В двух шагах

Поколебавшись минут пять, Юкимура пошел в медпункт. Все равно нельзя смотреть игру нормально, если так сильно волнуешься – а за Бунту он волновался. Не первая травма на корте, конечно, они и сами иногда играли довольно жестко – но то, что вытворял Тоно, не лезло вообще ни в какие ворота. Юкимура решил, что если этот Тоно залечит колено и вылезет на корт, получит личный вызов. Ипс и иллюзии с казнями не сравнятся, но тоже сойдут. Бунта лежал на кушетке и жизнерадостно улыбался хорошенькой медсестре, а та обрабатывала многочисленные ссадины. Рядом сидел встревоженный Джакал, и как только медсестра отворачивалась, Бунта подмигивал ему – и тут же снова откидывался на подушку изображать умирающего. Юкимура мысленно выдохнул – было б Бунте совсем плохо, он бы лежал смирно, а не пытался сразить девушку своими страданиями напоказ. Медсестра вышла – Бунта проводил ее задумчивым взглядом – и Юкимура присел на ее место. – Ну как ты? – Нормально. Ты не волнуйся, бывало и хуже. Это ты не видел, как Санада без тебя нас гонял. – Ты мог сдать матч раньше. Сам же видел, шансов выиграть не было. Уверен, что к будущим матчам успеешь прийти в себя? Потому что если нет... – Да неважно это! – перебил его Бунта. – У меня получилось! Понимаешь, Юкимура-кун? Получилось. Я выполнил условие. – Какое? Джакал, у него сотрясение, что ли? – Ты ему что, не сказал? – спросил Джакал. – А, не успел. Некогда было. Юкимура-кун, Кимидзима знает какого-то очень крутого врача в Америке, который может тебя вылечить. – Но в больнице Канаи сказали, что... – Да дослушай же! Я помню, что там сказали, я там был вообще-то, мы же все тогда к тебе пришли. Бла-бла, большой спорт закрыт, бла-бла, может быть рецидив, бла-бла, ты с ума сошел, когда в Национальном вышел... Врач так орал, что было в коридоре слышно. Но про операцию тоже говорили. – Я помню. Еще бы ему не помнить, это было как приговор – реабилитируйся, старайся, отдай корту себя всего – но теперь у тебя всегда будет предел. Или ты стоишь за ним, или не играешь никогда. Хорошо еще, у него никогда не было особых приемов, он просто выходил и играл как есть. – Ну вот, – Бунта завозился, усаживаясь поудобнее, поморщился, потирая голову под бинтами, и вдохновенно продолжил: – Кимидзима знает нужного доктора. Это у нас такой медицины нет. А там есть. Он продолжал радостно болтать, а Юкимура словно оглох и ослеп разом. Можно выйти за предел? Вот так просто? Так просто – ему сделают операцию, и все будет хорошо? И за это не придется платить долгой реабилитацией? И можно будет просто взять и играть, как привык, как раньше? – ...так что я просто разбил ему коленку. Но согласись, он заслужил. – И... ты ничего мне не сказал? – Да говорю же, не успел, некогда было. Вас с Санадой пока переупрямишь – ядерная зима наступит. А времени не было, или я соглашаюсь, или Кимидзима два раза не предлагает. Я-то уже завтра бегать буду, это фигня вопрос. А тебе – нужнее. Бунта смотрел ему в глаза и улыбался. – Спасибо. Ты... то, что ты сделал... – Да то же, что любой из нас. Риккай мы или где? Ты как будто для всех нас делал меньше. Иди скажи Санаде, потом расскажешь, какое у него было лицо. Наклонившись к Бунте, Юкимура крепко сжал его руку. – Спасибо тебе. Ты же мне... я же теперь и в профи могу. – Можешь. И хватит меня так благодарить, я от этого себя глупо чувствую и хочу шоколада и газировки, а если я что-нибудь такое съем, Санада опять начнет орать. Вот так просто, ответил Юкимура сам себе. Действительно вот так просто. Бунта таскал ему в больницу печенье, пересказывал все смешные случаи в школе и на тренировках, а сейчас рискнул ради него собственным здоровьем и возможностью играть. Сделай что-то подобное Санада, он бы даже не удивился, а так... Они все его любят, а он от них уедет. Не будет никакой старшей школы, не будет обедов на крыше, так, что когда сильный ветер и холодно, можно придвинуться к теплому Санаде, и он отдаст свой пиджак, не будет возвращений домой, когда уже стемнело, а вы все стоите гурьбой на остановке и пропускаете автобус за автобусом – только перед уходом с тренировки осенило гениальной идеей, и все никак не получается наговориться, не будет восторга в глазах Акаи, если аккуратно сдать ему гейм, потому что не до вывода из ипса, дальше тренироваться нужно – а потом сказать, что пара подач ему удалась очень неплохо. А еще нельзя будет позвонить Атобэ в одиннадцать вечера и позвать с собой на выставку, нельзя с пристрастием допрашивать Ренджи, какой берет ему больше к лицу, голубой или синий, нельзя сходить в аркада-центр с Бунтой и Джакалом, обыграть обоих, услышать тихое «ну, он опять» – а потом рассмеяться и позвать обоих в кафе. Нельзя взять сестричку погулять, если идешь с Санадой в парк, прокатить ее на руках, и чтобы она смеялась и говорила, что у них получается катать ее лучше, чем у родителей. Нельзя бегать каждую перемену в класс к Санаде и Ягю, наблюдать краем глаза, как за дверью столпились и подглядывают девочки, а самому придвинуть стул к парте Санады и рассказывать... да неважно, что угодно, главное – что Санаде. Это не теннис, это другое, это не то, чем ты дышишь и без чего невозможно жить. Но думать о том, что совсем скоро ничего этого не станет, было больно и очень грустно. Это международная карьера. Это его Уимблдон, его Ролан Гаррос, его Открытые чемпионаты Австралии и США – его Большой Шлем, раньше, чем у Стефана Эдберга. Стадионы, полные трибуны, много-много света и – отдать себя кортам для всех, чтобы видели, чтобы чувствовали не только такие школьники, как он, но вообще все. Это его шанс и мечта лет с восьми, когда уже ясно было, что у него не просто талант, а дар. Только по этой дороге придется идти одному. Вот почему Тезука играл на Национальном так, как играл. Прощался. Его игра была прощанием, а сам Юкимура пытался показать, что все еще жив и может встать; оба тогда проиграли, только вот прощание Тезуке удалось. До вечера Юкимура потерянно бродил по лагерю. Посидел со скетчбуком у первого корта – кто-то из старшеклассников направился было к нему, но Токугава перехватил. Спустился к реке и постоял у воды, наблюдая, как у берега колышутся в течении водоросли, и вправду смешные и кудрявые, как волосы на Акаиной макушке. Есть ли в Германии такие чистые и прозрачные реки? А ведь если и есть – про них не придумаешь сказку о речных драконах, потому что непохоже будет. Когда стемнело, он долго сидел на открытой веранде и смотрел в небо. Таких звезд у него тоже не будет – ни в Америке, ни в Германии. Глупо-то как. Ему дарят мечту, самую заветную, самую важную, с радостью дарят, с любовью – а он и не знает, что с этим делать и нужна ли ему вообще эта мечта без тех, кто ее подарил. В общежитие он вернулся, когда восходила луна. Половина окон уже погасла – некоторые ребята из средней школы ложились пораньше, некоторые старшеклассники попросту не вернулись с тренировок. В двести первой свет горел, конечно, – наверное, его ждали. Хотя у них часто получалось засиживаться за полночь. Пока обсудишь тренировки, пока поговоришь о Ренуаре, сортах герани, как заставить позировать друга ню, если он отказывается прикрываться кактусом, опасаясь повредить что-нибудь ценное (не кактусу, себе)... Время бежало быстро-быстро и таяло, как зимнее тепло. С Сираиси и Фуджи тоже придется попрощаться. По вечерам в двести первой обычно пили чай. Делать это, конечно, полагалось в столовой (или в круглосуточном баре, если ночью кому-то так сильно возжелалось бы чего-нибудь, что до утра ну никак не дотерпеть), но в двести первой сами собой завелись свои правила и свой распорядок. Посидеть вместе после тяжелых тренировок. По очереди приносить по утрам, когда все еще спят, воду для цветов. И вечерний чай – уже в пижамах, стащив на пол подушки и одеяла и с одним шоколадным батончиком на троих. Прежде чем вернуться в комнату, Юкимура сбегал на кухню и вместо одного батоничка принес три. Все равно туда обычно ходил именно он – его спрашивали, как удается обойти лазерную защиту, но он и сам толком не знал, как так делает. Само получалось: просто идешь, и все. – Тебя искал Санада, – сказал Фуджи. Они сидели на полу, устроив лежанку из одеял и подушек. Фуджи читал, Сираиси играл в телефон, а у него под боком притулился Акая с большой коробкой. – Он сказал, зачем? – Нет. Мы ему передали, что тебе нужно побыть одному, и завтра ты с ним поговоришь, – Фуджи открыл глаза. – Ты же собираешься поговорить? Отпускать вас... не так-то просто. Тезука улетел позавчера. И долгих разговоров с командой не устраивал – только что играл с Ямато-сэмпаем и вот уже садится на автобус. Позавчера Юкимура осудил его, а сегодня уже не мог. Какие разговоры, какие утешения, если сам себе места не находишь? – А я боялся, что больше вас не увижу, – подал голос Акая. – Что вы так и улетите. – Никуда я так не улечу. Вертолет за мной завтра пришлют, и весь день до вечера я с вами. Ты почему не спишь? Тебе Ренджи что сказал о ночном сне? – Он пришел тебя караулить, – объяснил Сираиси. – И еще у Фуринкадзана и Кабриэль свидание. Это его идея, не моя. И Санада не знает. – Я подумал, что их надо познакомить, – сказал Акая. – Но раз вы пришли и завтра никуда не денетесь, я пойду тогда, а то вице-капитан Санада меня убьет, если узнает, что я водил его жука в гости к жучиной девушке. Юкимура почувствовал себя неуютно. Надо было все же сделать усилие и поговорить с ребятами, а не убегать. Акая переживал, конечно, жучиное свидание какое-то выдумал, рискуя получить от Санады подзатыльник, лишь бы найти повод посидеть в двести первой и дождаться его. Глупо. Так нельзя. Он проворочался в постели часа три – то и дело бросало в жар, стоило подумать о Санаде, о ребятах, о скорой операции, – а к четырем вылез, набросил поверх пижамы куртку-олимпийку и потихоньку вышел из корпуса. Звезды горели ярко-ярко, хотя небо на востоке уже начинало светлеть, а тонкий и острый месяц висел в зените. Дыхание застывало облачком пара; Юкимура на мгновение подумал, что невыразимо глупо будет простудиться накануне подаренной операции, но тропинка обогнула кусты и вывернула к беговым дорожкам. Санада разогревался. ему, похоже, холодно не было – он стоял в футболке и шортах, и даже в лунном свете было видно как перекатываются мышцы на руках и ногах. Юкимура был уверен, что подошел бесшумно, но Санада обернулся. Он всегда каким-то образом угадывал присутствие Юкимуры – застать врасплох ни разу не удалось. – Ты чего так рано встал? Слова куда-то подевались. Ну что ему ответить, чтоб он все понял? – Я просто хотел попрощаться. С тобой. Вот и сказал. Странно это прозвучало; он и сам не привык еще к тому, что завтра Ю-17 закончится, и не будет больше ни посиделок за полночь, ни боев на подушках, ни азартного «играем тренировочный, до пяти очков», ни попыток отбивать по семь-восемь мячей... Никогда уже не будет. Во взрослых тренировочных лагерях такого не бывает. Санада замер. Выдохнул. – Я... очень рад за тебя. Ты станешь профессиональным игроком, а старшая школа... Мы как-нибудь справимся и победим сами. – Я знаю. Мне будет очень сильно вас не хватать. Но я буду приезжать каждые каникулы, Санада. Поиграть с тобой. Обещаю. – Я знаю. Мы будем тебя ждать. Я буду. Подул ветер, взвихрив золотые – сейчас, в звездном свете, почти серебристые – листья гинкго на дороге. Юкимура поежился и подумал, как же нелепо он выглядит, наверное – в смешной пижаме в сердечко, домашних тапочках и куртке с надписью All Japan. – Замерзнешь, – тихо сказал Санада. – Пойдем, провожу до корпуса. Они тихо пошли рядом. Санада отдал ему еще и свою куртку, но все равно было очень холодно. Не снаружи, а внутри. Санада молчал. Юкимуре хотелось, чтоб он спрашивал, тормошил его, обещал, что все будет хорошо, что в старшей школе Риккайдай череда побед продолжится, что они будут приглядывать за Акаей и опекать его. Но Санада молча шагал бок о бок с ним, задевая своей ладонью его, так, что каждое прикосновение обжигало, и ушел куда-то в свои мысли. У дверей они остановились. – Приходи к двенадцати на третий корт, – сказал Санада, забирая свою куртку. – Хочешь матч? – Игру. Парную. – Санада, ты будешь смеяться, но я совсем забыл, как это. Я парный последний раз играл в первом классе, потому что во втором Бунту взяли в регулярный состав, и парной игре учил он. Санада не засмеялся. Взял его руку, сжал в своей. – Я тоже плохо помню, как. Вспомним. – Хорошо. Приду. Ты хочешь позвать Эчизена и Тояму? Они будут рады. Тояма как меня увидит, сразу вспоминает, что хочет реванш. – Нет. Приходи – и увидишь. Юкимура улыбнулся. У Санады плохо получались сюрпризы – по правде говоря, ему обычно не приходило в голову их делать, он даже про подарки на день рождения всегда спрашивал у Ренджи. Но сейчас все равно было, получится или нет. Потому что Санада делал это для него. До утра оставалось не так долго – они вставали в семь, но Юкимура все же рассчитывал подремать часа два. Когда он вошел. Фуджи поднял голову, хмыкнул тихонько и лег обратно. Юкимура подозревал, что не спросили его не потому, что было не любопытно, а потому, что и так все поняли. Утро было чистым и солнечным. Как в день финала Национального, неприятно кольнула память. Только в конце августа стояла жара, а сейчас, в ноябре, было все же прохладно. Играть в такую погоду намного легче, зато перед игрой – холодно. Или страшно. Перед третьим кортом собралась почти вся средняя школа. Пришли и некоторые старшеклассники – эти выглядели довольными. Юкимура сильно подозревал, что они радуются не тому, что он поправится и сможет играть в полную силу, а тому, что у них минус один конкурент топ-класса и плюс один шанс попасть в сборную. Как он расправился с Фувой, слышали в общем-то все. Санада ждал у сетки. И за его спиной стояли Токугава и Ириэ. Одни из лучших и сильнейших. Как он вообще ухитрился с ними договориться?.. Юкимура не удивился бы, если б договаривался, например, Ренджи. Или, если брать ребят из других команд, Фуджи. Или Атобэ. Но Санада-то как ухитрился? Ему действительно – настолько сильно хотелось? Да, понял он, настолько. – Спасибо за приглашение, Юкимура-кун, – сказал Ириэ, пожимая его руку. – Пожалуй, и хорошо, что мы не сошлись в официальном матче, не правда ли? Юкимура так не считал – матч бы получился красивый, пожалуй, – но из вежливости согласился. Пальцы у Ириэ были тонкие и сильные, как у него самого. Неофициальные матчи разрешалось играть только до пятого очка. Наверное, чтоб не разжигать ненужного соперничества, сосредоточившись на нужном. Но сейчас ни одного тренера видно не было – может, наблюдали через камеры, может, не считали игру за матч, может, списали Юкимуру со счетов, а игра-то устраивалась ради него. Судить и объявлять вызвался Атобэ – наверное, решил хоть так поучаствовать, раз уж в саму игру не позвали. Здравый смысл все еще слабо напоминал: вы же оба не умеете. Теоретически – можете, теоретически вы можете что угодно. Но не умеете же. Но, пожалуй, так сильно, как этой игры, Юкимура ничего не хотел уже очень давно. На что это похоже – если знаешь человека почти всю сознательную жизнь? Пять лет, и «играть» значит – «играть с Гэничиро», потому что больше ни с кем не хочется; они хватаются за руки и смотрят на тренера так, что он сдается, не растаскивать же силой. Мячики летают медленно, а ракетку можно уронить и попасть себе по ноге, но когда ловишь на сетку мячик, и его тяжесть передается в руку, так радостно, что того и гляди взлетишь над кортом. Семь лет – конец детскому клубу и младшая школа, у обоих – разные, и очень обидно, что каждодневные партнеры из новых клубов – не те. Их можно обыгрывать – это неожиданно легко, ты просто отбиваешь и возвращаешь подачу – но не очень интересно. Зато старшие ребята, которым уже одиннадцать, могут согласиться с тобой поиграть, и вот это – трудно, до ноющих мышц, до изматывающей усталости. А после занятий можно сбежать на уличные корты и играть, пока не стемнеет, упиваясь тем, что по ту сторону сетки – настоящий соперник. Одиннадцать лет – это Джуниор Сэмбацу, оглушительные цикады, синева августовского неба и ветер. Они пробуют встать в пару – но получается так нелепо, что оба больше не пробуют, они одиночники, слишком ярко горят, слишком тесно для двоих – а у Санады появляется соперник, Тезука Кунимицу, и это тоже здорово – неинтересно бежать просто так, ни с кем не наперегонки. Двенадцать лет – твоя игра как танец, ты знаешь, где окажется мячик, и это не расчеты, это как знать, где твоя рука или нога, ты на корте – это настоящий ты – но почему-то людей это пугает, а ты ничего не можешь сделать, нельзя сказать огню – «не гори», а тебе – «не играй», а он – единственный, кому не страшно. Он терпеливо ждет, пока пройдет паралич – ты помогаешь ему растирать руку, – а потом снова встает напротив. Тринадцать лет – вы вместе понимаете, как тебе сделать так, чтоб сила сдерживалась, и играть тренировки теперь легче – ты добавляешь к своему танцу новые па, пропуская удары, а играешь по-настоящему только на очки. Но нельзя сказать воде «не теки» – и сила прорывается в тебе, болезнью, делая то, что делала с другими, но не на минутку, не на пять минут, а насовсем, навсегда, и вместо тенниса в твоей жизни появляется страх. Ты в пустоте, а они приезжают каждую неделю, так часто, как только могут, и он – всегда чуть-чуть заранее. И это он выводит тебя, уже в четырнадцать, назад на корт. Это – не против тебя. Это – с тобой. Шаг. Ракетка – в руке, родная привычная тяжесть. Шаг, – уже не твой, его. Между вами пара метров, но ты чувствуешь кожей каждое его движение. Это – тебе, говорит он, без слов, всем телом, когда подбрасывает и ловит мячик. Это все – тебе. Это – нам. Подача. Старт. Корт – и четверо на нем. Ракетки – обычные, мяч – тоже самый обычный, один, а не десять, мы здесь поговорить – так, как умеем, – а не покрасоваться. Ветер в спину. Игра. ...Я не знаю, как сказать это словами. Посмотри: мы с тобой – как одно целое, ты – огонь в моей руке, я – ветер в твоей. Я слышу твои мысли и твое сердце, а ты знаешь, что я слышу, вправо, подставить ракетку – само получается. Корт тоже играет с нами, ты слышишь, как пружинит трава от наших шагов? В чьей ладони ракетка щекочет шероховатостью – в твоей или в моей? Почему мы не делали этого раньше? Смотри: моя жизнь – это теннис, а еще идти с тобой домой после школы, собираться всей командой в караоке, возиться с малышами из младшей школы, рисовать небо и море и дарить тебе. Я вижу: твоя жизнь – это теннис, я, команда и стремление вперед. Между нами будет океан, но каждый матч, каждая игра сохранят в себе то, что мы сейчас поняли. Пятиминутный перерыв. Юкимура сел прямо на траву, не доходя до скамейки, опираясь на Санаду, который сел рядом. – Я парные больше не играю, – тихо сказал Санада. – Я теперь не с тобой – не смогу. – Ну вы даете! – присвистнул Бунта. – Это же не синхро было! Синхро я бы узнал, мы против Золота Сэйгаку стояли, и старшие так умеют. – Это тэнимухо, – объяснил Юкимура. – Это просто наше тэнимухо. Иначе выразить все равно не получается. Три месяца думали, как это – веселиться. О словах старшего Эчизена, что тэнимухо бывает в первый раз на корте, а потом ты слишком хочешь выиграть. Не понимали – как можно не хотеть, это же игра, это суть ее, это наша суть. Совсем забыли, что в первый раз их, четырехлетних, поставили вместе, и было не «кто дальше закинет мячик», а «ой, у тебя тоже получилось, давай скорее научимся и поиграем вместе с тобой!» В танце не бывает победителей и проигравших. Есть двое. И если в первый раз встал на корт не один, а с кем-то – так естественно, что вновь открыть третью дверь тэнимухо но кивами ты сможешь именно вместе с ним же. Теннис – это весело. И старшим, Ириэ и Токугаве, тоже весело, их чувствуешь не так, как Санаду, немного иначе. Не соперники, и это – не бой, вы вчетвером творите одну игру, и действительно – не важно, кто выиграет. Вы играете не на выигрыш. Вы просто играете. – Пять-пять! – объявил Атобэ. – Конец! Наваждение постепенно спадало. Стряхивая с плеч огонь и ветер, Юкимура подошел снова пожать руку Ириэ. – Поскорее выздоравливай, Юкимура-кун, – улыбнулся тот. – Я хотел бы доиграть до конца. – Я тоже. Он не стал говорить, что скорее всего, старшеклассников больше не увидит. Потом были матчи – играли старшеклассники, и Юкимура снова подумал, что еще чуть-чуть – и он тоже так сможет, ведь пределов не будет. Ему улыбался Кимидзима; Ренджи сказал, что без Тоно и Юкимуры его шансы попасть в сборную увеличились процентов на двадцать минимум. Лица, лица, и время побежало стремительно, как горный водопад, – только что был полдень и игра, а уже обед, и они с Санадой и с Ренджи сидят рядом, а Бунта таскает у них с тарелки кусочки мяса – потому что они все равно заняты разговором, и не до еды, и вот уже пять и вечерние тренировки, и все в золотом закатном свете – так и не успел нарисовать реку на закате, но Фуджи обещает снять и прислать фотографию, чтоб хоть так было, и Атобэ обещает, что завтра подарит его команде планшет, чтоб было удобно говорить по скайпу, если Юкимура в следующие каникулы напишет его ростовой портрет в интерьере, и Сираиси тоже обещает – приглядеть за геранью, за Акаей и за всем остальным, за чем нужен пригляд. В семь прилетел вертолет. Полчаса до Канагавы, час на сборы, и ночью – рейс в Америку. Провожать его вышел, кажется, весь лагерь – и средняя школа, и даже старшая, и Эчизен – оба Эчизена – маячили сбоку, делая вид, что случайно тут проходили. Команду, конечно, выпустили вперед, к нему, и очень хотелось, чтоб все остальные ушли – но они, конечно, никуда не делись, разве что Эчизен потоптался и пропал. – До встречи, Санада. Он хотел просто пожать руку – а получилось обнять, потому что сейчас особенно остро чувствовалось: это взаправду и надолго. Сильные, надежные руки Санады лежали у него на спине, как когда-то в больнице, когда нужно было обязательно встать с постели и заставить себя идти, а не ехать в инвалидном кресле, и тогда Санада был рядом. А вслед за ним подбежали остальные – Акая вцепился со всех сил, уткнулся ему в плечо, и все остальные тоже оказались рядом – Юкимура вспомнил, как его обнимали, когда он впервые после долгого перерыва пришел на тренировку, только тогда – встречали, а сейчас – прощались. – Все будет хорошо, – сказал он в Акаино ухо. – Смотрите, чтоб минимум двое наших в сборную прошли! Риккай мы или где? Бунта улыбнулся от уха до уха. – Если Акая не пройдет, капитан, он год будет покупать мне рамэн. У него просто нет выбора. Акая мигом отскочил в сторону и принялся вопить, что и сам прекрасно справится, а некоторые сэмпаи что-то больно много о себе думают, а Нио встал у него за спиной и принялся передразнивать, и все смеялись – потому что если перестать смеяться сейчас, то получилось бы только грустить; прощаться – больно, и цепляться будешь за любые глупости, даже самые дурацкие, лишь бы не думать, не думать… Юкимура встал на ступеньку. В последний раз посмотрел на лагерь. На команду. Вот и все. – Возвращайся, – просто сказал Санада. – Как победитель. И кинул ему свою черную олимпийку.