделала с Харухи очевидная любому человеку истина: я не проживал юность отшельником в ожидании судьбоносной встречи с ней и создания нашей Бригады SOS. Я увидел это всё, но не испытал ни грамма вины. Вместо этого я представлял, как беру Коидзуми прямо здесь, на километровой высоте, а он вжимается спиной в собственную электрическую сеть, бьётся в ней, как в паутине, и дышит резко и часто лишающим меня самообладания ртом. Не сопротивляется, не прячет мысли за пеленой искусственной улыбки в глазах, подставляет горло, раздвигает колени передо мной, белый, светящийся, и позволяет мне всё, всё – потому что здесь мир уже закончился, и какая разница, что за боги существуют где-то вовне, пока тут, внутри, они просто спят. Мы пожелаем им доброй ночи. Мы тоже хотим отдохнуть. – Заканчивай с ним уже, давай, – выдохнул я. – И пойдём домой.~~~
Четыре квартала до дома Коидзуми мы прошли пешком, не касаясь друг друга, не разговаривая. Зыбучие пески коробок с играми и шелестящая чаща книг голодно поджидали нас у дверей. Коидзуми шагнул внутрь, и они заглотили его, поднялись валом у моих ног, как в тот, самый первый, раз, будто спрашивая: ну что, вернёшь его нам? Это было бы разумно. Это было бы правильно. В конце концов, никому из нас не нравился вылинявший разрушающийся мир. – У меня есть твистер, – очень тихо, явно оставляя за мной право «не услышать» его, проронил Коидзуми. – Сыграем? По-моему, мы играли в него с самого начала. И переплелись так, что и без теории освоили всевозможные морские узлы. Мы играли с самого начала – так почему бы не сыграть ещё раз. Тем более, пока это единственная игра, в которой, как обнаружилось, я не в силах его победить. – Иногда, – я не слышал, как он говорил это, я слышал лишь, как звучали ожоги, оставляемые его губами вдоль моего позвоночника; силы злиться не возвращались, хотя под ладонью моей было красное, и перед глазами – красное, но ведь всё это – игра, мы погребены под многоярусной толщей игр, их столько, что, возможно, удалось бы обмануть не только какую-нибудь богиню, но даже самих себя… – Иногда… …цвета слились, сплелись, смешались – что говорили об этом правила, я не помнил. Наверное, пора закончить игру. Чей сейчас ход? Коидзуми поцеловал меня за ухом, выдохнул «Кён» звенящим шёпотом, подавшись бёдрами вниз и вперёд, – и я бесповоротно позабыл, отчего его объятия считались неправильнее ночей, коротаемых им в одиночестве, в обнимку с телескопом, в пересыпающемся между костями и картами молчании; позабыл, почему разумнее будет снова его им отдать. – Иногда... я и правда хочу, чтобы она узнала. …потому что когда она узнает – игра точно закончится. Но мы не знаем, начнётся ли что-то лучшее – начнётся ли хоть что-нибудь – взамен, и поэтому продолжаем играть.